Длинный день после детства

Пожалуй, к этому стоит добавить, что в гостях у Гули я даже ужинал иногда. Разумеется, соблюдая положенные церемонии, – в той мере, в которой сам их понимал в том возрасте, то есть отклонив подряд два первых приглашения к столу и согласившись лишь на третье. Трапезничали всякий раз вдвоем с девочкой, без взрослых: ее мама лишь накрывала нам и после стояла рядом, глядя, как мы едим, и улыбаясь. Иногда она все же нарушала молчание и задавала какие-то короткие вопросы – о моих родителях, о том, как мы живем, что у нас обычно готовят и так далее. Отвечал я столь же кратко, не переставая жевать. Женщина выслушивала не перебивая и лишь согласно кивала головой. Или напротив, мотала ею из стороны в сторону – в зависимости от контекста. Сама же она, как мне сейчас кажется, ничего тогда нам не рассказывала – разве только запомнились ее довольно эмоциональные замечания про овощи, продающиеся всякий божий день на бакинском базаре, и, конечно же, не чета здешним, с Кузнечного рынка, из которых вовсе невозможно приготовить ничего стоящего… Видимо, она повторяла это многократно – коли так врезалось в мозг.

Впрочем, опасения Гулиной матери казались преувеличенными: «приготовить что-то стоящее» ей удавалось вполне. Названия кушаний, которыми меня потчевали, я тогда не запомнил (или даже мне их не называли вовсе) – но то, что это что-то, очень отличное от поедаемого дома, я, конечно же, не мог не понять.

Хотя, вру: одно название застряло в моей тогдашней памяти достаточно прочно – долма. Эти странные голубцы в виноградных листьях – их мы с Гулей ели не раз и не два, так что я имел шанс научиться их узнавать. Еще были интересные супы: один как бы молочный, кисломолочный, и к нему давались такие маленькие фрикадельки. Мне не так чтобы безумно понравилось – но все же съел без большого усилия. Второй же показался мне ощутимо вкуснее – бараний суп с картошкой и горохом, который вынимали прямо в тарелках из духовки. Не знаю, что это была за кулинарная традиция: армянская или же азербайджанская, – но сильнее прочего, как я уже сказал в самом начале, меня, конечно же, поразили запахи. Оказалось, что еда, вот-те раз, может пахнуть не своими ингредиентами, предваряя их вкус, – мясом, картошкой, там, чем-то еще, – а какими-то специальными ароматами, действующими на воображение и чувства как бы независимо от собственного вкуса и фактуры поедаемой субстанции. И это тоже стало открытием для меня – которым уже по счету, связанным с игрушечной девочкой из Баку.

Дóма к моим ужинам в гостях отнеслись с каким-то странным, настороженным удивлением, словно бы предполагая подвох или, на худой конец, сильное преувеличение. И лишь настойчивые отказы от родительских пельменей, кажется, убедили мать в правдивости моих слов – она всякий раз недоверчиво пожимала плечами, после чего с деланным шумом убирала со стола накрытую тарелку, каждым движением своей руки демонстрируя сомнение и неизводимый скепсис.

Наверное, после второго или третьего посещения дома номер тринадцать мне пришло в голову склонить девочку к ответному визиту. Не знаю, ощущал ли я уже тогда долг гостеприимства per se, или же неосознанно решил восстановить покосившуюся симметрию отношений, – да, по большому счету, теперь и неважно. Короче, однажды я пригласил Гульнару к нам, о чем после искренне пожалел – притом, что ничего такого ужасного, в сущности, и не произошло.

Просто вот как раз восстановления симметрии и не случилось, считай, вовсе. Все обернулось как-то не так, как-то неправильно, сейчас бы я сказал – в нарочито пародийном ключе. Короче, мне потом стало стыдно – так, наверное, будет точнее.

Стыдно за все, начиная с выражения лица… с выражения лица матери, когда она, открыв нам дверь, убедилась, что я пришел не один. (Говоря откровенно, я что-то такое предчувствовал заранее – еще когда испрашивал разрешения, а точнее – предупреждал о возможном приходе гостьи: маленький хитрец, я конечно же выбрал для этого правильный момент, когда матери трудно будет мне как следует возразить, не отвлекаясь от поглотивших ее неотложных дел.) В общем, появление Гули не то чтобы стало для матери неожиданным, но как бы оказалось результатом действия, мнение ее о котором осталось невысказанным и не принятым во внимание. Ей было обидно. Возможно, это и предопределило результат.

В общем, мать приняла нас с каким-то демонстративным равнодушием. К девочке за все время она, кажется, обратилась лишь раз – указав, куда бросить одежду. Позже она вошла в комнату, где мы играли, и сообщила, что на кухне для нас накрыт чай. Произнесла это сухо и ровно, глядя куда-то мимо наших голов, после чего повернулась кругом и вышла, прикрыв за собой дверь, – словно бы какой-нибудь плохой дворецкий из телефильма про старинную Англию. Мы наскоро закончили очередную партию в морской бой и поскакали на кухню, где нас ждало воистину спартанское угощение: чай, причем отнюдь не свежезаваренный, и к нему – вчерашние жестковатые сушки. Кажется, было еще яблочное варенье – но даже его я сам достал из шкафа, почувствовав несуразность происходящего.

Отец в тот день появился поздно, когда Гуля уже ушла. Впрочем, я не уверен, что отцу, вернись он домой раньше, пришло бы в голову зайти к нам поздороваться: всего вернее, он, налив себе на кухне некрепкого чаю и наскоро сварганив бутерброд с толстым неровным шматом розовой колбасы, ушел бы, унося это добро в спальню, откуда сквозь щель в двери призывно надрывался и надрывался телевизор.

Ну и сущей вишенкой на этот своеобразный торт стала фраза, оброненная позже матерью, – обращенная как бы ко мне, но при этом и не ко мне одному – так сказать, городу и миру:

«Сопливка эта твоя… уж больно бойкая, смотрю, она в чужом доме… ты там гляди, как бы чего… с этими черными – черт их знает…»

Как-то, в общем, так, или, может, вроде того…

9.

Потом была эта история с Барби, точнее, не с Барби даже, а… В общем, уже настала зима – хотя, нет, опять вру: еще только начался ноябрь, пока еще бесснежный, серо-коричневый, точнее даже – просто серый и лишь слегка приправленный сепией. Взрослые тогда ходили поголовно в кожаных куртках коричневого же цвета, привозимых во множестве из Китая и Турции. Это стало своеобразной колористической меткой года – сродни тому, как меткой года ушедшего были пастельных цветов пуховики, тоже китайские, с вышитой непонятной надписью «Verospumina Diadora». Такие пуховики слыли признаком чаемого достатка и текущего благополучия (о чем знали даже мы, малолетки) и, однако, оказались одноразовыми: прошел всего лишь сезон и они почти полностью исчезли с наших глаз, сменившись этими самыми коричневыми кожанками.

Впрочем, одно вполне цветное, чуждое серо-коричневой гамме воспоминание у меня сохранилось от того ноября – оно прямо-таки застряло в глазу невымываемой соринкой. Это – гроздья рябины, спелые, пунцовые, венозные, проступившие на ветках видавшего виды дерева после того, как оно лишилось маскировавшей их прежде листвы. В ноябре они были еще пышными, целыми – не попорченными дроздами, снегирями да свиристелями, – и словно бы манили, насмехаясь при этом недосягаемостью своей высоты… Но вот где же росло это запомнившееся так отчетливо дерево? В Лазаретном? Или за хоккейной площадкой? Теперь уже никак не восстановить…

Короче говоря, произошло вот что. Я сделал Гульнаре подарок – отдал ей эту самую куколку Барби. А вот откуда она взялась у меня самого, – ума теперь не приложу. Застряло лишь как-то связанное с нею слово «некондиция», что, похоже, многое объясняет. Здесь, наверное, стоит пояснить, что в те причудливые времена люди промышляли еще и продажей всяческой импортной некондиции – к примеру, жестяными банками какого-нибудь супа «Кэмпбелл» или «Анкл Бенс», слегка помятыми в заграничных супермаркетах и лишившимися ввиду этого шансов обрести там покупателя, – притом, что целостность самих банок оставалась ненарушенной. Подобные отходы оборота где-то там, за границей, консолидировали и поставляли в Россию по смешным ценам. А уже здесь – продавали мимо магазинов, прямо из рук волконогих неунывающих агентов. Так россияне с месячной зарплатой в несколько десятков долларов приобщались к достижениям потребительской цивилизации. Кажется, что-то подобное имело место и с куколками Барби – поголовной мечтой наших девчонок. Во всяком случае, купить на свои карманные деньги нормальную Барби я точно был не в состоянии. Впрочем, все это неважно – а важно то, что подарку Гуля была рада необычайно. Помнится, я вручил ей Барби по дороге из школы, проводил ее до дому и, условившись выйти гулять в полшестого, побрел к себе. В полшестого я вновь был на улице – тем временем уже стемнело, и я сейчас могу лишь изумляться тому обстоятельству, что наши родители выпускали своих драгоценных чад гулять в столь поздний час и в столь неспокойное время. Но что было – то было.

И вот, встретив девочку на полпути между моим и ее домами, я с удивлением отметил, что куколку она взяла с собой на прогулку, причем несла ее не в кармане, а прямо в руке – словно бы не желая расставаться с ней ни на миг.

Куда мы двинулись? По всей видимости – в обычное наше место, к той самой хоккейной коробке. Мне, по крайней мере, так запомнилось – хотя и здесь, конечно же, возможна аберрация за давностью лет. Во всяком случае, мы вскоре присоединились к обычной нашей компании – болтавшейся возле этой коробки примерно с теми же занятиями и в том же составе, что и в день нашей первой с Гульнарой встречи.

Стало быть, мы подошли, и на нас обратили внимание. Разумеется, заметили Барби в руках у девочки – да и как было не заметить! И скажу, что оживление эта ничуть не мальчиковая игрушка вызвала у всех без исключения, – все-таки вещь была, как сейчас бы сказали, статусной.

Помнится, Вовчик задал Гуле какой-то вопрос, который я, отвлекшись, не разобрал, – зато отлично расслышал последовавший ответ:

– Это мне сегодня Саша подарил… – произнесла девочка даже с некоторыми нотками гордости, что ли, слегка растягивая первую гласную моего имени – У меня уже была, но потерялась, когда переезжали… а теперь снова есть!..

Внимание почтенной публики вмиг перенеслось на мою персону, даже заставив испытать укол мимолетного смущения не вполне понятной мне природы, – но все тут же прошло, не оставив следа, и в следующий момент я уже слышал, как Стасик Акимушкин, деланно скривив лицо и повернувшись к нам в три четверти, пробурчал:

– Подумаешь!.. Барби эта… чего с ней делать… вот у мамки моей новый хахель – тоже из ваших, из черножопых… так он приставку «Денди» обещал нам приволочь… и кассеты к ней… кучу… и палсекам конвертер!.. на фирме у себя сворует…

Сказал он это негромко, скорее, даже себе самому, – дабы легче было справиться с подступившей завистью, – однако высвобожденное слово, как водится, немедленно зажило свой жизнью, тут же проявив присущую ему подленькую и мстительную сущность.

Короче, Славик Зырянов, услыхав эти россказни, не преминул отреагировать, по своему обыкновению, весомо и безжалостно, да еще и рассмеявшись к тому же:

– Не ври!..

– Чево-оо? – возмутился Стас, – я говорю – правда! Ихняя фирма такая, что там всего навалом… а черножопому своровать – как высморкаться…

Но Славик был неумолим:

– Да знаем мы… у твоей мамки хахели… скорее, телевизор у вас самих своруют, чем принесут что-то в дом… или бутылку водяры, может…

Стаса аж передернуло. Я, наверное, впервые увидел, как человек от гнева меняется в цвете – от гнева, в единый миг переполнившего его, но так и не нашедшего для себя выхода: Стасик, как известно, был трусоват, мы же все трое – Зырянов, я и Вовчик – как бы представляли собой единую линию обороны, штурмовать которую он не решался.

Оставалась Гуля. На взгляд Стаса – слабое звено, лишенное какой бы то ни было поддержки. Вполне пригодное, чтобы отвести на нем душу. Поняв это, он шагнул к девочке и, встав к ней почти вплотную, произнес так, словно бы отвечал ей, а не Славику:

– С моей мамкой не забалуешь… Даже черножопые… будет выступать – мамка его вмиг на улицу выставит…

Гуля смотрела на него снизу вверх.

– Вас всех, черножопых, надо учить… не то заселитесь тут везде… некуда шагнуть будет…

Поток собственной речи, кажется, придал Стасику храбрости. Он слегка повернулся ко мне (мы с Гулей стояли рядом, можно сказать, плечом к плечу) и уже в мой адрес выпалил:

– А ты вот с ней водишься… а у нее на жопе черное пятно!… у них у всех так… их бог отметил, чтобы все понимали и не связывались… потому, что они – ворюги…

– Сам ты… – начал было я, но Стас не дал договорить. Неожиданно, как он обычно имел обыкновение делать, толкнул девочку так, что та отлетела назад, к поребрику и, не устояв на ногах, грохнулась в мокрую грязь.

Дальше, кажется, была драка. Помню, как нас разнимал кто-то – то ли Вовчик, то ли какой-то незнакомый взрослый мужик, то ли оба вместе. Помню как бы крупным планом (ай да я!) Стаса на четвереньках с обильно кровящей губой, помню, как сам вытираю под носом кровавую юшку, как тщетно пытаюсь запахнýть лишившуюся двух пуговиц куртку, весь в грязи, словно картошка в лотке на рынке… И следующим кадром – заплаканная Гульнара, тоже выпачканная с головы до ног. В правой руке у нее – нелепый безголовый трупик Барби…

Возвращаться домой в таком виде – значило нарваться на гарантированные неприятности. Собственно, скандал с матерью был и без того неизбежен, однако стоило все же принять какие-то возможные меры ради его смягчения – ну хотя бы вымыть лицо и отчистить то, что удастся отчистить. (Пришить на прежнее место навеки потерянные в дворовой грязи пуговицы я, понятно, и не мечтал.)

В общем, мы с Гулей пошли к ней – благо раньше еще она сказала, что родители уехали куда-то и придут поздно ночью. Отложилось в памяти, что подымались на четвертый этаж чертовски долго – девочка несколько раз принималась плакать и всякий раз после этого глядела на меня как-то по-виноватому странно. Я даже взял ее за руку в какой-то момент и потащил – испугался, что так и останется сидеть на корточках на этой холодной и вонючей лестнице.

…Потом она долго возилась с ключом – по ходу дела опять начиная всхлипывать, но все же как-то превозмогла себя, втянула сопли и с грехом пополам входную дверь осилила.

Мы вошли. И вот, когда дверь захлопнулась за нами, Гулю вновь стало трясти – даже пуще прежнего. Сознаюсь, я растерялся. Потом, став старше и досыта наевшись этими обычными, в общем, женскими срывами, я, конечно же, научился с ними справляться – узнал, к примеру, что женщину в этот момент следует обнять за плечи, – но тогда, в десять лет, мне до подобного знания было еще очень и очень далеко: я лишь догадался вновь взять девочку за руки, и она этому, в общем, не противилась – хотя обе ее ладошки оставались безжизненно-вялыми, холодными и сухими.

Потом она чуть-чуть успокоилась – или, может, мне так показалось – и мы, освободившись от верхней одежды, все-таки пошли в ванную, где, встав перед раковиной и открыв на полную кран горячей воды, девочка вдруг вновь разразилась плачем.

– Ну скажи… почему… они… почему он… так говорил!.. – пробивалось через густые всхлипы, – почему он… так… все время… говорит… одно и то же?!..

Я ничего не понимал.

– Кто он?.. что говорит?

– Ну этот… этот Стас… который дрался…

– А что он?.. – все еще не понимая ни черта, я переспросил машинально, желая лишь успокоить разговором, – что он такого сказал?..

И тут Гульнара повернулась ко мне неожиданно резко: теперь она не плакала, хотя пара запоздалых слез еще стекала по щекам на подбородок – сперва одна, за ней другая. Девочка смотрела на меня – глаза в глаза – так, как смотрят, наверное, перед прыжком в холодную воду:

– Скажи… ты тоже веришь… про это черное пятно… на попе?..

Я, прямо сознаюсь, оторопел. Немедленно возникло гнетущее чувство какой-то постыдной пустоты – той, что вызывается невыполненными обязательствами или же чьим-то решительным непониманием тобою сказанного. В самом деле, ведь я же помнил, как озадачился, впервые услыхав это странное слово, и как вместо того, чтоб разобраться, просто вывел его из зоны внимания, сдвинув в ту мусорную корзину, где сгрудились, дожидаясь своего часа, грязные и диковинные ругательства.

– Подумаешь… Стас, он такой… всегда говорит только гадости… мы и не слушаем его никогда толком…

Я хотел добавить что-то еще про Стаса – однако Гуля прервала мою речь и, уперевшись кулачком мне в плечо, чуть оттолкнула назад.

– Отойди немного пожалуйста…

Я подчинился, так и не успев ничего сообразить.

Теперь нас разделяло где-то шага полтора – или даже один, но присущий взрослому человеку. Теплая вода лилась себе из крана по-прежнему – не встречая на своем пути препятствия вплоть до самой решетки выпуска…

– Смотри, на…

С этими словами Гульнара резко повернулась ко мне спиной и столь же резким, как бы единым движением рук приспустила вниз свои зеленые шерстяные штанишки вместе со всем, что под ними было поддето, – белыми леггинсами, какими-то трусиками вишневого цвета… На расстоянии вытянутой руки от себя я увидал ее маленькие, чуть смуглые ягодицы, электрический свет тонул в замшевом золоте ее кожи…

…И вот как бы описать то мое ощущение, неожиданное и непонятное, одинокое в своем роде еще на много-много лет, – прежде чем, поднявшись из недр детской памяти, оно сольется с новейшими, подобными ему, образуя правильно выстроеный и логически обусловленный ряд?

В целом это относилось, конечно же, к разряду опытов узнавания – сродни тому, что предстояло испытать мне годы спустя, оказавшись волею случая совсем неподалеку от смерти. Узнавания сокрытой в себе предрешенности, заложенной кем-то неведомой программы, походя снимающей вопрос о том, хорошо ли или, напротив, плохо предстоящее. Словом, я вдруг ощутил какую-то неведомую, но отчетливую связь того, что ели мои глаза, с тем, что загодя покоилось в моем мозгу, – словно бы эта замшевая фактура была уже знакома подушечкам моих пальцев, а плавная кривая, огибавшая формы, соответствовала какой-то другой, служившей мерой и образцом. Несомненно, это была – власть, власть мягкая, но требовательная, и, помню, я тогда не без усилий вытянул себя из-под ее одуряющей неги.

10.

Потом все-таки зима наступила. Морозный ноябрьский финал к концу первой недели декабря сошел глубокой оттепелью, и лишь к середине месяца, после десятого, термометр вновь стал опускаться в синюю зону – при этом то и дело вспоминая старое и растапливая свежевыпавшую снежную крупу в привычную серую жижу.

Помнится, в одно из воскресений прошли какие-то выборы (накануне нас даже из школы отпустили досрочно), затем почти неделю было действительно холодно, но уже к следующим выходным вновь стало теплеть. Опять настало воскресенье, и я, отоспавшись и позавтракав, по эфемерному утреннему снежку отправился к Гульнаре, намереваясь вытащить ее на прогулку. Мы заранее не сговаривались на время, но я считал, что с предложением такого рода волен прийти и без предупреждения – ведь не в гости же заявился!..

В общем, я шел по направлению к тринадцатому дому, наслаждаясь предсмертным чавканьем снежной крупы, исправно плавившейся под натиском моей обуви, – то есть шел, почти не подымая головы. Однако у самого подъезда или даже на подходе к нему я все-таки принужден был в полной мере голову поднять и оглядеться: несмотря на утренне-воскресное, неурочное время, здесь что-то происходило, какое-то движение, суета. Прямо перед парадным, заехав передними колесами на тротуар и почти закрывая собой вход, стояла машина «скорой помощи», одна из створок ее задних дверей была распахнута настежь, рядом, в ожидании чего-то, курили, переминаясь с ноги на ногу, два мужика средних лет: степенный коротко остриженный толстяк в обычной одежде (видимо, водитель) и облаченный в белый халат очкастый переросток-санитар.

Чуть поодаль от кареты скорой помощи был припаркован милицейский фургон. Еще одна милицейская машина – легковая «Волга» – стояла с противоположной стороны, через переулок, против хода движения. А еще чуть дальше – другая, тоже «Волга», но черная и с синей проблесковой мигалкой в окне над спинкой задних сидений. Завершала общую картину девушка какого-то неумело-мужиковатого вида, выпасавшая на припудренном снежком газоне старую, потрепанную, припадающую на задние лапы овчарку. Как я понял, и собака, и девушка тоже были милицейскими.

Мне стало любопытно. Протиснувшись мимо скучающих медиков, я нырнул в подъезд и бодро направился к лестнице, предвкушая, как стану делиться с Гульнарой этими свежими впечатлениями. Но не тут-то было: почти сразу же путь мне преградил отделившийся от стены мужчина – выставив передо мной руку с рацией наподобие шлагбаума, он как-то устало, но все же вполне отчетливо произнес короткое:

– Куда?

– А что? – я растерялся от неожиданности.

– Нельзя. Следственные действия.

Сказав это, он вернулся на прежнее место и тут же забыл о моем существовании, благо я не выказывал намеренья преодолеть наложенный запрет, оставшись стоять там, где стоял. Кажется, именно в этот момент я и заметил уходившие куда-то наверх подсохшие разводы чего-то бурого, недавно растекшегося по ступенькам. Не знаю, почему, но как-то сразу стало понятно, что это – кровь…

Тем временем в рации у остановившего меня мужчины что-то затрещало – требовательно и невнятно. Нахмурившись, он поднес ее к уху:

– Да. Готовы. Хорошо.

……

– Да, спускайтесь.

……

– Внизу. Нет, уехал. Только что.

Чуть погодя я услышал шаги – что-то, по всему, довольно громоздкое, медленно спускали по лестнице несколько человек. Продолжая стоять, я затем увидел, что это было: двое, передний, в халате, – наверняка, санитар, а задний – в расстегнутом милицейском пиджаке – осторожно и вместе с тем неловко тащили обычные узкие брезентовые носилки, на которых лежал кто-то, небрежно прикрытый простыней.

Не помню, в какой именно момент я понял, что на носилках – Гулин отец и что он – мертв. Когда увидел его голову, выбившуюся из-под простыни и как-то неестественно вздрагивавшую на каждой ступеньке? Или мгновением раньше, остановив взгляд на ботинках, болтавшихся из стороны в сторону так, словно бы в них не было ног? Разумеется, мне стало страшно, но, вместе с тем, никуда не делось и любопытство, и еще какая-то вполне дурацкая мальчишеская гордость: дескать, вот ведь я – каков: увидел совсем рядом с собою нечто, абсолютно редкое и взрослое – настоящую всамделишнюю смерть!

Впрочем, я простоял там недолго – невзирая на жгучее желание выяснить, что же в действительности произошло. Еще сильнее оказался стыд: лишь на миг представив себе Гульнару и ее мать, я тут же понял, что необходимо избежать с ними встречи любой ценой – ибо даже близко не знал, что и как в подобных случаях принято говорить.

11.

Несколько дней я ходил в школу один, ни разу не встретив Гулю ни утром, ни после уроков на обратном пути. Видимо, она вообще оставалась все это время дома, несмотря на конец четверти. В следующие выходные, уже под самый Новый год, вновь похолодало – градусов до десяти без малого – в воскресенье я просидел дома весь день, валяя дурака: не было ни малейшего желания выходить на улицу.

Помню, часов в шесть вечера раздался звонок в дверь, на который я поначалу почти не обратил внимания. Мать пошла открывать, и вскоре из прихожей донесся ее голос:

– Сашка, это к тебе!..

Я бросился в прихожую, по пути чуть не сбив мать с ног, – она как раз уходила, решив, как видно, оставить меня наедине с незваным гостем.

Дверь была полуоткрыта, за ней стояла Гульнара, одетая в незнакомую мне до того светло-бежевую дубленку и замотанная плотным шерстяным платком. У нее вновь был кукольный вид – но теперь это была другая кукла, грубая и простая, вроде матрешки.

Разумеется, я предложил девочке войти, но Гуля в ответ лишь покачала головой. Тогда я сам, сдернув с вешалки и накинув на плечи пальтишко, выскочил на лестницу и, прикрыв за собой входную дверь, подпер ее спиной, словно бы опасаясь, что кто-то непрошеный появится за мною следом.

– Привет…

Сказать по правде – я даже толком не понимал, как начать разговор:

– Ты… в школу что… теперь не ходишь, что ли, совсем?.. так можно разве?..

Слова высыпáлись, как мне казалось, каким-то неуверенным, отрывочным блеяньем. Впрочем, Гульнара их, кажется, и не расслышала толком:

– Знаешь. Мы уезжаем сегодня. Совсем.

Наверное, я вздрогнул – или так, по крайней мере, показалось. Растерянность растекалась по мне нарастая, путая мысли и сковав язык.

– Уезжаете… а куда?

Гуля как-то странно пожала плечами.

– Ты сама не знаешь, что ли?

Она опустила глаза.

– Знаю. Но не скажу. Мне мама приказала не говорить никому. И тебе. Пока не приедем на самое место. Нас мамин брат отвезет.

Девочка мотнула головой из стороны в сторону.

– Честное слово!

Я кивнул нехотя, не найдя по-прежнему, что ответить, но спеша показать, что в полной мере понял услышанное.

– Мама сказала, что здесь нам нельзя теперь…

Я вновь кивнул, даже не пытаясь уточнить, почему это «нельзя теперь»: чужая неведомая жизнь скользнула передо мной лишь самым своим секретным краешком, слишком маленьким, чтобы что-то понять и рассудить.

Тем временем, Гуля подняла на меня взгляд:

– Мне уже надо идти сейчас. Да. Там внизу машина, мама ждет.

Кажется, она хотела добавить что-то еще – с каким-то беззвучным вопросом или, может, странным любопытством вглядываясь поочередно в каждый из моих глаз: сперва в правый, потом в левый…

– Хочешь от меня письмо? Я напишу тебе письмо оттуда, когда мы приедем. А потом я приеду сюда опять когда-нибудь, когда мы вырастем. Может быть, приеду, да.

Я лишь кивнул, пробурчав что-то невыразительное.

– Вот. Я напишу тебе обязательно. Очень скоро.

Она протянула вперед руки и, неожиданно взяв меня за оба запястья, слегка тряхнула их и тут же отпустила.

– До свиданья, Саша!

Когда я опомнился, она уже удалялась прочь. Я же остался стоять, где стоял, – и не уходил еще долго, гораздо дольше, чем надо бы, чтобы спуститься по лестнице и выйти из подъезда на улицу…

Потом был Новый год с присущими ему несбыточными упованиями, за ним – зимние каникулы, а дальше все вернулось в будничное, повседневное русло. Я выпросил у родителей ключ от почтового ящика и теперь каждое утро, собравшись в школу, проверял его, предвкушая письмо в непривычно-продолговатом иностранном конверте с чередующимися синими и красными ромбиками по всему периметру и большой красивой маркой в правом верхнем углу. Возможно, даже из Германии или другой какой незнакомой мне страны. Наверное, месяц или два ждал я этого письма – затем ворох новых забот и событий захлестнул воображение под завязку, вызволив из этого тягостного ожидания.

Короче, письмá от девочки Гульнары я так и не получил ни тогда, ни позже.

Возможно, оно и к лучшему – не представляю, что бы я ей на это письмо ответил.

1.09.04 – 21.05.17