Тринадцатилетний Вилле, внук военного наместника, вместо полагающихся ему занятий по стратегии и баллистике предпочел нынче утром удрать через окно своей комнаты, когда господин Жан-Жак, его наставник и воспитатель, деликатно, но вместе с тем непреклонно и даже сурово постучал в дверь. Спустившись по бронзовой водосточной трубе, украшенной всякими химерическими головами и завитушками, из-за чего труба была словно предназначена для того, чтобы по ней карабкаться и спускаться, Вилле на первое время решил переждать в пышных кустах чайных роз. Он высматривал, когда от заднего двора отъедет фургон, в котором на кухню каждое утро доставляли фрукты и овощи, чтобы запрыгнуть в него и затаиться под промасленным холщовым пологом среди пустых ящиков и луковой шелухи. Вилле поступал так частенько, когда дела разного рода важности и неотложности требовали его присутствия в городе, – например, приезд цирка или выступление труппы бродячих артистов – а возница, толстый добрый Анри, то ли не замечал своего пассажира, то ли молчаливо, с улыбкой в седые усы, одобрял. По возвращению домой Вилле непременно ожидало наказание – розги, когда он был совсем ребёнком, и работа на конюшне среди слуг, когда он подрос, но он считал это вполне разумной платой за не полагающиеся по статусу развлечения. Правда, за сегодняшнее его вполне могли сослать на конюшни навечно: городской карнавал, обещавший продлиться до полуночи, вынуждал Вилле нарушить одно из самых главных неписаных правил – не покидать резиденцию после девяти вечерних ударов часов. Но Вилле предвкушал карнавал почти месяц и уже порядком извёлся. До правил ли здесь, когда впереди – грандиозный, бывающий лишь раз в пять лет праздник…

Розы качались перед лицом и одуряюще пахли – кремовые, как украшение на торте, цветы. Откуда-то сверху на плечо Вилле бухнулся крупный бронзовый жук и, оставшись лежать на спине, принялся беспомощно перебирать лапками, пока великанская человеческая рука аккуратно не перевернула его. Жук, благодарно прожужжав, улетел. Справа, из-за густой череды буков, окаймлявших прогулочную аллею, поднималось солнце и уже чувствительно пригревало. Вилле поразмыслил и решил скинуть клетчатый жакет. Невысоко в небе проплыл позолочённый лучами белый дирижабль жандармерии, тоже спешащий на праздник – наблюдать за порядком. Весело переговаривающиеся служанки в центральном крыле мыли стёкла в распахнутых рамах. «Безобразие», – чётко сказал где-то над головой и сбоку голос наставника. Вилле, хоть и невидимый в этих розах, пригнулся.

По тёмным камням аллеи зацокали копыта, подкованные железом, но поступь, слишком лёгкая для везущего тяжёлый деревянный фургон ломового коня, издалека подсказала Вилле, что это один из гвардейцев стражи. Он даже не стал высовываться из своих кустов. И действительно – потянуло сладким табаком, когда гвардеец, приблизившись к убежищу Вилле, неспешно проехал мимо. Сквозь ветви мелькнули серебро и синь – цвета гвардейской формы, взметнулся чёрный лошадиный хвост, отгоняющий мух. На боку у гвардейца висела сабля, при каждом шаге лошади ударяющая ей по крупу. Гвардейцы внутренней стражи не носили огнестрельного оружия. По оттиснутому на богато украшенных ножнах родовому гербу Вилле понял, что это Марк. Но он не стал окликать Марка, хотя в другое время непременно бы с ним поздоровался и поболтал. Марк был хорошим другом, но даже ему необязательно было знать о планах Вилле на сегодня.

А планы были – грандиозные. Сперва в фургон, где в душистой тесноте между ящиков, в тёплом тяжёлом воздухе, причудливо смешивающим ароматы влажноватой земли, кореньев, зелени, цитрусов, яблок и груш, он будет опираться спиной о деревянные стены и, всматриваясь в щели между досками, ждать, пока не замелькают кипарисные кущи, за которыми дорога, ведущая от резиденции, – пыльная, белая и прокалённая – сворачивает к горбящемуся над речкой мосту. Затем, перед самым поворотом, Вилле спрыгнет, потому что у моста тоже гвардейцы. Он пройдёт через поле, заросшее дикими травами, достающими почти до пояса, и спустится к берегу там, где вдоль реки стоят серебристые лавры, бросающие на берег и воду прохладную тень. Здесь Вилле перейдёт реку по рассеянной на мелководье цепочке камней брода, минуя плещущихся крестьянских детей, кто-нибудь из которых не преминет окатить одинокого путника смехом и брызгами. Может, Вилле тоже чуть-чуть поплавает с ними, но это только если Анри и его фургон не запоздают: карнавал начинается в одиннадцать, а до главной городской площади ещё идти и идти. Через маленькую деревеньку, вырастающую прямо от противоположного берега, деревеньку с её плоскими крышами, крытыми шелестящей соломой, и дремлющими в тени собаками в рыжеватых подпалинах; через извивающиеся, как гремучие змеи, мощёные сбитым булыжником многочисленные улочки ремесленных и рабочих предместий; через несколько богатых кварталов, где в небо на семь этажей высятся мраморные дворцы с собственными садами и террасами искусственных водопадов. Минуя сначала мирно объедающих полусухую траву лошадей, пасущихся на деревенском выгоне в тени каменных жестколистых дубов, потом – шарахаясь на дорогах от них же, запряжённых в возки и телеги, потом – вдыхая фантастический, словно дыхание хищного зверя, чад от ползущих по улицам автомобилей, которых в центре города так много, что именно они, а не люди, кажутся его обитателями, Вилле вольётся в праздничную толпу. Яркую и разнородную – кого только ни бывает на празднике! Здесь и знатные разряженные дамы, держащие под руку мужчин в пиджаках и моноклях – выходят из автомобилей, грациозно ступая по мраморным плитам площади смело обнажёнными до колен ногами в остроносых узких туфельках; здесь и дородные краснолицые лавочники вместе со всем своим семейством – кто прогуливается просто так, кто, заранее получив разрешение бургомистра и уплатив необходимые взносы, бойко торгует с тележек-лотков пивом, выпечкой, сластями; здесь и бегающие и смеющиеся дети всех возрастов и сословий – свободные, как ветер, дети бедняков и такие, как Вилле, кто без спроса удрал из дома. Здесь и гвардейцы, и жандармерия. Здесь тайные шпионы короля. Здесь и доносчики, и осведомители, и карманные воры, срезающие кошельки и снимающие с рук браслеты и часы, и торговцы наркотической смесью, и падшие накрашенные женщины. Здесь, пугают родители на ночь своих непослушных отпрысков, и дикари с Юга.

О, эти южане, кровожадные южане, под покровом тьмы и в неразберихе народных гуляний проникающие за Стену и ворующие детей, чтобы сделать их рабами на своих зловонных рудниках! Устраивающие поджоги и промышляющие разбоем. Смешивающиеся с толпой на праздниках и прячущие лица под карнавальными масками. Темнокожие и хитрые, вооруженные кривыми ножами, не знающие ни могущества пара, ни железных дорог, зато так прекрасно умеющие убивать. Дедушка всегда говорил, что истребить дикарей не позволяет лишь милосердие к ближнему, свойственное цивилизованному человеку. Но Юг – это гиблое место. Цивилизованному человеку туда лучше не соваться. Туда, за Стену, где в пустынных краях разбросаны по бесплодной земле уродливые дикарские поселения. Вилле их никогда не видел, но прекрасно знал, что они отвратительны. Город был последним оплотом между цивилизацией и хаосом, и дед Вилле был здесь наместником не просто так. Он представлял в этом удалённом уголке корону. С бургомистром, здешним городским главой, они дружили.

Наконец заскрипели колеса, натужно и зычно закашлял Анри – хватил, видно, лишка из своей заветной фляги. А может, так давал знак – чтобы умница Анри не догадался-то, что сегодня Вилле решит сбежать в город… Старина Жан-Жак тоже должен был понять это. Только бы не взбудоражил стражу, которая в подобном случае перевернёт весь фургон вверх дном! Трудолюбиво всхрапнул пегий тяжеловоз, катя за собой фургон, замелькали солнечные зайчики, отражаясь от начищенных блях на его постромках. Вилле пригнулся и приготовился. Он знал, что у него будет всего лишь пара-тройка секунд, когда задняя часть фургона поравняется с розовыми кустами, растущими здесь с двух сторон аллеи, чтобы, подтянувшись на руках, запрыгнуть внутрь, оставаясь при этом частично скрытым густотой цветов и листьев. Но если вдруг кто едет сзади – всё пропало, его заметят. Вилле решился и выглянул, тут же убрав голову обратно – уже было не рассмотреть, есть ли кто-нибудь за фургоном, потому что он перекрыл собой вид на остающуюся позади него аллею и двор. Разом вспотели ладони – Вилле потёр их друг о друга. Тяжеловоз, мерно и гулко ступая, проскрёб округлыми боками свисающие над аллеей ветви. Ломовые кони все упитанные, особенно у Анри – этого пегого, кажется, зовут Рино. От него пахло овсяной болтушкой и потом, но не неприятно. Вилле увидел держащего поводья Анри, вернее, только его загорелые пухлые руки, потом обзор перекрыла дощатая стенка фургона, выкрашенная снаружи в зелёный цвет, и Вилле понял: сейчас. Он бросился вперёд, выдираясь из зарослей, и ухватился одной рукой за пыльную стенку как раз в том месте, где она заканчивалась. Полог был поднят, но внутри фургона таилась темнота. Второй рукой Вилле опёрся об усыпанный шелухой пол, подтянулся и, помогая ногами, втащил себя в благословленный мрак, перекрещенный кое-где пробивающимися через щели в досках тёплыми лучами солнца. Позади фургона никто не ехал. Всё получилось отлично. Но ещё были ворота – вдруг всё же досмотр… Вилле отполз поглубже, пачкая штаны о земляное крошево, и сжался в клубок за нагромождением порожних ящиков. Подумал было залезть в один из них, как делал ещё года три назад, но тут же отбросил эту идею: уже не поместится, сколько раз пробовал. Анри опять закашлялся за своей перегородкой.

«Эй, – мысленно обратился к нему Вилле. – Не выдавай!»

Колёса мерили собой последний отрезок аллеи, потому что потом она превращалась в дорогу, когда прозвучало громкое и непреклонное «Стойте».

Резиденция была не так уж велика: трехэтажный особняк из тёмно-красного камня, – привезённого с севера лично по приказу наместника ещё до рождения Вилле лучшего, до гладкости отшлифованного гранита, что, казалось, впитал в себя свежесть снежных бурь и ледяных ночей, потому что даже в непереносимый зной лета он сохранял в доме прохладу, – выстроенный на месте предшествовавшего ему и сильно пострадавшего в пожаре деревянного, выглядывал своей острой черепичной верхушкой из окружавших его старых буков. Аллея вела от ступеней парадного входа к выкованным из чугуна воротам, но не прямая, а чуть изогнутая, с отходящими в сад дорожками, чтобы было приятно гулять. Чугунной была и высокая изгородь – тоже северный мотив. Местные богачи, те, что предпочитали селиться за городом, окружали свои дома изгородью живой. В саду в изобилии цвели чайные розы и бугенвиллии, был здесь и фонтан – извергающий воду из рога, который он поднёс ко рту, будто бы трубя, какой-то мифологический персонаж, были и оплетённые виноградом беседки, обычно не востребованные никем, кроме вездесущих кошек, был телескоп и вымощенная, как аллея, камнем площадка для барбекю. Везде, где не было камня, росла шелковистая короткая травка, которую не требовалось подстригать, лишь поливать, и воды на неё уходило прямо-таки астрономическое количество, благо, что в доме был водопровод. На заднем дворе особняка, там, где чёрный ход кухни, располагались прачечная, конюшни, жилые пристройки прислуги, автомастерская и гараж. В гараже стояло два автомобиля, и на обоих ездил дед – с шофёром, конечно же, самому ему водить не полагалось. Домик садовника прятался в дальнем углу резиденции, а ближе всего к воротам стоял сторожевой пост гвардейцев, такой же добротный, гранитный, как особняк, и над ним тоже простирали свои ветви буки. Садовник выращивал на грядках у домика морковь, салат и лук. Отдыхающие гвардейцы пили пиво и играли в карты. Двое гвардейцев, пешие, сменяясь через определённые промежутки времени, стояли у ворот с саблями наголо. Пот блестел на их гладковыбритых лицах, и в мундирах им, наверное, было очень жарко, но выучка и самодисциплина у них были железные. Вилле всякий раз смотрел на них с восхищением. Он знал, что, когда повзрослеет, тоже наденет синюю с серебром форму.

Да, он всегда ими восхищался, но сейчас испытывал страх, и ладони снова стали влажными. Если его обнаружат, то ему будет ещё и очень стыдно, не говоря уже о горечи из-за того, что он не сможет побывать на празднике. Широкая тень от бука легла на фургон, который замер у самых ворот. Снаружи зазвенела подковами лошадь – рядом с пешими стражниками был один конный.

– Что такое, господа? – спросил Анри. Его глубокий голос с легкой хрипотцой выражал непонимание.

– Молодой господин, внук наместника, сбежал с занятий. Вы его не видели?

Марк! Голос всадника вселил в Вилле надежду. Он вряд ли будет досматривать.

– Нет, – всё так же непонимающе ответил Анри.

Марк промолчал – строго всматривался в глаза вознице, подмигивал?

– С вашего позволения я загляну в фургон.

– Пожалуйста…

Марк объехал фургон, и ещё до того, как он сам появился, Вилле опять почувствовал аромат трубочного табака. Он подумал, что это будет нечестно, если его ссадит друг. Пожалуй, повод, чтобы крепко обидеться. Придержав свою каурую лошадь, Марк вытянул шею, чтобы заглянуть внутрь фургона, потом спешился и тоже залез. Низко согнувшись, – Марк был высоким – гвардеец прошёл между ящиками. Вилле обречённо вздохнул и выпрямился.

Марк обошёл ящики и увидел его. Покачав головой, гвардеец присел и некоторое время смотрел Вилле в лицо, а потом протянул руку и легонько щёлкнул по носу.

– Никого! – громко произнёс он. – Простите, господин Анри.

– Всё в порядке, – мирно донеслось снаружи. – Не извиняйтесь. Я понимаю – служба.

Вилле улыбнулся. В полумраке серые глаза Марка казались совсем чёрными, но они наверняка сейчас смеялись. Старший друг поправил Вилле воротник рубашки и скорчил гримасу – хулиган, мол, ты, братец. Вилле пожал плечами: какой есть. Марк прощально похлопал его по руке и стал выбираться наружу – задел ногой какой-то ящик, забавно выругался, помянув картошкину мать, наконец спрыгнул и, вставив ногу в стремя, забрался на лошадь. Веселое безусое лицо его изобразило последнюю гримасу – добродушную зависть – и исчезло. Пешие гвардейцы с лязгом открыли ворота, и фургон тронулся.

Узорчатые полукруглые створки скрыли за собой тёмную зелень и уходящую к дому аллею. Анри прицокнул и тряхнул поводьями, заставляя Рино перейти на рысь. Фургон затрясся и задрожал на кочках. Подняв дорожную пыль, – белая, словно шлейф свадебной вуали, она, клубясь, потянулась следом – колёса завели свою монотонную песню. Вторя ей, по обочинам трещали кузнечики. Голубое, чисто вымытое небо без единого облачка обещало начало сухого и жаркого лета. Сегодня же первый день лета, сказал себе Вилле. Интересно, дедушка исполнит свое обещание и научит его этим летом стрелять, или же, как обычно поглощённый работой, забудет… Вилле на него не сердился – у военного наместника всегда было много дел, связанных с охраной порядка. Местная жандармерия неважно справлялась, поэтому король однажды прислал сюда деда и подотчётный ему корпус гвардейцев. Они смогли усмирить дикарей, но не до конца. Вилле вспомнил прошлогодний пожар на ремесленной фабрике, когда пострадало много людей. Пожар возник из-за поджога. Но, не будь здесь наместника, город бы давно сгорел целиком. Он понимал это прекрасно, и, конечно, это понимал король, потому что наградил дедушку орденом Тройной звезды. В былые времена такой давали только генералам, отличившимся на полях сражений.

– Тпрру, Рино, не так шибко, – услышал Вилле голос возницы. – Мы ведь не одни ящики с тобой везём, мальчик мой…

Конь послушно фыркнул и чуть замедлил рысь.

– Как хорошо, когда есть добрый друг. Верно, Рино?

Вопрос был задан не ему, но и Вилле был полностью согласен с Анри. Он, не таясь больше, постучал в перегородку костяшками сжатых пальцев.

– Да, господин Вилле? – откликнулся возница. – Не растрясло вас? А то приторможу, идите сюда, на облучок…

– Анри, спасибо!

– Это не мне, господин, а Марку. Вы ведь на праздник? Так будьте осторожны: там много гвардейцев, которые могут узнать вас и препроводить обратно домой.

– Не волнуйся, Анри, я куплю себе маску и спрячу лицо. К тому же, в толпе они меня не поймают. Я слышал, будут выступать факиры и канатоходцы. И фокусник, который распиливает пополам свою помощницу! Анри, а ты пойдёшь?

Возница хохотнул.

– С Марийкой. Мари, моя младшая, помните её, господин? Она хотела посмотреть на тигра.

– Помню. Будет ей тигр, – Вилле рассмеялся. – И тигр, и лев, и слоны. Марийке понравится. Может, я сумею разыскать вас с ней и куплю нам всем сладкой ваты.

Он сунул руку в карман и позвенел монетками. Тут и на вату хватит, и на мороженое, и на большой кувшин ледяного мятного чая… Вилле только хотел спросить у Анри, чем лучше порадовать его маленькую смешливую дочку, как Анри заговорил снова, и голос его звучал гораздо озабоченней, чем когда он говорил про гвардейцев:

– Фабрику в прошлом году подожгли, так там, на стене одного обгоревшего корпуса, жандармы нашли намалёванное краской послание. Мол, а следующим сожжём ваш городской карнавал. Дикари эти южные… Не нужно вам, господин Вилле, оставаться на празднике до полуночи. Днём-то они не посмеют, а вот в темноте… Мы с Мари часов в шесть уйдём, и вас я очень попрошу не задерживаться.

Вилле нахмурил брови в темноте громыхающего фургона. Но ведь вечером будет всё самое интересное… Он не хотел обидеть Анри, поэтому произнёс:

– Да, Анри, я понял.

Фургон покатил дальше. Он миновал рощицу лимонных деревьев, за которыми в жёстких колючках скрывались камни фундамента какой-то старинной усадьбы, давно ставшие домом для ящериц, и скоро уже должны были показаться стройные кипарисы, а, значит, скоро надо было выходить. Анри тоже это знал и ещё чуть-чуть замедлил ход – чтобы Вилле было удобнее прыгать.

– Я уверен, что господин наместник, ваш дед, рано или поздно избавится от этой южной заразы, – сказал Анри, чтобы подбодрить. – Он вышвырнет их так глубоко в пустыню, что они все попередохнут от жары и жажды, прежде чем найдут обратный путь.

Вилле кивнул, потом, спохватившись, что Анри его не видит, ответил.

– Конечно, так и будет. Я скоро вырасту и помогу ему в этом. Я тоже стану гвардейцем. Жаль, что дедушка уехал по делам в метрополию. Будь он на празднике, никому бы не пришлось волноваться, что дикари могут напасть, да и мне бы не пришлось сбегать тайком – дед бы взял меня с собой…

– Не грустите, – сказал ему Анри. – Он не оставил бы вас, если бы не случилось что-то важное.

– Да, его вызвал король… Только зачем, дедушка не сказал. Вот поэтому ещё мне очень хочется поскорей вырасти: чтобы он доверял мне, как равному, и делился, если его что-то гложет. И потом, тогда меня никто уже не будет насильно держать за столом с учебниками в такой прекрасный день.

– Разумные мысли, – одобрил возница. – Однако я думаю, что он вам и так доверяет. Не хочет лишь, чтобы вы из-за него переживали. Ваш дед – замечательный человек. Тпрру… Кипарисы, господин Вилле.

Вилле завозился, отряхиваясь.

– Спасибо, что подвёз, Анри. Надеюсь, мы увидимся на карнавале.

– Будьте осторожны, ладно?

– Хорошо. И ты тоже. Передавай привет Марийке…

Вилле соскочил на нагретую землю и ещё раз отряхнулся от приставшей к штанам шелухи. Поправил воротник рубашки, как делал Марк, и потрусил через поле. На бегу оглянулся, помахал Анри рукой – тот, уже трогая с места, ответил. На Анри была его любимая соломенная шляпа с ярким пером, а Рино он так и вовсе принарядил к празднику – заплёл в хвост и гриву синие ленты. Человек, его фургон и конь стали удаляться по делающей петлю дороге, становясь всё меньше и игрушечней.

Серебристо-палевые травы мирно дремали под солнцем. Ветер не ерошил, как бывало иногда, их блестящие стебли, отчего по полю пробегали волны ряби, делая его похожим на далёкое море. Вилле видел море несколько раз – северное и равнодушное, оно плескалось у набережных метрополии, закованное в чёрный гранит и усыпанное сверху снежной крошкой. На Юге, за пустыней, тоже было море, обозначенное на огромной карте в кабинете Жан-Жака синей бесконечностью. У южного моря Вилле не был, но представлял его тёплым, даже горячим. Плавать в таком, наверное, одно удовольствие. Но это вряд ли возможно сделать, пока за Стеной живут дикари – и, снова вспомнив о них, Вилле вернулся мыслями к словам Анри об угрозе, начерченной поджигателями на обожжённых огнем кирпичах фабрики. Какие всё-таки мерзавцы! Но ведь на городской площади будут гвардейцы и жандармерия… а ещё и женщины, и дети, старики… Плохо. Вилле помотал головой. Если что произойдёт, начнется паника, и от служителей закона будет мало прока – толпа просто их затопчет, раскидает. Пропадёт карнавал. Насколько гнилым душой надо быть, чтобы портить такой светлый праздник? Вилле, чувствуя, как в нём вскипает злость, поискал глазами какой-нибудь прут, чтобы наподдать им по стебелькам, но тут же словно наяву увидел перед собой лицо деда и услышал, как он говорит: «Вымещать злобу на невиновных – низость». Услышал и устыдился, вздохнул. Да, всё верно. Просто ему надо внять предупреждению Анри и вести себя осмотрительно. Возможно и такое, что к вечеру он устанет и сам захочет вернуться домой.

На открытом пространстве припекало так, будто уже стоял полдень. Вилле провёл рукой по волосам. Хорошо, что они у него светлые, серые, словно эти травы – светлые волосы, как и одежда светлых тонов, меньше впитывают солнце. Он знал это от Жан-Жака и был по-дружески благодарен природе за то, что она наградила его, северянина, такой полезной в жарких краях внешностью. Ну, кроме одного – кое-что в себе Вилле не нравилось. Он скорчил рожу небу и припустил быстрей. Поле уже начинало идти под уклон, полого спускаясь холмистым склоном к речному берегу, замаячили верхушки лавров. Какая-то юркая птица метнулась из-под ног. Здесь много кто жил, на этом поле, оставаясь невидимым под защитой стеблей: птицы, разноцветные ящерицы, суслики и земляные белки. В иное время Вилле любил наблюдать за обитателем какой-нибудь норки, деловито таскающим семена и орехи, но сейчас спешил. Он только помнил, где надо сделать крюк и обогнуть большое поселение сусликов, чтобы не разрушить ненароком своей торопящейся тяжёлой ногой одну из их подземных нор. Вилле повернул налево, потом снова выправил свой маршрут и выбрался на тропинку, которая шла вокруг поля. От неё отходила ещё одна, стремящаяся вниз к реке.

Лавры цеплялись корнями за каменистую землю, сквозь которую то тут, то там прорастала изумрудной яркости трава. Никого из обычно купающихся здесь ребятишек у брода не оказалось – должно быть, и они побежали на праздник. Перепрыгнув пару камней, Вилле замер и некоторое время рассматривал в коричневатой, мерно текущей зеркальной воде своё отражение. Так казалось, что глаза не настолько и жёлтые, чтобы их отчаянно не любить, мысленно сравнивая всякий раз с ненавистной кукурузной кашей. «Солнышко вокруг зрачков рассыпали, – добродушно говорил в ответ на все стенания Марк. – Что же тут плохого?» Марк предлагал ещё для сравнения мед и лимоны, но первое звучало слащаво, а второе – кисло, с солнцем же сравнивали обычно что-то девчачье, поэтому Вилле ворчал и не соглашался. Однажды он где-то вычитал ещё, что желтоглазые приносят болезнь – какое-то дикое суеверие, по правде сказать, но прозвучало оно неприятно. Хоть ни на севере, ни здесь никто ни разу ему ничего подобного и не сказал, что-то внутри бессознательно часто ждало обвинения – особенно, когда кто-нибудь в доме болел. Вилле ругал себя за это – всё-таки он жил в просвещённое время, когда любому ребёнку ясно, что болезни разносят микробы, а не брошенный поверх плеча взгляд. Но эта совиная желтизна… почему глаза у него не просто ореховые, как у дедушки? По воде разошлись круги – плеснула рыба. Вилле вздрогнул. Надо идти, потом как-нибудь искупается. Он пересчитал, где широкими шагами, где прыжками, камни брода и наконец ступил на противоположный берег.

Между лимонными деревьями на натянутых верёвках сушилось бельё – немудреные крестьянские рубахи, платья, передники и короткие, по колено, мужские и мальчишечьи штаны. Сонная собака лениво гавкнула на Вилле из тени. Ему захотелось погладить её за ушами, и собака позволила, мигом превратившись из прохлаждающегося, но всё-таки какого-никакого сторожа в добрейшее влюбленное существо: вывалила розовый язык и восторженно заскулила, переворачиваясь перед Вилле кверху брюхом. Вилле спросил её, не принести ли воды, потому что обнаружил рядом с собакой полупустую миску, и, не дожидаясь ответных повизгиваний, сбегал и зачерпнул: хоть река и была рядом, ему тоже было бы лень идти к воде через солнцепёк улицы, а собаке ещё и было нельзя – она следила, чтобы какой-нибудь вор не свистнул одежду. Правда, почеши он ей уши… Три толстых серых кота, похожие друг на друга, как три песчинки, наблюдали за Вилле с крыши сарая. На подоконниках низеньких домов цвели розмарин и шалфей. Дома тоже спали. Синие двери, белые стены, дорожки, выложенные битой мозаикой, розы, неизменные кустики олеандров… Людей не было видно – потянулись в город. Что ж, повод и самому не задерживаться. Вилле припустил по неширокой дороге, вздымая пыль своими башмаками. Кипарисы, палисадники и пастбище совсем скоро остались позади. Ряды каменных дубов начали густеть, смыкаться над дорогой, переплетаясь и образуя ажурную арку – здесь дорога шла через лес.

Этот лес, таинственный и сухой, со спрятанным в его глубине журчанием ручьев, которые текли по каменистому ложу, всегда наводил мысль о прячущихся в нём разбойниках. Весь золотисто-тёмный, с плотным ковром из многолетних опавших листьев, он был тихим, но не молчаливым, казался пустым, но был обитаемым. В лесу жили косули. И кто-то мог, натягивая тетиву, поджидать одну из них, пугливо ступающую по мягкой земле, потому что на развалинах крепости давно сгинувшего феодала теперь был разбойничий штаб, и тем, кто его населял, очень хотелось есть. Невидимый, прячущийся в кроне каменного дуба разбойник мог пустить стрелу и в одинокого странника – чтобы поживиться содержимым кошелька, и надо было бежать быстрее, петляя, чтобы разбойник не смог прицелиться. Лесные разбойники все были родом из детских книжек, которые Вилле когда-то читал, а книжки эти были пыльные, пожелтевшие, с каллиграфическим, от руки изображённым текстом и такими же чернильными картинками, и принадлежали деду, возможно, даже были с ним одного возраста, поэтому по старости, старинности своей разбойники умели пользоваться только луками. У них не было ни револьверов, ни ружей, и Вилле всегда выходил из леса невредимым. Он бежал быстрее, чем летит стрела, и был очень горд собой. Жаль, что никто больше этого не видел, потому что бегал, гулял, играл и придумывал он с раннего детства один. За всем множеством старших приятелей и деревенских знакомцев друга-ровесника у Вилле никогда не водилось. Он ощущал очень смутно, – как что-то неоформившееся – что важная часть жизни проходит мимо него. Но до конца не понимал, как это чувство назвать, поэтому и не считал себя в чём-то обделённым.

Лес оканчивался на холме, под которым лежали городские предместья. С вершины, где деревья редели, Вилле видел, как белая дорожная ленточка спускается к каменным домам. Они, квадраты с красными черепичными крышами, острыми, как крыша родного особняка, длились квартал за кварталом, плотнели, сливаясь в неразличимую массу, и уходили к тёмным закруглениям каналов. Каналы были подернуты знойной дымкой, окутывающей и центр города, где, еле-еле угадываясь в тёплом желтоватом мареве, торчали ратушная башня, шпили собора, белый палец обсерватории и самые высокие из богатых дворцов, среди которых и дворец бургомистра. В менее жаркий день город был виден лучше – будто на ладони. Даже удавалось рассмотреть блестящие букашки автомобилей. Над городом неподвижно, как нарисованные, висели дежурные дирижабли. Громадные винты не вращались – иначе и отсюда был бы слышен их гул. Три, пять… восемь… двенадцать. Озаботилась жандармерия. Оставалось только надеяться, что такой демонстрации хватит, чтобы даже самый злобный южный дикарь поджал сегодня хвост и не высовывался из-за Стены. Дирижабли вооружены турелями.

Вилле стал спускаться к предместьям. Он миновал старую полуразрушенную водокачку, отмечавшую с этой стороны города его северо-восточную границу, и склонившееся над ней высохшее, без листвы, дерево. В маленьком пыльном дворе первого дома возились тощие курицы, потом дома пошли без дворов, хаотично прирастая этажами. Под ногами начался булыжник. Загрохотали колёса телег и подкованные копыта. В воздухе запахло душно-кислым – в двух кварталах отсюда располагались фабрики. Дорога, ставшая улицей, распалась на множество ответвлений, каждое из которых узко и затейливо запетляло под угрожающе нависшими пристройками. На некоторых окнах стояли горшки с цветами, другие были грязно-мутными из-за того, что их давно не мыли, третьи вообще заменялись картоном. Из распахнутых дверей трактиров доносился звон посуды и выплывал вместе с разговорами разгоняемый вентиляторными лопастями сизый табачный дым. На заплёванных тротуарах не хватало выковырянных камней, где-то свистел на кого-то невидимый отсюда жандарм, а некоторые фонари были разбиты – не самое благополучное место в общем-то небедного города. Вилле снова убедился в этом, завернув за угол.

Трое мальчишек примерно одного с ним возраста, одетые в широкие, явно ушитые из отцовских заплатанные штаны с подтяжками и тёмно-серые рубахи – типичный фабричный люд – прижимали к закопчённому камню четвёртого, несмотря на жаркую погоду облачённого в голубовато-пепельный плащ подмастерья стеклодува. Вилле они не заметили, потому что стояли спиной. Четвёртый мальчик был ниже ростом, тоньше – ну сущая тростинка – и прятал лицо под низко надвинутым капюшоном. Вилле увидел, что вместо пряжки с цеховым знаком, у всех ремесленников и их учеников скрепляющей плащ под горлом, у этого были просто верёвочные завязочки. Мальчик-подмастерье стоял тихо, строго и молчаливо, тогда как фабричные подростки наступали на него, щерясь и глумясь.

12 3 4 5 След.

Идущие. Книга II

Часть 3. Салочки

I. Понедельник

С этой книгой читают

Другие книги автора