Тени забытых пиратов. Повести и рассказы

ЧТО ТАМ, ЗА МОСТОМ?

Нашему скнятинскому детскому Братству посвящаю

Деревню Женька любила. Когда она еще не ходила в школу, ее привозили туда уже в апреле, а забирали только в ноябре, и они с бабушкой и дедом жили в большом старом доме из серых рубленых брёвен с голубыми наличниками на окнах. Наличники бабушка красила каждую весну, чтобы они были свежими. Дом этот достался бабушке по наследству от какой-то далекой тетки, у которой никого, кроме бабушки, не осталось. Как же бабушка радовалась! Ведь она помнила этот дом, когда была еще маленькой девочкой, как Женька. Она так и говорила: «Когда я была такой же как ты, то приезжала в этот дом погостить. Он был совсем новым, светлым и чистым. Тетка пекла в печи драчёну, и вкусней этого пирога я не ела ничего в жизни. Этот дом мне всю жизнь снился. Как знал, что я его хозяйкой стану!» Драчёной бабушка отчего-то называла манник. Хотя Женька-то знала точно, что лучше, чем бабушка, этот румяный и нежный пирог не печет никто, даже та бабушкина тетка.

Когда она впервые переступила порог этого дома, Женька была совсем крохотной. Но воспоминания остались. Особенно запомнился запах. Он состоял из смеси старой усохшей древесины, каких-то трав, развешенных по стенам в огромных мешках, сеном, животными, видимо, жившими в сарае, и то ли молоком, то ли просто вещами, хранившимися в двух огромных сундуках. В этих сундуках лежали аккуратно связанные тесьмой недогоревшие церковные свечи, несколько лампадок, только одна из них была целой и невредимой, толстый том Библии, сильно потрепанное Евангелие – все это были вещи из затопленной во время строительства Угличского водохранилища и разрушенной церкви, – а еще подолы для кроватей, вязаные крючком скатерти, старинные сарафаны и тонкое, очень красивое льняное белье. А, может быть, дом пах той самой драчёной, которая так нравилась бабушке. Потом запах изменился, выветрился, подстроившись под новых хозяев, наполнился городским колоритом вместе с въехавшими в дом вещами, вместе с обоями, зачем-то закрывшими рубленые стены, вместе с кипой журналов, книг, постельного белья, занавесок, тарелок, чашек и прочей утвари, следующей повсюду за хозяевами. Но почему-то много лет спустя, возвращаясь в памяти к тем далеким годам, Женька вспоминала именно тот, первый, ни с чем не сравнимый запах. Он вдруг на мгновение оседал на обонятельных рецепторах, воспроизводимый памятью, и пропадал. Но этого было достаточно, чтобы воспоминания водопадом обрушивались на уже взрослую и солидную женщину, доктора медицинских наук Евгению Петровну Суворову.

А тогда… тогда она была просто Женькой. Маме дом не нравился. Мама была городской до кончиков ногтей. А до нужного места добираться приходилось очень долго. Сначала доезжали до станции Савелово, затем пересаживались на местный поезд и ехали до станции Скнятино, а потом шли пешком вдоль реки, и дядя Вася, который жил в соседнем доме, перевозил всех на лодке на другой берег, где и стояла деревня. Мама приезжала только на машине, и то нечасто. А вот отец дом полюбил. Здесь такая рыбалка, говорил он, лучше, чем под Астраханью. Но в отпуск все равно ехал с мамой на море.

Вот так и получилось, что Женька в основном торчала здесь с бабушкой и дедом. Дед у Женьки был не родной. Он женился на бабушке после войны, где она потеряла мужа и 3 сыновей, вот только мама и осталась. Бабушка тогда жила в Калязине, а дед приезжал в этот небольшой волжский городок по делам Партии. Приглянулась ему добрая и заботливая вдова, работавшая на фабрике, где валяли валенки, и он забрал ее в Москву. Так Женькина мама стала москвичкой, а уж сама Женька в столице и родилась. Но если бы кто-то сказал девочке, что ее дед, это вовсе не ее дед, ох, держись! Уж Женька бы ему показала! Ну к кому она бежала, когда соседский мальчишка отобрал у нее велосипед? Кто стойко, независимо от погоды, водил ее в музыкальную школу? Кто вечерами после трудного дня в саду шел ловить с ней рыбу, несмотря на боль в ногах? Кто любил Женьку больше всех на свете? Конечно же дед! Он всегда был рядом, и никогда, никогда не ругался на Женьку. Бабуля тоже Женьку любила. Но как-то очень строго. Она говорила, что приучать к жизни надо с детства, вот она уже в 5 лет печь топила и обед мамке готовила, и полы кирпичами натирала, а в 7 уже корову доила. Вот какая она была работящая. А жизнь ее все равно потрепала. Такая вот она, жизнь, коварная. Не жди от нее хлеба с солью, а только кнут да соль без хлеба. «Вот узнаешь жизнь…», – говорила она внучке, и многозначительно качала головой. Ей было очень жаль Женьку, когда она узнает жизнь. Все это было странным и непонятным, но чего ее знать, эту жизнь. Вот она, прекрасная и радостная, в самой лучшей стране в мире. Но бабушка только смеялась, потому что она-то эту жизнь уже познала, и цену ей понимала. Правда дед над бабушкиными причитаниями только посмеивался, и, крепко прижав к себе девочку, говорил: «Никакой жизни я тебя в обиду не дам!» А раз дед сказал, значит, так оно и будет. Но все равно было странно.

В деревне Женьке не было ни весело, ни скучно. Просто хорошо. Как бы сейчас сказали – комфортно. Она любила валяться на цветущем лугу в лужицах колокольчиков, собирать букеты ночных фиалок, от которых вечерами дурманило голову, ходить с дедом по грибы и по ягоды, а вечерами, сидя на лодке, рыбачить, глядя, как солнце, уставшее за день от собственного жара, охлаждаясь, уходило за мост. Вот этот мост и не давал Женьке покоя. Он находился километрах в трех от деревни, именно по нему ходили железнодорожные составы, и поезд, на котором можно было добраться до деревни. Но Женьку привозили и увозили на машине, и она не знала, что там, за мостом. Но так хотела узнать!

Женька была фантазеркой. Выдумщицей, как говорила бабуля. Впрочем, добавляла она, с возрастом это пройдет. Женька точно знала, что в цветах живут цветочные феи, она сама не раз слышала, как они чихали, надышавшись цветочной пыльцой, что в лесу можно отыскать целые гномьи города, только они под землей находятся, что на водяных лилиях по вечерам водяные принцессы, совсем крохотные, отчего их часто путают со стрекозами, любят устраивать посиделки. А еще Женька знала, что есть на свете такая страна, Волшебная-приволшебная, куда если попадешь, то тут же станешь взрослой, и тебе враз исполнится 18 лет. И не надо будет ходить в школу, зубрить таблицу умножения, или по сто раз наигрывать гаммы в музыкалке. Оно само в голове уже будет. В этой стране есть, естественно, столица – Городок, да-да, так и называется – Городок, где все мостовые выложены белым мрамором, а дома разноцветные, как радуга. Живут там крохотные человечки, которым, разумеется, всегда по 18 лет. Они любят вечерами пить чай на балконах, ходить в лес за ягодами, а каждая ягода черники для них, как для нас арбуз, и путешествовать. Поэтому, если очень захотеть, то можно разглядеть в траве маленький паровозик, или увидеть в небе крохотный самолет, или кораблик с жителями Волшебной-приволшебной страны. А если повезет, и он остановится, то нужно туда обязательно сесть, и тебя отвезут в страну, где не нужно на обед есть ненавистный картофельный суп, выслушивать, что ты еще маленькая, стоять в углу и ложится спать в 9. Конечно, Женьке никто не верил. А ведь это была чистая правда: и паровозик, и пароходик, и крохотные человечки, которые черничную ягоду режут как арбуз, и дети, которые однажды станут взрослыми.

И вот как раз за этим мостом, как предполагала Женька, возможно, и была эта самая страна. А если и нет, то все равно, наверняка располагалось что-то очень важное и интересное. Но как туда попасть? Одну ее, разумеется, не отпускали, а взрослым тратить время на столь длинные походы времени не было. Мост был построен после войны. Он соединял два берега реки Волнушки полукруглыми бетонными арками, скрепленными наверху крест-накрест положенными перекладинами серого цвета. Ничего примечательного, мост как мост, таких в России пруд пруди, но для Женьки он был таинственным порталом в мир чудес и тайн, он казался ей скелетом доисторического животного, и она могла часами смотреть, как, освещенный солнцем, он перегоняет с берега на берег длинные товарные составы, и как вечерами сливается с такими же серыми сумерками.

– Да ничего там нет, – успокаивала ее бабушка, – такие же деревни, как наша.

Но Женька ей не верила. Откуда ей знать, если она там не была. И вечерами, сидя на мостках с удочкой в руках и глядя на медный диск солнца, зацепившийся за край бетонной балки моста, она размышляла о тайнах, спрятанных от нее до поры до времени, о Волшебной-приволшебной стране, в которую никто, кроме нее не верил, о будущем, в котором, как в кармане пальто, лежали события ее будущей Жизни.

И однажды она за мостом побывала.

В тот год сильно заболел папин брат, дядя Толя. Дядя Толя, или Анатолий Николаевич, как уважительно звали его остальные, был ученым «с мировым именем», как гордо говорил папа. Он жил в большой квартире, оставшейся от родителей, недалеко от Женьки. Семьи у дяди Толи не было, и когда он заболел, то и ухаживать за ним стало некому, кроме Женькиных мамы и папы. А заболел он, по словам бабушки, страшной болезнью, Женька хорошо представляла себе этого монстра, пленившего добрейшего дядю Толю, который теперь часто лежал в больнице, стал худым, слабым и беспомощным. И тогда на семейном совете решили забрать его к себе, потому что мама устала бегать туда-сюда. Поэтому Женьку, несмотря на то, что она уже училась во 2 классе, отправили в деревню с бабушкой и дедом уже в начале мая, отпросив в школе. Без подружек делать было нечего, и девочка проводила дни, заполняя их приятным бездельем. Тогда она еще умела ничего не делать, и могла часами лежать в гамаке, разглядывая проплывающие мимо облака, или наблюдать за шмелем, ныряющим из одной чашечки цветка в другую, или просто слушать поющих птиц, стараясь разгадать их удивительный язык. Конечно, было немного скучновато, и время ползло медленно, как тяжелый товарный состав в гору, зато мама с папой каждые выходные приезжали к Женьке в деревню. Правда мама все время жаловалась, что невыносимо устала и сама скоро туда отправится, папа укоризненно на нее смотрел, обижался и гордо обещал все делать сам, потом они ссорились, мирились, и так каждый раз. А бабушка только качала головой и приговаривала: «Так долго продолжаться не может». Но Женьку все эти проблемы не касались, и она продолжала вдыхать каждый день каникул, радуясь, что они неожиданно стали такими длинными.

И вдруг совершенно неожиданно отец приехал во вторник, посреди рабочей недели. Он шел с реки в сопровождении троих незнакомых мужчин. Бабуля и дед напряженно следили за этой процессией, опасаясь, что произошло худшее. «Анатолий Николаевич», – только и сказала бабушка и сокрушенно покачала головой. Но оказалось, что с дядей Толей все в порядке, более того, он пошел на поправку, не зря папа всегда верил, что наша медицина самая сильная в мире, а приехал папа, потому что по случаю купил подержанную «казанку» и неновый мотор «ветерок», и вот «с ребятами» привез сюда, и теперь лодочка стоит на берегу, мирно покачиваясь на волнах.

Отец был возбужден и очень доволен. Съев сытный бабулин обед, «ребята» отправились домой, а папа остался. Он сказал, что лодку необходимо зарегистрировать, и сделать это надо немедленно, причем плавающее средство обязано быть представлено пред светлые очи инспектора для технического осмотра, и завтра папа отправится в райцентр по реке.

– Ты же хотела посмотреть, что там, за мостом? – спросил он Женьку.

Женька замерла, но видимо замерла так впечатляюще, что папа только засмеялся, взял девочку за руки и сказал:

– Тогда готовься. Там, за мостом, есть острова, я видел их на карте. Я вас с дедом заброшу на один из них, а на обратном пути заберу.

Это была самая беспокойная ночь в Женькиной жизни. Девочка то и дело просыпалась, вскакивала с кровати и смотрела на часы, которые, монотонно тикая, производили само время. Они явно хулиганили, потому что вот только что в мерцании лунного света маленькая стрелка стояла у цифры 12, и вот уже показывает 3, и не успела Женька прилечь на минутку, как стрелка ускакала на 5. Так и проспать недолго! Но вот, наконец, сквозь ситчик занавесок забило солнце, и радиоприемник на стене что-то тихонько пробурчал. Женька тут же вскочила и бросилась умываться.

– Ты чего такую рань? – удивилась бабушка, уминая тесто для пирогов. – Спала бы еще, время-то есть.

Потом был плотный завтрак и нервные бабушкины причитания:

– И зачем только ребенка тащите, на реке ветрено, погода-то пока не жаркая, чай не лето.

При этом бабушка складывала в большую корзину еще горячие пирожки, 2 бутыли молока, картошку в мундире, зеленый лучок, отварные яйца и порезанную кусочками колбасу.

– Вот, с голоду не помрете. На земле не сидите, я два одеяла положила, курточку Женечкину не забудьте, а ты что, старый, совсем из ума выжил? Оделся, как на парад. Телогрейку возьми.

Все бабушкино существо говорило, что она крайне против данного предприятия, но ничего не поделаешь, ведь ее, как всегда, никто не слушает, хотя впоследствии выяснится, что она была, как всегда, права.

На реке и правда было холодно. Ветер дул с севера, река волнилась, пенилась, раскачивая привязанную к мосткам лодку, то становилась черной и грозной, когда солнце уходило за тучи, то вдруг окрашивалась в ярко-синий цвет, отражая глубокое майское небо. В лодку грузились долго. Бабушка все причитала, отец заливал в мотор бензин, но бензин расплескивался, потому что лодка качалась, и радужными кругами плавал вокруг мостков.

Наконец, оттолкнувшись от лодки, берег медленно поплыл прочь, и бабушкина фигура, скорбно-обиженная, стала потихонечку удаляться, зато таинственный, так безудержно манивший мир, – приближаться. Дед сидел на веслах, усиленно ими работая, а отец колдовал у мотора. Мотор долго не хотел заводиться, и папина рука с визгом пролетала у Женьки над головой, когда отец дергал за какой-то шнурок. Но вот в механизме проснулась жизнь, сначала слегка затрепетала, неуверенно буркнув, и вдруг мотор взревел, дернул лодку, так что Женька едва не упала, и их новое плавающее средство уверенно двинулось вперед.

Сначала все было как обычно: низко склоненные над водой ивы, словно русалки, полоскали в воде зеленые ветви волос, да изумрудные поля, засеянные то ли овсом, то ли пшеницей, попеременно сменялись небольшими перелесками. Вдруг слева появился холм, поросший густыми шапками зацветающей сирени, и на самом его возвышении скромный деревянный крест.

– Здесь раньше монастырь был, – пытаясь перекричать шум мотора, проорал дед отцу, – а в 1540 году его поляки сожгли. Потом здесь деревня была, ее в 30-е годы к нам в Селищи перенесли, когда открывали плотину. Лет 10 назад, когда мост укрепляли, вырыли яму и напали на курган. Приехали археологи, да, говорят, нашли какую-то болезнь, работы свернули и все побросали. Так потом у каждого дома на заборе черепа висели – пацаны девчат пугали. А все ценное какие-то приезжие растащили.

Отец молча кивал головой, хотя было видно, что все его сознание занимало предстоящее мероприятие.

Мост становился все ближе. Он летел навстречу, и все четче вырисовывались его контуры. Мост представлял собой нечто вроде плотины, сооруженной из громадных каменных глыб, перекрывавших полностью реку, и только в центре этой гигантской насыпи имелась небольшая арка, где едва расходились две лодки. В аккурат над этой аркой располагалось сооружение, которое Женька и видела со своего берега: две бетонные дуги, перехваченные по бокам и сверху балками, а между ними рельсы – вот и все. Но выглядело это отчего-то необычайно величественно, словно таило в себе нечто особое, скрытое от простых смертных. У самой кромки воды, на камнях, с одной стороны сидели чайки, а с другой двое мальчишек, засучив штаны, ловили на спиннинг рыбу. На мгновение Женьке стало страшно завидно, что она не может вот так же, стоя босиком на камнях, закидывать удочку. Но все же ее внимание было приковано к тому, что уже виднелось сквозь арку, что ждало ее за мостом. Ее воображение раздувалось как паруса, рисуя одну картину за другой. Неподвижная, как изваяние, Женька пристально глядела вперед, и только сердце билось все сильнее и сильнее. И вот лодка влетела в арку, миновало ее, и – о чудо: Женька оказалась по ту сторону моста.

Здесь волнение стало больше. Река разливалась, и ветер, разогнавшись на просторе, гнал волны. Они были с белыми гребешками, и теперь лодка билась о них, как об асфальт. Жадно вглядываясь в берега, Женька ощутила легкое разочарование, поскольку не было ни замков, ни принцесс, ни Волшебной-приволшебной страны, а тянулись такие же поля и деревни, ничем не примечательные. Все, как и говорила бабушка. Но вскоре перед ней предстали развалины старого моста – торчащие из воды каменные руины, – который после первой мировой войны построили пленные австрийцы, а впереди, где река вливалась в Волгу, появился огромный белый теплоход. Он протяжно загудел, словно приветствуя Женьку, и неторопливо и величественно скрылся за поворотом. Женька никогда не видела таких больших кораблей, она смотрела во все глаза, затаив дыхание. Отец махнул рукой в сторону теплохода и проорал:

– Там как раз острова и лежат. Вон они. Сейчас на одном вас высажу.

И действительно, вскоре Женька увидела несколько островов, пять или шесть. Они располагались совсем недалеко друг от друга и хорошо просматривались. На одном из островов росли огромные деревья, а другой был почти лысый, только одна ива нависала над водой. На третьем острове Женька увидела кусты отцветающей черемухи. Их было так много, что со стороны казалось, будто остров покрыт белой пеной. Отец сбавил скорость и спросил:

– Ну, на каком вас высадить?

– Сюда. Сюда, сюда, – закричала Женька.

– Так это же не остров, – разочарованно проговорил отец.

Это и вправду был уже берег Волги. Но какой живописный! За довольно широкой песчаной полосой шло возвышение, а дальше росли сосны, огромные корабельные сосны, которым, наверное, было уже лет по триста. У берега плавали плоские листья кувшинок и торчали из воды молодые побеги рогоза. До ближайшего острова можно было легко дойти вброд.

– Да здесь даже лучше, – согласился с Женькой дед, – будет где дров для костра нарубить.

– Ну здесь так здесь.

Отец причалил к берегу, помог им выбраться и тут же запрыгнул обратно в лодку:

– Надо торопиться. А то не успею. Часа через 4 вернусь.

И уехал, а Женька с дедом остались.

Чуть поодаль от берега, где было не так ветрено, дед положил два бревна, укрыл их одеялами, а между ними расстелил клеенку и водрузил корзину.

– Вот сейчас разведем костерок и будем пировать. А ты пока погляди, что тут интересного есть.

Женька спрыгнула вниз и выбежала на песчаную отмель. Песок был холодным и сырым, но солнце пекло, и ветер, уже не такой страшный, раздувал фонарики рукавов на Женькином платьице и теребил непослушные локоны русых волос. Они то падали на глаза, а то вдруг разлетались в разные стороны, открывая бледный после зимы лоб, и страшно мешали. Как заправский следопыт, Женька принялась исследовать берег. Ей попалось несколько ракушек, высохшие водоросли, выброшенные на берег коряги и палки и даже размокший и почти потерявший форму бумажный кораблик. Его Женька разглядывала особенно внимательно, полагая, что он прибыл из Волшебной-приволшебной страны. Но пришла к выводу, что его построил какой-то глупый мальчишка, поскольку кораблик был как-то криво собран, и разочарованно отбросила в сторону носком резинового сапога. Следов Волшебной-приволшебной страны обнаружено не было.

Тем временем дед нарубил дров и развел небольшой костерок, который потрескивал, покачивался на ветру, время от времени выстреливая в небо искрами. На клеенке на салфеточках уже лежали пирожки, редисочка, зеленый лучок и ароматно пахнувшие, только что с огня, колбаса и хлеб. Дед достал из корзины стаканы и бутылку молока.

– Ешь, а то, поди, голодная, – дед ласково погладил Женьку по растрепанным волосам.

Есть и правда сильно хотелось.

В небе ярко светило солнце, поливая землю первым истинно летним теплом, в лесу пели птицы, шуршали насекомые, летали бабочки, рядом плескалась вода, и Женька вдруг ощутила себя по-настоящему счастливой. А может это и есть Волшебная-приволшебная страна? Просто они с дедом и не заметили, как сюда попали? Девочка жадно ела бабушкины пироги, заедая жареной колбаской и запивая молоком, и смеялась. Молоко текло по подбородку, дед, улыбаясь, вытирал его салфеткой. Ветер раскачивал язычки костра из стороны в сторону и разбрасывал повсюду искры, и Женьке казалось, что они оседают на молодой листве, осыпают траву, тонкой пленкой ложатся на волны, смешиваясь с солнечными бликами, отчего все кругом сверкает и блестит, как новогодняя елка. И девочка стала маленькой частичкой этого волшебного мирка, крохотной искоркой, кружащей в воздухе подобно бабочке. Точно такой же, как окружающие ее деревья, цветы, птицы, волны, стрекозы, разбросанные на берегу камушки, песок – неделимая частичка живого и подвижного организма.

И вдруг все это волшебство грубо разорвал гул приближающегося мотора. Звук шел откуда-то из-за острова, к которому легко можно было подойти вброд. Поначалу Женька подумала, что это вернулся отец, но вскоре незнакомая лодка вынырнула из-за острова, покрутилась вокруг других островов, сначала было прибилась к одному, но потом вдруг направилась прямехонько к ним. Что-то не понравилось людям, сидящим в лодке, на других островах. Людей было четверо. Это была молодежь, лет восемнадцати-двадцати, две девушки и два юноши. Лодка причалила метрах в 100 от Женьки с дедом.

– Ну, места-то кругом больше нет, – пробурчал дед, помешивая в костре горящие дрова.

– Места много, дедушка! – воскликнула Женька. – Всем хватит.

– Конечно, хватит, – дед ласково погладил внучку по голове, но Женька почувствовала, что дед как-то напрягся, и его непонятное беспокойство передалось и ей. И мир сразу померк, искры погасли, и даже солнце трусливо заползло за темную тучку, пугливо выглядывая из-за нее.

Тем временем один из юношей спрыгнул в воду, затащил лодку подальше на берег, и вся компания стала выгружаться. Одна из девушек, невысокая и полная, сплошь покрытая веснушками, разбирала вещи, расстилая пледы и клеенку и раскладывая тарелки, вилки, привезенную еду, – по-хозяйски привычно и уверенно. Вторая сидела рядом на обломке бревна. «Королевишна, да и только», – подумала Женька. Высокая, стройная, с длинными прямыми волосами глубокого черного цвета, она и вправду выглядела как царица. И юноши то и дело подходили к ней, что-то спрашивали, то услужливо предложили плед – она отказалась, – то, не успела она вытащить сигарету, наперебой защелкали зажигалками. Еще не понимая взрослых отношений, Женька ощутила что-то обидное и неприятное в поведении этих юношей, так подобострастно ухаживающих за темноволосой красавицей и совершенно не замечающих милую толстушку. И ей стало жаль толстушку, хотя та не обращала, казалось, на все это никакого внимания, весело хохотала, ловко нанизывая на шампура шашлыки, в то время как надменная брюнетка с достоинством оглядывала окрестности. Было видно, что обе девушки городские, а вот юноши… Один из них, невысокий, коренастый, с густой копной вьющихся пшеничных волос, производил впечатление деревенского парня, этакого развеселого тракториста из старого советского фильма, второй же, напротив, – худощавый, в модной обтягивающей рубашке, стройный и плечистый, на полголовы выше пшеничноголового – городской пижон да и только. Дед таких не любил. Однако обращались они друг к другу не иначе как «брат», хотя совершенно были не похожи. И Женька подумала, что тот, городской пижон, приехал к двоюродному брату в гости с девушками. Наверное, так и было. И чего эта деревенщина увивалась вокруг городской красотки, было Женьке непонятно, ведь очевидно, что такие, как она, в трактористов не влюбляются, им героя подавай. Да и веснушчатая толстушка подходила ему значительно больше. Но парень с пшеничной шевелюрой этого, видимо, не знал.

Впрочем, очень скоро Женьке надоело наблюдать за незваными соседями, да и компания совершенно не обращала внимая на деда с Женькой, и дед, кажется, успокоился, и Женька вновь вернулась к своим детским делам. Солнышко уже выползло из-за тучки, снова щедро поливая землю теплом, птицы в лесу опять запели, костер догорел, но угли светились, и приятный запах жареной колбаски возбуждал аппетит. Мир вернулся в прежние рамки, и Женька принялась строить на песке замок.

Тем временем соседи пожарили шашлык – его запах приятно щекотал Женьке ноздри, – открыли бутылочку водочки. Затем другую. Водка лилась легко, шашлык уходил быстро, уже новая партия нанизывалась на шампуры, шла оживленная беседа, звучал смех, стаканы то и дело опустошались, и тут же наполнялись снова. Потом пижон достал из лодки видавшую виды гитару, настроил ее и запел. Долгие годы Женька пыталась вспомнить, что он тогда пел. Пел он здорово, Женьку поразил его голос – удивительно чистый, бархатный и глубокий, она таких даже не слышала с эстрады, не имеющий ничего общего с этим надменным подвыпившим пижоном. Да и сам парень вдруг изменился, его лицо стало другим, словно бы тот пижон, что еще недавно разливал по стаканам водку, и этот одухотворенный молодой человек с гитарой в руках не имели ничего общего. И если бы Женька была побольше, она бы обязательно в него влюбилась, как красив он был, как склонял голову, как перебирал струны, как пел, не глядя ни на кого. «Август, август холодный. Мокрые листья падают вслед….» все, что осталось в памяти от его песен. Девушки тихо подпевали, второй юноша курил одну сигарету за другой, не забывая при этом наполнять стремительно опустошающиеся стаканы.

– Хорошо поет, шельма, – вздохнул дед.

А потом случилось то, чего, вероятно, и опасался дед: парень с пшеничными волосами, уставший от внимания подруг к брату, вдруг встал и неуверенной походной направился к Женькиному костру. Дед напрягся. Женька сразу уловила его настороженность и тоже внутренне напряглась. Ей стало немножко страшно.

– Не бойся, малыш, – ласково сказал дед и взял Женьку за руку.

– Здорово, дед, – проговорил коренастый и, пьяно улыбаясь, потянулся к Женьке, – ты меня боишься, что ли, беби? – он рассмеялся и попытался потрепать Женьку по загривку, но дед поймал его руку и ловко перевел в рукопожатие. Женька ощутила на себе неприятный запах спиртного и горячее дыхание, словно на нее дохнул дракон. Она сморщилась и отвернулась.

– Борис, – констатировал факт парень, сделав ударение на первом слоге, не дожидаясь приглашения, уселся рядом с дедом и достал сигарету.

– Здесь ребенок, курить не надо, – вежливо попросил дед.

– Да ладно, – отмахнулся юноша, прикурил, как ни в чем не бывало, и пустил в Женьку колечко дыма.

Колечко было сначала ровным, но потом искривилось, будто в насмешке, на мгновение зависло над Женькой и улетучилось. Девочке стало неприятно и захотелось, чтобы дед встал и набил этому противному парню морду. Но дед только напряженно помешивал в костре угли, словно ему было все равно. Женька внутренне сжалась, опустила голову, почему-то уставившись на руки, лежащие на коленях. Мысли и чувства исчезли, но появился страх, который, казалось, прилип к кончикам пальцев и теперь потихоньку стекал и капал, так что скоро эту лужицу страха, наверное, увидят все. Женьке захотелось вскочить и бежать, бежать без оглядки, далеко-далеко, к бабушке, которая, наверное, сейчас стоит на берегу и вглядывается в даль, дожидаясь их лодки. Девочка украдкой взглянула на деда. Тот как ни в чем не бывало сидел напротив и мешал угли. Это было очень странно. Неужели он не видит, как ей тревожно? Почему ничего не делает?

Тем временем новоявленный гость взял кусок жареной колбасы, положил на хлеб и смачно куснул. Затем в Женькин стакан плеснул молока и залпом выпил. Бесцеремонное и наглое поведение гостя пугало девочку. К тому же она ощущала его недовольство и раздражение, и никак не могла понять, в чем они с дедом провинились, что сделали не так? Но еще более непонятным было бездействие деда: почему дед не прогонит наглеца, более того – делает вид, что ничего не происходит. И тут вдруг ее осенило – да он же трусит! Ее дед, которому она доверяла сокровенные тайны, которого считала самым сильным и ловким, который обещал защитить даже от самой жизни, струсил! От этого открытия у Женьки перехватило дыхание, она внутренне, как ежик, свернулась, выпустила колючки, исподлобья посмотрела на деда и вдруг возненавидела его, в одно мгновение ставшего чужим и далеким, возненавидела отчаянно, всей душой, как умеют любить и ненавидеть только дети. Позднее она поняла, что конечно же дед не струсил и очень за нее боялся, и даже не пожалел бы жизни, но в тот момент лучшей стратегией было сдерживание конфликта – не связываться с пьяными, что он и делал. Но тогда Женька ощущала страшное одиночество и глубокую незащищенность. Впервые в жизни они стали с дедом чужими. Пожалуй, это было первое и самое страшное разочарование в жизни, той самой жизни, о которой не успевала твердить бабуля.

– А водка есть? – спросил парень у деда.

– Водки нет, – ответил дед.

– Ща будет. Мигом метнусь.

Метнуться мигом не удалось, поскольку от резкого подъема его зашатало и он едва не упал. Увидев это, заботливая толстушка подбежала и помогла товарищу встать, при этом извинившись перед дедом. Дед только кивнул головой, мол, ничего. Однако не прошло и десяти минут, как Боря снова нарисовался, держа в руках початую бутылку водки. Прежде чем сесть, он сделал несколько глотков прямо из горлышка, сморщился, крякнул и плюхнулся рядом с дедом.

– Давай стаканы, дед, – произнес он деловито.

– Я не пью, – все так же спокойно ответил дед, – а ты давай закусывай, не стесняйся, вон колбаска, огурчик.

«И зачем он этого гада кормит?» – с отвращением думала Женька, наблюдая как на глазах исчезает колбаска, отправляясь кусок за куском в наглый Борин рот. Но тут Боря хитро прищурился, будто сделал великое открытие, погрозил пальцем и, пьяно улыбаясь, проговорил:

– Э, нееее, дед, я один не пью. Что я, алкаш што ли какой-то. Бери стакан и пей.

– Нет, – дед покачал головой, затем постучал по сердцу, – моторчик барахлит.

Паренек многозначительно поднял брови, мол, понимаю, понимаю.

– Тогда пусть она выпьет!