Отложи эту книгу, не читай, пусть остается не разрезанной. Герои ожили однажды и давно рядом с тобой… Сейчас вспыхнут свечи, но слуг не видно. Они вымерли однажды. Ангел-хранитель не растопит грусть. Чистый лист, перо. И только? Иллюзии уходят в бесконечность. Знакомьтесь: «Ея величество Надежда, великая княгиня Разлука, герцогиня Трагедия, леди Неизбежность (поклон небрежного величия), леди Неизвестность (благосклонный поклон), леди Забвение, невзрачная подруга Жизни – Смерть, искушенная в проделках леди Лживость, профессор кафедры событий господин Случай и прочие, известные своими забавами».

Дамы привыкли к восхищению и не замечают пристального внимания, витают спокойно, безразлично передразнивая Управителя.

– Ах, оставьте эту книгу. Вы ее уже прожили однажды… в этой, проклятой Богом, стране.

Релейные стекла наливаются румянцем по расписанию: «Закат-сумерки – свинцовый занавес №7». Хранитель проводит ладонью по лицу, повертев лист, убедив недоверчивых в том, что оборотная сторона чиста, возвращает под застывшее перо автора – этажом выше. Сейчас вдумчивый взгляд не заметит разницы, углубившись в сюжет, остроту ощущений. Немое сожаление о консервации Арбата – сердца некогда огромного города. Есть мнения, что улица называлась иначе, но точные сведения, увы, никому не нужны.

Первый этаж привлекает внимание уютным свечением готических окон, над крыльцом бронзовый амур целится в желающего войти в особняк, построенный буквой «П», ножки которой намертво спутаны чугунной литой оградой. Гости привычно пользуются парадным подъездом, сразу попадая к Хранителю, где позволено проводить любые затеи. Он безгранично терпелив и лишь иногда пользуется услугами Факира-управителя, лелеющего фантазии домочадцев.

Нижние апартаменты служат приемной, гостиной. Под росписью Адама и Евы у древа познания начинается черного дерева резной стол, уставленный оригинальными штучками, которые приятно повертеть в руках, выбирая слова, затем, качнув золотыми кудрями, поставить без сожаления на место в беседах на неиссякаемые темы. Три низко опущенные люстры позвякивают хрустальными подвесками в такт чьим-то мыслям, порхающим от редко расставленных кресел к роялю, камину. Из обширной залы лишь средние двери ведут в тронную, белую с золотым, с ажурной паутиной балюстрады для оркестра. Колоннада заканчивается у мраморных ступеней, ведущих на второй этаж. Здесь нет книг, ибо Хранитель читает, не поднимаясь во всемирную библиотеку. Общедоступный читальный зал довольно тесен. Узкие боковые лестницы без освещения. Некоторые гости имеют доступ через правое, а другие только через левое крыло здания, по усмотрению Управителя. Даже приближенные и болтливая свита затрудняются указать квартиру неизвестного автора.

Сумерки переключились, фонари наливаются «лунным» светом для прогулок известных сущностей, полюбивших эту улочку. Главенствующий цвет стал пурпурно раскатен, голоса играют, вспыхивая долгожданным светом. Слезы молитвы во сне, едва забрезжившем, ощутимы маятником, движение которого стремится описать круг, предвосхищая тайную жизнь души. Сияние багрово-бархатного вырывается в безграничность черного, мерцающего в калейдоскопе воображения, собирающего обрывки мыслей.

2. Похищение богини

Ясновидящий палач своей души расставляет точки, что-то припоминая. Гордыня, отчаяние – все смертные грехи, терпение и не воплощенные замыслы отступили, унося бессмысленное распыление сил (вечные поиски темы, пера, издателя, денег). Не одна вечность прошла с тех пор. Записанное слово, промелькнувшее случайно, всегда обретает очертания реальности. И будет обретать. Разгадка: мыслеформы сбываются как вещие сны. Рисунки, желтые рукописи, чистые листы и пергаментные свитки, перья, чернильницы всевозможных времен и прочий хлам, весьма необходимый писателю, заполоняют длинный стол, вытянувшийся вдоль десяти окон с видом на улицу. Высокие мягкие стулья и череда кресел ближе к камину не могут изгнать пустоту комнаты, украшенной диванным каре под книжными стенами. Оригинальное решение отделяет кабинет от прилегающих комнат, в любую из них можно попасть, лишь тронув стеллаж личной библиотеки. Удобно. Практично. Можно, конечно, запутавшись в хитоне, стукнуться лбом или коленкой о толстые корешки фолиантов, открывая дверь костюмерной, и ясно увидеть невезучие складки. А затем прогуливаться по галерее, левой или правой, высматривая в венецианских зеркалах былое и небывшее, иногда выбираясь на террасу внутреннего дворика с живой травой и кустами, слушать звуки несуществующих птиц или кошачьи концерты. Растянувшись на бархатном диване приятно погружаться в иные миры, читая Набокова или Плутарха. Заблудившись в Сахаре, приятно вспомнить о ледяном бокале, забытом в баре, или розоватом, как падающий с регулируемой скоростью снег многоразового использования, мороженом. Как ни странно, но творческие натуры могут и должны есть-пить – как и все живое. Слуг нет и нет, но добрый ангел возвещает утро чашечкой немудреного кофе. Все невозможное возможно. Слепящее солнце хлынет мгновенно, стоит только захотеть.

– И не ослепнуть, – предупреждает Хранитель. – Развлекайтесь сколько угодно, присутствие и участие не возбраняется. Так уж устроен наш быт.

Автор, очнувшись от последней строчки, кивает благодарно, грустно разводя руками. Жгучее солнце древности, богов и богинь множество, юноши заглядываются на дев небесной красоты. И были!.. были небеса. Хранитель не спорит, а только наблюдает. Нет ни слуг, ни мышей, но на столе, зашуршав, развернулся свиток, подтаяв струйкой дыма. Хранитель поднимается, разминая застывшие крылья, тряхнув нимбом, восхищенно встречает Алфею. Рассеянная улыбка оживает, застав непривычный шум, ярко горящие свечи. Она сбегает по лестнице, остановившей бесконечность. По ступеням, странствуя из века в век, обреченно тянулись шлейфы визитов на бал герцогини Трагедии. Все, ныне присутствующие, невинные создания, состоят в ее свите и наблюдают ритуальный танец, уводящий в новую колоннаду, затаившуюся в конце пышной церемонии. Хранитель, распахивая крылья, раскрывает объятия, подав руку, подводит к Гостю.

Чудом оставшись в ангаре последней цивилизации, они виделись редко. Наверно, им повезло или, напротив, были наказаны. Кто угодно может стать упомянутым юношей или богиней, похищенной из древних свитков. Но где же она? Скрылась среди знатных особ, до поры затаившихся в глубоких креслах? Дамы таинственно улыбаются, интригуя гостя внешними формами, смущая излишней откровенностью, – переговариваются, не нарушая этикета.

– Алфея не создана для такой жизни.

– Земное пребывание утомляет.

– Неудовлетворенность вдоха осеняет тоской дивной стихии. Она все еще там. Что может удивить в остывающем пепле, позабавить?

– Все слишком невзрачно, несущественно, неизбывно!

– Но не будем грустны, – остановил жалобы Хранитель, ласково указуя гостю на кресло у камина. – Отсекая разумно прошлое, надо принимать продолжение жизни. Учитесь, даже если судьба вытрясла вас, как кухарка корзину. Вам удобно? Не серчайте на них, чудесные лгуньи сильны и пользуются этим от скуки, но завидуют. Вы слышали, что сказала первая леди?

– Ах, оставьте. Это древний огонь…

– Но я-то вижу, вы пришли именно за новостями. Ничему не удивляйтесь. Здесь все умеют вторгаться в чужие размышления. Поверьте, Автор действительно устал. Нет смысла начинать новую эру, не создав легенды, не поставив точку. Это очень важно, что мы не знакомы. Прозрачный цвет может стать любым, может быть – любим. В этом прелесть неопределенности, возможно единственная.

3. Древний огонь

Самым дорогим трофеем воина считалась женщина, даже возраст не имел значения. Однажды Правитель получил в подарок северянку, возмечтавшую быть равной ему. Нигде не приближали самок, живших в поселениях только для рождения детей. Многочисленные отпрыски правили близлежащими племенами. Мальчики для забавы заводили себе тигрят, львят, детенышей пантер и ягуаров. Девочки рождались редко, времена были весьма воинственны. Разумеется, сыновей матери видели недолго…

Белокожая вела себя бесстрашно, расхаживая по каменным плитам, ожесточенно что-то рассказывая и показывая, Правителя завораживал воркующий поток незнакомой речи, но он понял по рисункам на песке, что нужно строить большой дворец, мрамор должен быть гладким, как ее кожа. Следовало обменять ее, а не привязываться непонятными чувствами, отвлекающими от набегов желанием поскорее увидеть ее. Она обещала чудо и подарила ему дочь. С этой необычной девочки в крепости начались смуты. Поневоле затеялось строительство, осваивание плодородных земель под посевы, развивались ремесла, складывалась новая иерархия в управлении. Факир не вмешивался, но доложил, что непостижимым образом дочке известна судьба матери, что надо придумать достойное дочери Правителя положение, чтобы ее никогда не постигла участь самок.

Визит к грозному Правителю прошел необычайно легко, словно тот уже знал, как возвысит свою единственную дочь выше собственного правления с условием, что дочку будет опекать свита. Было решено, что волшебство Факир передаст ей, что вполне устроит всех. Алфея росла в противоположном крыле дворца, имела стражу вокруг своих покоев. Когда малышка обходила строй, стражники вставали на одно колено, держа шлемы на колене и сложив у ног оружие. Она заглядывала в глаза, читала мысли, и решала судьбу воина. Факир брел темными коридорами дворца, чувствуя надиктованные Алфеей мысли. Ему было ясно, что рыжая девочка уже негласно завладела мыслями отца, свитой, и хотела править толпой. Однако, он не мог вникать в ее замыслы, видел только белую стену…

Боги немилосердны: торжество омрачено гибелью юнца. На спешном ритуале прощания его свежевыструганная фигура с распахнутыми крыльями, ростом почти в два метра, охвачена легким прозрачным пламенем, источающим аромат тающей смолки. Рядом полукруглый помост такого же медового цвета, с которого шаманящий старец рассыпает порошок, вспыхивающий радужными искрами. Зарево окружают жрицы, мерно колеблясь в такт исступленной печали. Босые ноги тонут в песке, а гибкие тела раскачиваются по ходу Солнца и после замирающего вскрика в обратную сторону. Девушки, склоняясь, касаются волосами земли и, вдруг отшатнувшись от действа, запрокидывают лица к набегающим тучам, словно вымаливая полнолуние.

И только дочь Правителя в раздумье продолжает шествие между костром и живыми воющими цепями, откидывая пряди с лица, и в который раз не внимает срывающемуся голосу служителя: «Остановись, девочка, нельзя отказаться, Алфея. Я не могу допустить безумия, ибо так предсказали звезды. Это преступление, ненужные жертвы всегда преступление». Старик не может смириться, повторяет: «Нет, Алфея, нет! Остановись. Не оставляй нас». Сухие комья подкатывают к горлу, судорожно перехватывая дыхание, темный клобук сполз на кустистые брови, оттеняя резкие черты воина. Он мог одной ладонью пригвоздить ее к месту, но не посмел коснуться светящихся волос, так непохожих на космы соплеменников. Длань, занесенная над непослушной головушкой, дрогнув, выдает гневную дрожь, заметную только ей. Проходя мимо помоста, она удивленно вскидывает брови в ответ на неуместный шепот.

Ночь снизошла на Волчий холм. Полная луна восхищает лучами, отвесно упавшими на избранницу. Долгий плачевник сменяется неистовым восторгом, захлестнувшим и ее. Казалось, огненные языки перестали шипеть и замерли, едва она взошла на помост, не оставляя тени. Игра пламени – едва ощутимый танец. Прощаясь с первой жертвой своего владычества, она вглядывается в лицо, почти живое, только чуть отрешенное от мира. Толпа ликует.

При въезде колесницы он уберег ее на шальном повороте. Ей некогда думать о смертных, коих бесполезно предупреждать о забаве. Но продолжается танец огня, она наяву вспоминает сон-прикосновение и слышит зовущий голос. Алфея касается ладоней крылатых, ее волосы, взметнувшись от жара, оседают медлительно, ледяные пальцы впервые трогают невозмутимый профиль. Кто сумеет понять блаженство небесных объятий? Душа, приникшая к душе. Земное теряет смысл. Потеряло. Она соскальзывает с помоста, как в воду, ни трепета, ни шума вокруг не замечая, обволакивает изваяние всем своим существом, смыкает намертво руки на древесных бедрах, устремив взор в немигающую толпу и не находя понимания. Ало заструилась туника, спадающая с хрупкой смугловатой фигурки, едва осознавшей женственные формы. Свита отпрянула к толпе, онемевшей в гуще ночи. Огонь ласкает тела, не причиняя вреда. Ни боли, ни ожогов, только легкое пощипывание инеем покрывает с головы до пят. Алфея, словно со стороны, видит себя, видит чернь, в страхе покидающую место обряда, не желая помнить обуглившиеся фигуры. Дикари не оглядываются на голубоватое свечение, предрассветное. Свирепые воины бессильны. Все боятся чуда, и в жаркий полдень любопытные не найдут следов ночного действа, ибо память-погоня не оставляет пепла.

Факир действительно постарался, но ничем не мог помочь. Менялась стража и астрологи, в покои никто не входил. Он заглянул в сон Алфеи. И вновь распластанный юноша с золотыми кудрями отброшен колесницей на спелые колосья, она церемонно склоняется к нему для прощального поцелуя. Свита торопится продолжить путь, но отстраниться уже невозможно – она заключена в объятия. Единственный повод приблизиться к богине и сорвать поцелуй – смерть. Несчастный почему-то не желал умирать. Пробуждением не удается снять память тела о прикосновении. Необъяснимое невозможно стряхнуть. В изумрудной овальной зале зеленые портьеры спрятали стены, но богиня недовольна. Свита поправляет Орион, вплетенный в волосы, ей подают тунику цветом в небосклон с каймой зари, окутывают нежно. Она не улыбнулась. Не ждите кроткого вздоха – легкость колесницы еще не забыта, ибо Автор выдыхает лишь огонь откровений… Факир приукрасит безбожное человечество, посулит им мир, покой и стабильность. Племена привыкнут, будут более покорны перед непонятным. Возможно, богиня оставит им право найти чудо из чудес, прикоснуться к божественной тайне, которую она ощутила в день посвящения. Но снова снятся золотые прутья окон, сорванные замки, раны оставляют следы, мрамор не студит, пепел обжигает свежие ссадины. Алмазный ошейник с годами врастает в изящный изгиб шеи, уже не мешая, и пока не может медленно душить черную-черную пантеру в пустыне миражей, где будет утерян торопливый последний глоток воспоминаний. Так пройдут тысячи лет. Бездарно. Воин духа прав и сейчас: ненужные жертвы всегда преступление. Обреченные жить вступают в мир, который неведом. Так было угодно Автору. Герои романа вернутся не однажды, но мучительная медлительность преодолеет хаос, ибо память-погоня – огненный ветер.

4. Приглашение

Факир повертел книжку, вздохнул, зная заранее, что все это бред сумасшедшего. Расстроенный, раздвоенный, раздробленный мир. Неприятие Реальности, изгнанной из свиты, и беспокойство при отсутствии оной. Оставьте досужие домыслы. Автор, с сожалением взглядывая на гостя, ответит: «Надо почувствовать это, чтобы понять». Огромный земной шар раскачивался из крайности в крайность, а росток наблюдал, неподвижным оставаясь. Шальной полет. Мир вывернулся наизнанку, а семя прорастает, ничему уже не удивляясь.

Человек, вполне материализовавшееся существо, перелистает страницы, пусть даже левой рукой, и устремленная печаль взметнется над разбитой чашей, уткнувшись в несуществующую даль, над жизнью прошлой, настоящей. Зрачки расширяются, раздвигая золотые крапинки, он уходит блуждать по крышам, не задумываясь, ныряет в голубоватую призрачность, приминает облака; возвращаясь к дому напротив, находит узкие тропинки, пробирается в муравьиные катакомбы: темно и тесно.

Слова, венчающие новую страницу, водоросли строк запутывают невольно, затягивают на дно, но в это же время дежурная сущность отвечает на вопрос из мягкого кресла, неосознанно приласкав. Серые тени у глаз выдают ненасытную страсть: «Еще несколько строк, милый». Еще несколько строк, умоляя, пробьются в сумерках, но утром их не удается вспомнить, только смутное впечатление будет недолго злить. Именно поэтому невозможно обойтись без свиты даже простому смертному. Хранитель впитывает дыхание, собирает с висков пряди, мантией крыльев закрывая бездну отчаяния, мрак которой касался их не раз. И для всевидящего ока случаются затмения. Душа, связанная кровеносными путами, не умеет постичь смысл простого существования. От этого все беды. Поэты, покинув золотистый овал души, ищут слова, понятные людям. Легенды хранят в пещерах снов явление несбыточной мечты, странствующей из века в век.

Алфея знала свое предназначение и порой опасно шутила. Ангел с удовольствием вспоминает былое восхищение красотой, ставшей вдруг преступно утонченной для двадцатого века, лишней, разгромленной на мелкие крохи, втоптанные в грязь животной похоти. Горькая случайная усмешка искаженных душ не стоила внимания. Осмысленное на небесах, не помнится на земле грешной, лишь ядовитое дыхание вокруг. Давно она так безмятежно не засыпала без молитвы, без упования. Хрупкое тело таяло в крылатых объятиях, одеяло соскользнуло, разбудив мужа. Черный гнев, рвущийся из души, заливал, лишая его света и прозрачности. Он перестал существовать для Творца. Конечно, и он сожалел о бессмысленности опыта смирения, прервать который хотелось. Да не по своей же воле! Слабеющий выдох поплыл долгим стоном по комнате, напоенной суетой живого ужаса. Дыхание остановилось, тело упало на постель. В ту ночь было по-земному больно, но она не умерла, реанимация работала, наступая на босые ноги. Хранитель не понимал, как она проскользнула сквозь него, почему ее не было нигде, сидел на краешке дивана и старательно чистил перья, поджидая возвращения. Обреченный вдох вернул его из забытья, она улыбалась ему, а в глазах ее все еще мерцала тысячелетняя тоска, стремительный поток взлетов и падений. Она теребила его потемневшие крылья, он повел плечом, как бы говоря: «Не трогай меня, ты не можешь меня видеть и понимать небесную речь».

– Могу… я вспомнила.

Он вздрогнул.

– Это плохо, совсем худо, тут я совсем бессилен.

Алфея вздрагивает от прикосновения, пристально вглядываясь в редкие светящиеся окна, как шаль прижимает к себе крылья, запрокинув голову, удерживая Хранителя, долго приходит в себя, оторвавшись от чтения. Книжка уткнулась изломанным лицом в пол. Печальные черные змейки строк поглощает пылевсасывающее покрытие, не отличимое от ковра. Скупая на нежность грусть тает в обращенном к нему взгляде.

– Какое счастье, что ты есть. Позволь мне никого сегодня не видеть. Я устала от интриг. – Она подбирает ноги под себя, чтобы развернуться к нему, стоящему за креслом. – Что нового может быть в жизни двух неразумных юнцов, двух мятежников? Я эти жизни уже прожила и не без помощи назойливой свиты. Я забыла вкус одиночества, – настаивает она, забавляясь тем, что ее пальцы проскальзывают сквозь нимб и путаются в золотистом пухе тончайших волос.

– Что поделать, ты не научилась скучать. Каждый день неповторим, непредсказуем, даром нельзя пренебрегать. Прошу, не читай старые письма. Их адресаты стерты временем, забыты.

Хранитель невозмутимо рассеивал возникшие из книги грустные мелодии.

– Не хитри. Они пререкаются, все еще дышат мне в спину. А ты? Ты никогда не хотел вернуться в свою стихию? Уже нет причин бояться за меня.

– Ты о чем? Прошу тебя, не шали.

Он упивается древним огнем, нетерпеливо скачущим в глазах Алфеи. Хранитель освободился от ее рук, прошелся по кабинету, просматривая корешки книг. Положил упавший сборник на стол, где в хроническом беспорядке подсыхают бесчисленные рисунки. Неуютными фиолетовыми чернилами отливают стекла окон. Он включил лунный свет, освежающий мысли прохладой.

– Темные страсти закоптили ноосферу. Возвращаться нельзя, да и некуда.

– Да… Но как долго придется ждать? Ангар не вечен, а за ним – что? Пустыня? Раскаленная лава? Я причастна к катастрофе?

– Нет, ты могла погибнуть и раньше. Пресыщенный бесноватый мир не стряхнул наваждение материального. Очищение от омертвевших душ обычное дело. Невзирая на непревзойденные шалости, мы прощены. Пепел остыл. Мы обречены жить.

– Не оправдывай, просто ты безбожно любишь меня.

Алфея тихонько выбралась из кресла, и завораживающая медлительность жестов закружила по комнате осенним плавным листом. В неслышном вальсе она вынырнула, боднув рисунок в руках Хранителя, но была подхвачена и усажена на стол, чтобы выслушать поучения.

– В книге мы отдали дань прошлому, загадали будущее. Там обязательно должна быть осень. Самовозгорание планеты столь естественно, сколь неотвратимо.

– Но что же тогда случилось со временем?

– Неповторимая моя, единственная даже в буквальном смысле, я долго выбирал твой возраст и нахожу его наиболее интересным. Время придумали люди, спешившие умереть. Мы живем вечно.

– А ты мог бы чаще бывать у меня. Я не знаю, какой наряд выбрать на вечер, – она кокетливо повела плечом.

– Я всегда рядом и вижу тебя такой – какой хочу видеть.

– Не мудри, что свита готовит, чем занята сейчас?

– Суесловием, встречами со старыми приятелями, но в основном тобой. Нет-нет, не смотри на меня так. День и ночь они проводят в моих апартаментах, под стать тебе своенравны и прихотливы, не серчай, мой ангел, пойми. Холодный скрежет суетных затей, скольженье, ночь… Одно и тоже. Ты жалуешь леди Забвения, мадам Невозмутимость, а другие завидуют. Леди Неизвестность и леди Неизбежность просверлили глазами двери, но не рискуют напомнить о себе. Их настойчивость невыносима. Сегодня я их выставлю за пределы ангара для изысканий, но уверен, что для нас ничего не изменится. Мы ждем тебя, вечер включится только с твоим появлением, иначе этот день никогда не кончится. Таково мое условие. И давай договоримся о том, что эту заключительную книгу будем читать по одной главе. Вспомним банальное салонное чтение.