Длинный день после детства

Прервал молчание лев. Поднявшись, он выступил мягкими шажками вперед, к краю стола, после чего, наклонив голову набок, пристально взглянул на девочку. Затем обернулся к медведю и, слегка кивнув каким-то внутренним своим мыслям, произнес не спеша:

«Хорошо, что ты пришла… да…»

Он обмахнул себя хвостом с выщипанной наполовину кисточкой и вновь повернулся к Насте:

«…это очень хорошо, когда все встречают праздник вместе… только так и должны поступать друзья… настоящие друзья, которые – не разлей вода…»

Настя невольно кивнула в ответ. Она принялась подбирать слова, подходящие, на ее взгляд, для разговора с куклами, – подбирать торопливо и путано, опасаясь сказать что-либо невпопад или стать виною длинной неловкой паузы.

Заяц, однако, тут же опередил ее, подняв голову и вытянув вперед обе передние лапки:

«…что же ты стоишь так потерянно?.. присаживайся…»

Сверкнули бусинки его глаз, вернее – одна только бусинка, левая. Правой же не было вовсе – на ее месте сиротливо болтались обрывки двух коротеньких растрепанных ниточек. Что-то неясное, какой-то отблеск недопробудившегося воспоминания скользнул благодаря им в Настином удивленном мозгу – но тут же угас невзначай…

«…присаживайся к столу, Настя… будем встречать Новый год… самый лучший наш праздник…»

Голос у зайца был детский, как у пятилетнего мальчика. Детский и, пожалуй, даже смешной немножко – Настя против воли улыбнулась, однако послушно взяла стул и, выдвинув его к столу, села.

«Ну, вот… хорошо… все собрались, вроде бы… нет только папы и мамы, и еще нет… —

…елки! – вторглась Анита писклявым своим голосочком, – Елки, красивой елки с шарами и звездочками… какой же Новый год без елки?!»

«Конечно, – лев тряхнул своей короткой гривой, – конечно, Новый год без елки – не Новый год… это знают все… да… это даже маленькой Настеньке теперь известно!..»

Он вновь задумался, словно бы не зная, как поступить дальше.

Выручил его на этот раз мишка: поднявшись со своего места, он шагнул вперед и, взяв тихонько льва за лапу, произнес умиротворенно, но громко:

«Елка у нас есть… она стоит там, в гостиной… высокая и нарядная… пахнущая морозцем и настоящим лесом… когда вернутся родители и сядут с нами за стол… они, я так думаю, тотчас же переставят ее сюда, к нам…»

«Конечно, конечно… – принялись поддакивать игрушки нестройным хором, – ведь елка должна стоять здесь, в детской… она всегда стояла в детской… каждый год ее ставят в детской… иначе девочка станет плакать!»

Какой-то комок подступил у Насти к горлу. Она было хотела возразить тут же – рассеять напрасные упования наивных игрушек, – но так и не нашла в себе должной смелости. «Пусть уж и в самом деле так думают… если им хочется…»

Она стала думать о чем-то еще – но мишка тут же отвлек ее, протянув игрушечную чашечку, голубую в белый горошек.

«Выпей с нами чаю пока… надо проводить старый год…»

«Чтобы скорее пришел новый!.. – вставила писклявая Анита, – …чтобы скорее пришел Новый год… и в нем сбылись наши желания… все до одного!..»

В чашечке было пусто, Настя поднесла ее к губам и, сложив их трубочкой, сделала вид, что пьет.

«Как сладко!.. Какой вкусный получился чай! – наперебой загалдели куклы, – заяц Чу настоящий мастер варить чай, – он и Настеньку научит потом… когда девочка подрастет…»

«А ты знаешь, Настенька, что, провожая старый год, обычно загадывают желания… желания, которые должны сбыться обязательно… – лев привычно склонил голову набок и, обмахнувшись своим наполовину выщипанным хвостом, продолжил, – …в новом году ты станешь еще на год взрослее… научишься многим хорошим вещам… и даже станешь есть кашу так, чтобы не измазывать всякий раз Аниту с головы до ног…»

«Да, да! – подхватила Анита немедленно, – будешь есть кашу сама… и не будешь кормить ей меня… ведь я не очень люблю холодную кашу…»

«А я – так пожелаю тебе в наступающем году попасть в настоящий лес! – вставил тут же свое слово плюшевый мишка, – ведь лес – это самое лучшее место на свете… там столько интересного и необычного!..»

Он даже на миг закрыл глазки, словно бы представив себе лесную чащу.

«И еще – в лесу ведь совсем не страшно! Совсем—совсем не страшно! Особенно – если с тобой будем мы, я и лев: ведь мы никогда не дадим тебя в обиду!»

«А меня, а меня вы возьмете с собой в лес? – торопливо заворчал заяц Чу, – я тоже страсть как хочу в лес!.. я так давно ведь не был в настоящем лесу!»

«И меня, и меня возьмите! – торопливо присоединилась Анита, – ведь и я тоже никогда не была в лесу!»

Игрушки заговорили все разом – каждая, должно быть, о своем новогоднем желании. Голоса их переплетались и путались – Настя отчаялась уже разобрать что-либо в этом гомоне, как вдруг, повинуясь поднятой вверх лапе зайца Чу, всё неожиданно смолкло. Убедившись, что общее внимание сосредоточилось теперь на нем, он опустил свою тряпичную лапку, шагнул вперед и, оказавшись как бы в центре круга, произнес с торжественными нотками в голосе:

«Послушай же теперь, Настя, наше самое главное пожелание!..»

Он взял паузу, словно бы заправский оратор, после чего обвел всех медленным серьезным взглядом и продолжил:

«В наступающем году ты, Настенька, станешь совсем большой и даже пойдешь в школу! У тебя будут настоящие учебники и тетрадки, тебе купят цветные фломастеры и красивый рюкзачок, чтобы все это в него складывать, – ты пойдешь в школу, где тебя встретит учительница. Она расскажет тебе много интересного, научит тебя считать до тысячи и даже больше, а также писать совсем любые слова письменными буквами…»

Заяц перевел дух, затем продолжил:

«… и еще там будет много-много других детишек… девочек и мальчиков… ты наверняка подружишься с ними… вы вместе станете учиться – и все вместе окончите школу через много-много лет… это будут настоящие твои друзья, друзья не разлей вода, друзья на всю жизнь… такие же верные и чуткие, как мы, твои любимые игрушки… и беречь их надо будет так же, как ты бережешь нас…»

Он вновь задумался о чем-то ненадолго, но вскоре словно бы очнулся от этих мыслей, повернулся к остальным игрушкам лицом и, подняв вверх обе лапы, провозгласил – сколько мог – торжественно:

«Давайте же…»

Все замерли, задержав на миг дыхание.

«Давайте же теперь споём все вместе, хором… споём какую-нибудь хорошую добрую песенку… чтобы Настенька всегда о нас помнила… и всегда нами располагала… И как бы трудно ей порой ни случалось в школе, мы ведь всегда готовы прийти на помощь…»

Он замолчал, словно бы от избытка нахлынувших чувств, но тут уже мишка по его зову бодро затянул своим хрипловатым голоском:

«Белые, белые в декабре, в декабре,

Ёлочки, ёлочки во дворе, во дворе…»

И миг спустя все игрушки, взявшись за руки, принялись выводить старательно и слаженно:

«Кружится, кружится и поёт, и поёт

Праздничный, праздничный хоровод, хоровод!»

Господи! Как же давно Настя не вспоминала этой песенки! Губы её от знакомых слов начали шевелиться сами собой – и вот уже она, забыв про всё, запела тихонечко – запела вместе с одноглазым зайцем, с медведем из потертого плюша, потерявшим гриву львом и писклявой Анитой:

«Скользкие, скользкие в декабре, в декабре,

Горочки, горочки во дворе, во дворе

Кружится, кружится и поёт, и поёт

Праздничный, праздничный хоровод, хоровод!»

Словно бы пелена какая-то упала у неё с сердца, растопив вечную мерзлоту памяти. Словно бы прошедшее время умалилось в короткий миг – случившееся давно стало происшедшим только что, мгновение или два назад.

Она вспомнила всё. Вспомнила, как сама же, взяв без спросу мамины маникюрные ножницы, отковыряла зачем-то зайцу глаз. Как, подравшись с пришедшей в гости двоюродной сестрой Натальей, стукнула ее несколько раз Анитой – Натальин рев потом не могли унять до вечера, Анита же с тех пор перестала гугукать и закрывать при наклоне глазки… Вспомнила, как безо всякой видимой цели выщипывала волосок за волоском хвост своему льву. И как его, истрепанного, вымазанного чернилами, с пропоротым насквозь боком, Настя выбросила на помойку собственноручно – в день, когда родители подарили ей большущую, сверкающую глянцем заграничную коробку с набором игрушечных медицинских инструментов…

Какие-то предательские и в то же время сладостно-теплые слезы подступили к уголкам ее глаз, грозя сей же час вырваться наружу. Хотелось немедленно сказать игрушкам что-то важное, доброе, извиниться за что-то, обнадежить, оправдаться – Настя принялась торопливо искать для этого нужные фразы и выражения, однако слова теперь отказывались ей подчиняться вовсе. Они выныривали откуда-то сами собой, возникали во множестве из ничего, клубились, роились, сплетались и расщеплялись причудливыми цепочками букв. Изумленная этим небывалым словесным парадом, девочка привстала со своего стула, подняла вверх обе руки, и вдруг…

…открыла глаза.

…Бабушкины ходики показывали десять минут девятого. В комнате было по-прежнему тихо – плюшевый мишка все также недвижно соседствовал на дедушкином столе с Настенькиной давней фотографией, по-прежнему выставив в стороны лапы словно бы для объятий либо приветствия. Все было так же, как раньше, и лишь часовые стрелки да слегка затекшая от неудобной позы правая нога свидетельствовали о том, что спала Настя все-таки довольно долго…

4.

А уже час спустя Настя бодро шагала по выбеленной улице. Снег, примятый за день многочисленными пешеходами, всякий раз откликался её ботикам упругим и аппетитным хрустом – он словно бы пружинил слегка под ногами. Электрические фонари сыпали вокруг голубым ртутным светом, и в этом полусказочном свете на Настин меховой воротник оседали, кружась, редкие снежинки. Оседали и затем очень медленно таяли…

10.12.05 – 9.10.07

Красная лампа

Этот едкий, гадкий табачный дым вьется, колышется… контрабандой затягивает на веранду сквозь полуоткрытую дверь. Возле крыльца нынче составился позорный клуб сутулых людей: короткие реплики, покачивание головами, стряхивание пепла под терпеливую сирень… бабушкины флоксы и вовсе уже почти затоптали…

Чудó-… нет, ну, чудóвищные гости, ей-богу!.. змеи вытянутых рук среди соусниц и тарелок… Масляные голоса вьются, вьются, словно волокна истершегося каната, – то и дело обрываясь, но тут же взамен вплетаясь новыми, другими: вместо сопрано – вдруг альты, вместо тенора – теперь, нá тебе, баритон… и кто-то уронил на стол стакан невзначай, разлив красное вино причудливой, похожей на контур Англии лужицей… и побежали за тряпкою…

«Андрю-а-ша!.. – голос матери не настойчив, – Андрю-шень-ка… где ты?.. иди сюда-а!..»

Спрятаться? Выйти? Да ну их к черту: все же нехотя появляется – важный, насупленный, сердитый, рубашка не заправлена, руки в карманах – вылитый скворец на весеннем газоне…

«Хоть бы причесался!.. Давай, съешь что-нибудь…»

И тут же забыла.

И слава богу!

«Саша, Митя, Алена Петровна – знаете что… давайте выпьем сейчас еще по одной за то, чтобы всегда…»

Короткий, стремительный взгляд исподлобья вбок, поверх графинов и бутылок, через стол – туда, где в бархате кушетки тонут ноги Настеньки.

Загорелые, голые, чуть играя в случайном солнечном зайчике еле заметной дымкой невидимых прозрачных волосков… одна на одной, застыли невозмутимо… истинные хозяева пространства… как все равно – у взрослой женщины…

Сладкой оторопью пронзенный – от кончиков пальцев до предательски вспыхнувших щек – прилип к ним взором. Смотреть, смотреть и смотреть еще…

…затем все так же нахохлившись букою, неохотно посмел оторваться, подняв глаза, – и тут же удостоился застать перемену: прежний ее рассеянный, скучающий, скользящий по головам и вилкам взгляд, наткнувшись на него, немедленно ожил в улыбку – простую и как будто бы бесхитростную.

Протиснувшись вдоль стола, между разнокалиберных стульев, то и дело извиняясь сквозь зубы и, тем не менее, задев кого-то невзначай – да, впрочем, кажется, никто и не заметил… не до того….

«Поела?..»

«Я не хочу…»

Хмыкнуть невнятно, неудобно присесть на ручку кресла…

«Чего так?»

«Да ну…»

Не сказала – скорее качнула головой. Дерзкая спираль гнедых кудряшек отбилась от своих и теперь заправлена за ушкó…

«А ты чего же?»

«Да как-то тоже все… вот уж с меня довольно… с утра тошнит уже от этих запахов…»

И, выждав немного:

«Пойдем отсюда, что ли?..»

Кажется, встрепенулась. Прежняя отсиженность, завороженность вмещающей мягкостью кушетки – разом куда-то прочь: чуть поворот головы, новый изгиб онемевшей руки, незаметно сводящий с ума…

«Не знаю даже… Ну, а куда?»

«Ко мне… наверх… Я буду там печатать карточки.»

Легкие такие, преходящие морщинки на лбу – проскочили волной.

«Какие… карточки?»

«Ну, карточки, фотокарточки… у меня там лаборатория… увеличитель, растворы…»

Говорить надо весомо, кратко, непонятно. Не выказывая при этом заинтересованности – так всегда делают взрослые.

В заключение же качнуть головой слегка – словно бы чуть-чуть в укоризну.

«Ну как знаешь, а я пойду – со вчера еще все приготовлено… обидно, если фиксаж прокиснет…»

И резво слез с неудобной ручки кресла – аж кольнуло в промежности.

===

Крашенная суриком деревянная лестница в два пролета – добравшись до середины, забудешь про все: сюда не подымаются терпкие запахи ветчины и звон тарелок, и то и другое, по всему, – субстанции тяжелее воздуха и оседают себе вниз, лишь постепенно, украдкой наполняя отведенный им объем…

Скрипучий путь в другой мир… специально отстать на десяток ступеней – чтобы видеть перед собой не одни лишь лодыжки – и уже там, на самом, самом верху, догнать рывком.

«А какая дверь?..»

«Вот эта. Направо. Толкай…»

И, не дожидаясь, самому пихнуть крашеную белую ручку – вперед…

Внутри – тихая комната, едва не заснувшая в обиде безлюдья. Скошенный вниз мансардный потолок, окошки в два света углом. Одно, впрочем, загодя затянуто посаженным на частые обойные гвоздики одеялом. А вот другое – распахнуто пока во всю ширь; внутрь, знай себе, лезут непослушные березовые плети, сорят бессмысленной трухой чешуек, рассказывают зачем-то о ветре-шалуне, помаленьку колобродящем там, снаружи.

Выгнать их прочь, выгнать и захлопнуть раму с усилием! Отгородиться плотным одеялом, включив перед тем двадцатипятисвечовую лампочку в голом патроне, сиротливо висящую под потолком на старом перекрученном проводе…

…Удары молоточка не иначе как развлекают гостью – усевшись на венский стул и взгромоздив ногу на ногу (бог ты мой!), смотрит выжидающе – без нетерпения, с легкой улыбкой.

«Не задохнемся?»

Лишь мотнул головой, не смея оторваться от дела. Молоток, молоток – ты подобен дятлу, обдирающему каждое утро перед домом свои зеленые шишечки… Работа спорится, гвоздики послушно встают на место – словно бы сами находят оставшиеся с прошлого раза отверстия…

«Верхнюю лампу я сейчас тоже выключу.»

??

«Надо, чтоб вообще света не было.»

Брови вскинула удивленно. Вполоборота взгляд:

«А мы?.. Ничего же не будет видно…»

«Норма-а-ально.»

Не удостоил ответом, закончив дело. И лишь потом обернулся:

«Смотри…»

Щелкнул выключателем, и тут же – сквозь разделитель мгновенной тьмы, прежде еще, чем привыкли глаза, – в пару ему уже и другим, на столе, там, где у дальнего края приторочен кое-как железнодорожный фонарь толстого рубинового стекла. (Родной брат тех, что отмечают углы глухого тамбура последнего в пассажирском поезде вагона, под непарные удары колес на стыках удаляющегося и удаляющегося от нас в свою чугуночную недосягаемость…)

Вспыхнуло красным – во все углы.

И разом изменилось все. Глубокие тени легли тут и там, возвысив контрастность и удвоив предметы – сократились расстояния и даже запахи, кажется, стали другими: пропал щемящий, кислотный тон проявителя, незримо расстилавшийся над прямоугольной ребристой кюветой. А равно и едва заметный мылкий привкус фиксажа, словно бы оседающий на язык, – если только не мерещился он прежде…

Теперь если и пахло, то лишь пылью – давно осевшей и слипшейся, но вдруг потревоженной немилосердным электрическим разогревом. Да еще – извечной шерстяной слежалостью распятого на окне одеяла.

«Двигайся сюда!..»

Подтягивая за собой стул, послушно приближает себя к столу:

«Что это, а?»

«Только не трогай пока ничего…»

Сам же начинает священнодействовать – будто бы чайная церемония какая-то: опробовать сперва допотопное реле времени (полоска непривычно-белого света накоротко выскакивает из сопла увеличителя и тонет втуне), затем вставить кассету с пленкой, вскрыть девственную пачку фотобумаги, отрегулировать фокус кремальеркой… затем…

«Это в июне… на Медное озеро ездили с дядей Юрой… вот его машина…»

Оба склоняются над красным высвеченным прямоугольником – Настины кудряшки теперь близко, совсем близко, мало что не касаются его губ – и предательски сушат эти губы, с трудом стесняющие кончик языка: ох, как высунул бы теперь, дотронувшись до края тонкого, прозрачного детского ушка… провел бы по прелестному завитку, обрезавшись…

«Смотри же, как это делается…»

Экспозиция… Затем – проявка: распластанный в кювете листок вдруг прорастает островками теней: сперва лишь грязными пятнышками, списанными на погрешность зрения, – смыкающимися несколько мгновений спустя, а затем обретающими градации, – и быстро вынуть, прежде чем почернеет, – и швырнуть в фиксаж, и там ополоснуть!..

«А это кто?..»

«Мама… и видишь, Пижон на поводке… вырваться пытается…»

«А это?..»

«Не знаю… какие-то девчонки.. но смешные, да?.. вот смотри, прикольное дерево… с таким наворотом… и это…»

«Гляди, опять Пижон… со шляпой играет…»

«А тут?..»

«Тут непонятно… потом свет включим – рассмотрим как следует… может, и ничего интересного, напечатал на всякий случай…»

Пленка – тридцать шесть кадров. Две – это уже семьдесят два. В трех же оказалось чуть меньше сотни – пять были засвечены, еще столько же примерно – чистый мусор. И два остались неотснятыми почему-то – еще при проявке пленки растворами прилежно вычищены до белизны…

Вылежавшиеся в фиксаже карточки аккуратно поддеты пинцетом и после развешаны на бечевке через комнату – словно стираное белье. Надо бы – глянцеватель, но глянцевателя, увы, нету… Бумага матовая, 13 х 18 «Унибром», сойдет и так.

«Чуть подсохнут – придавлю книгами… чтоб в трубочку не свернулись…»

Окинул довольным взглядом плоды труда. Отодвинул кюветы, расчистив на столе место, промокнул тряпочкой нечаянно пролитую каплю – и после едва не уперся своими глазами в густую челочку, спрятавшую опущенные чужие… совсем близко…

…И тогда, как-то само собой, без раздумий и колебаний, будто кем-то научен загодя, – накрыл рукой Настенькину ладонь – и замер на миг, завороженный теплым осязаемым шелком…

Нет, не отдернула…

И склонился вперед, зарывшись носом в макушке: сладкий запах волос, кожи, девичьего легкого пота перебивает все, сминая мысли в плотный комок желания…

«Встань…»

Встали оба, с шумом, неловко потеснив стулья.

На миг разомкнулись, но тут же вновь прильнули друг к другу – еще теснее.. Наскоро нащупав губами губы – все, как надо!

В полуобмороке как будто, ужасные руки – словно бы некуда деть: искал, искал и вот уже принялся расстегивать кофточку – секундная попытка сопротивления, скорее даже намек – и теперь путь свободен: наткнувшись на ткань лифчика, скользнул за спину, туда где пряжечка эта, непривычная, неудобная…

Все же – как ни кинь, но успел совладать: в красном свете двойняшки-груди выглянули вдруг темными глазами сосков – взамен двух других глаз, спрятанных нависающей челкой. Нежное, нежное, немыслимо нежное прикосновение подушечек пальцев… и вдруг…

И вдруг – на тебе, пожалуйста: эти мерзкие шаги на лестнице. «Андрю-ю-ша!.. Настя!.. дети!.. эй, где вы там?.. куда вы все попрятались?!..»

А уже чуть погодя – неизбежное: стук в дверь, три не слишком ровных удара женской глупой рукой.

«Вы здесь? Чем вы там заняты, а? Ишь, закрылись…»

«А?.. Мы ничего… мы печатаем тут, мама…»

«Давайте-ка, спускайтесь ко всем… Хохловы уходят, попрощайтесь…»

И зашагала вниз.

…боковым зрением увидел, как смотрит в сторону, в дальний угол, поправляя кофточку торопливо: на сегодня, увы, все, не склеилось, адью!

===

Как веревочке ни виться… в общем, долго ли, коротко ли – а еще неделя прошла.

Всего-то неделя – но тяжкая какая, кому рассказать!..

И вот те же лица в том же интерьере: вся и разница, что увеличитель выключен и в угол задвинут, кюветы и бутылки спрятаны в шкаф, стол пуст и чист, а затемнение снято. Кокетливое солнышко просунулось в окошко сквозь березовые ветви.

Притом, что никаких теперь взрослых в доме, – слава тебе, господи, отчалили за грибами поутру – все как один:

недавним слухам подвластны, что-де маслята пошли будьте-нате – по всем просекам стоят шеренгами, свеженькие, ни червячка… коси, мол, – не хочу…

Настя и Андрей порознь отбоярились – хоть и не без труда.

Вот и ладно.

И теперь сидят друг перед другом, смотрят чуть-чуть насмешливо. Молчат.

Потом вдруг встали: сначала – он, миг спустя – она, подались навстречу, сделав полшага…

Прежний путь не напрасен – руки враз находят привычную уже дорогу – не путаясь больше в пуговицах и даже справившись без труда с крючочками бюстгалтера. Вновь – волшебное прикосновение и можно двинуться дальше, где давеча не был, – но стоп:

шагнула назад, мотнув головой. Подняла глаза: милые, чуть растерянные, влажные.

«Не надо. Подожди. Я боюсь. А ты можешь… сейчас включить… эту твою красную лампу?..»

23.10.2015 – 14.01.2016