Сто дверей

БМВ И «МЕРСЕДЕС»

После двух недель отпуска мы возвращаемся в Германию. Отпуск мы провели в Киеве и сейчас сидим в такси, которое везёт нас в аэропорт «Борисполь». Я еду по маршруту Украина—Германия не в первый раз, но первый раз с особенным чувством. Этого чувства у меня раньше никогда не было. Я возвращаюсь домой.

Не просто в дом, в котором я живу и который можно найти по определённому адресу. Совсем нет. Я возвращаюсь в пространство, к которому принадлежу. У этого пространства нет имени и географических координат. Оно находится где-то в стране под названием Германия и не ограничивается физическими рамками. Здесь я могу дышать и быть самой собой. В этом пространстве я сделала всё правильно. Не по принуждению и под давлением обстоятельств, а потому что так хотелось. В пространство, которое ещё не завершено и которое мы продолжаем строить мыслью и делом.

Водитель с Яцеком обсуждают немецкие машины. Я внимательно слушаю и время от времени помогаю с переводом в обоих направлениях. Таксист говорит по-русски медленно и по слогам, местами с трудом подбирая слова. Видно, что он в разговоре с иностранцем очень старается быть понятным, и поэтому его речь автоматически приобретает иностранный акцент и иностранные трудности.

– На немецком языке народ это «волк», да? – интересуется водитель.

– Нет, народ это «фольк».

– А я думал, что правильно «волксваген». Ага, а правильно, значит «фольксваген». А как немцы говорят: «мерседéс» или «мерцéдес»? Так я и думал, по имени дочери.

Тут таксист начинает длинный доклад о преимуществах и недостатках разных марок немецких машин. Я наслаждаюсь неподражаемым стилем и выбором слов. И не перестаю восхищаться тайным сообществом мужчин, которые понимают друг друга с полуслова всегда, когда речь заходит о технике.

– «Мерседес-Бенц», понимаете, настолько грамотно делает автомобили, это просто несравнимо ни с чем. Он похож на все остальные автомобили, у него тоже четыре колеса, но он сделан абсолютно, повторяю, абсолютно. Если у других будет что-то повторяться, что-то похожее, у «мерседеса» будет абсолютно всё разное – колёса, стойки стоят под разными углами, разный выворот, всё разное абсолютно, настолько грамотно сделан автомобиль. Если ты снимаешь помпу, ты снимаешь только помпу, чтобы та, что воду гоняет, по системе, да?

– Если у «фольксвагена» ты снимаешь помпу, ты снимаешь ещё вакуумный насос, ну понимаете? То есть «мерседес» это вообще супер. Я всё делаю сам, как человек технический, авиационный инженер. Меня это просто интересует. Если поменять цепь двигателя, это настолько просто. Это просто, это не надо всё разбирать, это клапанную крышку снял, цепь двухрядная и разборная, разобрал, зацепил, я менял очень долго.

Яцек сидит на переднем сиденье и делает вид, что всё понимает. Странное чувство накрывает меня внезапно, как цунами. Оно кажется смешанным с запахом кофе с молоком, свежей выпечки и круассанов в аэропорту Дюссельдорфа. Всё вместе вдруг выплёскивается в фонтане головокружительной любви к дому, в который я сегодня вернусь. Этой любви так много, что становится больно. Я – та, кого называют эмигрантами, кто живёт между культурами и пространствами, кто радуется одному, через пять минут восхваляет другое, тоскует по третьему, висит между пространствами и культурами, за все годы жизни в другой стране забывшая, что такое дом, отрёкшаяся от всего, что когда-то любила. Я возвращаюсь к себе домой.

Это чувство настолько необычно и ново для меня, что я замираю. В тумане начинаю снова слышать голос водителя такси, который по прежнему сравнивает БМВ и «мерседес».

– У БМ дабл ю – три цепи. Чтобы поменять цепи, внизу надо снять коробку. Что вам сказать, сказать это мало, надо показать. Вот смотрите, – показывает на телефоне фотографию металлической руины, разобранной до состояния проводов и соединений.

– Я БМ дабл ю разобрал, поменял цепи, что вам сказать, мне как техническому человеку, авиационному инженеру. Вот я менял, три цепи, коленвал, масляный насос, и выше, разбирал, три цепи. Ну слушайте, ну я как инженер, я это понимаю, я кручу, это просто кошмар, это я менял каждый день десять—одиннадцать часов шесть дней подряд.

– А «мерседес» это очень просто, только верхнюю клапанную крышку, потому что первый цилиндр, снял, она разборная, здесь три цепи и цельные, не разбираются, а там двухрядная, потому что она тонко ходит, не тянется, она меняется на раз в триста тысяч или четыреста тысяч, её там рассоединил, новую соединил и всё. Потихонечку заводишь новую за старую, старая выходит, новая заходит, соединил и поехал.

Моё чувство дома растёт. Ему нужно место. Много места. Ему нужен целый мир. Ему нужна вся Вселенная. Я распахиваюсь, набираю полную грудь воздуха, расширяюсь на все четыре стороны и хочу позволить ему быть. И зажмуриваюсь от наслаждения. Я еду домой. Вот прямо сейчас я могу лечь на пол, разбросать руки и ноги и смотреть в потолок. По мне можно ходить, меня можно переехать асфальтовым катком, толкаться и дёргать, а мне будет всё равно. Я еду домой.

Водитель такси по-прежнему бубнит:

– Я так менял, вообще вопросов нет, это где-то три—четыре часа, а БМВ – это по десять часов шесть дней. Я вам показал, но поверьте: я это кручу, я это знаю, как авиационный инженер. Это последний БМВ, всё, финиш, это будет финиш, никаких БМВ, потому что я раздаточную коробку снял, когда передний привод выбрасывал, я всё перебрал, выкинул, всё в гараже положил и всё.

Я слушаю и мучаюсь вопросом: а зачем вообще немецкие машины разбирать на части, если ты наконец-то нашла свой дом?

У БОГА ЗА ПАЗУХОЙ

Дом, в котором мы живём, – кажется, здесь всё понятно. И не стоит дальше искать каких-то глубоких смыслов. Дом как дом. Но чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что наша встреча была неслучайна.

Дом живёт до тех пор, пока он дарит радость человеку, который долго шёл по диким землям и устал на своём пути. Человек так истощён, что даже не мечтает о спасении. И дом вдыхает в него новую жизнь, как если бы только его и ждал, как если бы распахнулись настежь окна и свежий бриз взметнул прожжённые солнцем волосы, перебирая их, как страницы книги. Люди рождаются и умирают. Поколения приходят и уходят. А дом продолжает стоять.

Люди ищут пристанища, в котором они могли быть счастливы. А дом ищет родственную душу, с которой он совпадает по частоте сердцебиения. Дом – место непрерывного существования – включает узор жизни отдельного человека, который в нем живёт, в сочетание линий на собственной карте. Человек приходит и уходит, а дом живёт вечно. Дом и человек – тысячи ненаписанных историй. Иногда ты даже можешь слышать их голоса и угадывать тени.

Дом, в котором мы живём, старый, столетний. Мы его снимаем. И арендодатель наш ни много ни мало – целая протестантская церковь.

До того в нём жили поколения протестантских пасторов, потомков Мартина Лютера. Жили большими семьями, плодились и размножались, и держали прислугу.

Последний пастор прожил в этом доме совершенно счастливые пятнадцать лет. Он был прекрасным оратором и утешителем заблудших душ. Слава его выходила далеко за пределы собственного прихода. Люди искали встречи с ним, как с чудом. Поджидали его после церковных служб возле дома, чтобы обсудить текущие дела, да и просто желали засвидетельствовать своё почтение всеми доступными способами.

Они звонили в дверь в любое время дня и ночи и просили помочь – копеечкой на хлебушек или хотя бы добрым словом. Местные философы стремились поставить точки над i в сложных теологических дискуссиях, начатых церковью ещё триста лет назад. Некоторые просто заходили в гости без приглашения – обменяться последними новостями, и всегда одобрительно хлопали его по плечу. Махали рукой и улыбались в те редкие минуты, когда он решался выйти из дома.

И вот однажды он проснулся с непреодолимым желанием убежать. Одним резким движением потёр безостановочно ноющее плечо. Не теряя ни минуты, написал заявление на перевод по службе куда-нибудь на край света, может быть, в Испанию или Португалию, а ещё лучше на маленькие острова, которых нет на карте, и где есть приход с верующими, не знающими немецкого языка.

Весь дом замер от ожидания. Не слышно было ни звука шагов, ни скрипа рассохшихся половиц. Даже тени, жившие в углах подвала, перестали перешёптываться по ночам. Наступившую тяжёлую тишину прерывал горячечный шёпот пастора, который сбивчиво молился, просил прощения у своего Бога и клятвенно обещал выучить испанский язык.

После отказа ему больше нечего было терять. Он быстренько написал заявление на снятие церковного сана и расплатился по всем счетам. Взял кредит под выгодные проценты подальше от прихода, разобрал шведский садовый домик, собрал с огородов верхний слой плодородной земли, погрузил её в мешках на грузовик вместе с декоративными камнями, которые он привёз из отпуска в гористых равнинах Шотландии, и уехал работать учителем религии в школе.

Когда я увидела дом, я сразу же поняла, что мы его берём. Он стоял одиноким белым гигантом на необозримом участке земли, зажатый в тисках холодного февральского воздуха, и дышал сонными испарениями таинственной жизни в неисчислимых комнатах, коридорах, лестницах и углах. Я даже не поинтересовалась, сколько это будет стоить. Это было одно из наиболее иррациональных решений, которые я когда-либо приняла. Мы не выбрали этот дом. Этот дом выбрал нас. И я никогда об этом не пожалела.

Арендовать дом у церкви – очень щекотливое дело. Церковь в любой ситуации остаётся церковью и живёт по библейским законам. Ну, например, если в доме что-нибудь случается, – плесень на стенах, сантехника, обрезка деревьев – нам приходится стучать. Все обычные арендаторы сообщают о случившемся в соответствующие инстанции и не придают этому особого значения. Мы же стучим кулаками, ногами, а иногда даже головой в закрытую дверь и ждём, когда она откроется.

Стучим очень долго, иногда неделями, месяцами, годами, падаем в изнеможении, поднимаемся и снова стучим из последних сил. А потом вдруг… О чудо! Небеса разверзаются, и на нас падает манна небесная в виде ответного звонка или короткого сообщения. И мы на собственной шкуре познаём глубокий мистический смысл фразы «Стучите – и вам откроется!»

У церкви, как известно, денег нет. Она по сути своей и ещё с основания бедная и эту бедность несёт достойно, с высоко поднятой головой. Поэтому, когда речь заходит о том, кто будет платить, она начинает этой высоко поднятой головой категорически мотать из стороны в сторону, разбазаривая пылинки с нимба, и заявляет: «Бог вам в помощь». – «Там, – её очи возводятся долу и взгляд теряется в синих небесах, – все деяния записываются, ничего не забывается испокон веков, и Отец небесный прощает вам грехи ваши. Умножайте свои духовные богатства и совершайте благородное дело: сами платите за ремонтные работы как вверху, так и внизу. Аминь».

Так, например, мы меняли ковровое покрытие на верхнем этаже дома. Ковровое покрытие было очень древним. Можно даже сказать, антикварным. Его, наверное, постелили ещё во времена Реформации. Оно обладало неопределённым цветом и совершенно определённым запахом. Старый пастор, по собственному признанию, имел обыкновение ходить по ковру в тяжёлых кирзовых сапогах, заляпанных весенней грязью и навозом. Под конец ему было уже всё равно, и он даже ложился в них спать.

Вопрос о ковре рассматривался на четырёх собраниях пресбитериата в присутствии всех местных церковных чинов. Потом он пошёл в высшую инстанцию – в земельное представительство, потом ещё в более высшую – в федеральное представительство, дошёл до самого верха и вернулся обратно. Через три года интенсивных переговоров и аудиенций на высшем уровне церковь согласилась на сделку 70:30, что означало: тридцать её, семьдесят наши, плюс отпущение грехов сроком на два года и одноразовая служба за здравие в какое-либо воскресенье по выбору заказчика.

Однажды стены с подветренной стороны дома покрыла чёрная липкая плесень. Она расползалась буквально на глазах. Срочно была созвана экстренная комиссия в составе представителей общественности, архитекторов, мэра города, почётных жителей, членов стрелкового клуба, добровольных пожарников, комитета собачников, соседей и просто случайных прохожих.

В результате сложных философских дебатов – действительно ли это плесень или нам всем просто показалось – церковь прислала рабочих, которые ободрали обои на двух стенах, вычистили и побелили их заново. Две другие стены в той же комнате они оставили в нетронутом, пожелтевшем от времени состоянии с признаками зарождающейся всё той же плесени. Но дышать, несомненно, сразу стало легче.

Или вот другой принцип современной церкви – «На Бога надейся, а сам не плошай». На стене в рабочей комнате мужа образовалось тёмное влажное пятно. Пятно имело странную форму ладони, как если бы сквозь побелку проявлялась форма человеческого тела, замурованного внутри. Нас снова посетила комиссия из трёх человек очень высокого ранга. Походили, покачали головами, удивляясь нашей глупости, и посоветовали завесить пятно ковром, чтоб не было видно. Ковёр в пользование не предоставили.

В душевой кабине в ванной пошёл ржавый налёт по швам, который невозможно было убрать обычными средствами. Комиссия из двух голов укоризненно покачала этими головами в мою сторону, нетерпеливо хлестнула мощным хвостом по гладкой плитке пола и сказала, что надо лучше мыть. «Мыть лучше надо», – медленно и по слогам повторила она, тщательно пережёвывая каждое слово и нескромно намекая на ограниченность моего языкового понимания. Нетерпеливо сорвала крышку туалета и с жадностью выпила всё его содержимое. С тех пор прошло много лет, а я всё мою. Осталось всего два шва. Зачем беспокоить церковь по таким пустякам?

Но мы не жалуемся. Совсем не жалуемся. Ведь когда живёшь в собственном доме, всегда есть чем заняться. То траву косить, то мышей ловить, то дрова рубить, то мох на дорожках вычищать, то зайцев разгонять, то урожай собирать. Или просто слушать тишину дома. Потому что эта тишина всегда какая-то особенная – наполненная и живая.

И конечно, нельзя забывать самое главное – дом-то освящённый. Окроплённый, намоленный и умиротворённый. А это значит, что живём мы в нём практически как у бога за пазухой.

Иногда мне кажется, что этот дом, действительно, нас выбрал. Он сам нас нашёл. По снам, по запаху, по прерывистому дыханию и по бледным строчкам, уносящимся по проводным линиям Интернета.

Наверное, это случается со многими: ты входишь в раскрытые двери и твой взгляд теряется в витках винтовой лестницы, уходящей куда-то вверх. И ты понимаешь, что этот дом – огромный корабль, в котором есть место и для тебя. И ты начинаешь испытывать великое спокойствие, его можно сравнить с сиянием божественного нимба, который на долгие годы и расстояния даёт тепло, притягивает и утешает, вписывая тонкими золотыми паутинками историю человека в историю дома.

Пока вас не разведёт судьба.

HOME SWEET HOME. ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ

Собираемся на прогулку всей семьёй. Так надо. Так правильно. Макс пыхтит и время от времени подвывает.

Яцек долёживает в кресле скандинавской модели Stressless³ в позе крайней прокрастинации и собирается с духом. Я страстно мечтаю о том, как бы сачкануть. Сижу на диване, смотрю перед собой и напряжённо ищу повод. Время от времени начинаю энергично сучить ногами и громко вздыхать.

– Ну всё, ещё пять минут и идём. Ну всё. – Одним решительным движением поднимаюсь и снова падаю. Украдкой посматриваю на мужа в надежде, что он сам поймёт. Регистрирую на его лице крайнее оцепенение, мученическое выражение четвёртой степени и закатанные до белков глаза. Голова опущена и безвольно болтается где-то сбоку.

– Ну всё, – повторяю в очередной раз. – Надо вставать. Ничего не поделаешь. А то они разнесут полдома.

Муж перекидывает голову с одной стороны кресла на другую. В руках его откуда-то появляются носки. Он сердито встряхивает ими перед собой, как мокрой тряпкой, одним резким движением выпрямляется и садится. Выражение его лица из отсутствующе-страдальческого становится каменно-мученическим.

В комнату влетает Максимилиан с сачком в руке. Он как будто читает мои мысли. До последнего момента сижу на диване и цепляюсь за последние секунды неподвижности. Яцек начинает описывать круги, радиус которых угрожающе сужается. Взгляд его становится всё более точным. Он явно начинает недоумевать по поводу моего бездействия.

– Послушай, дорогой. Может быть, вы поедете без меня? – решаюсь наконец спросить. Голос предательски дрожит и становится по-детски тонким. – А я тут дома, да по хозяйству, да приберусь.

Чёрт! Была не была. Хуже не будет.

Воцаряется немое молчание. За ним следует серия тяжких вздохов. На месте мужа вдруг оказывается согбенный старик, который едва в состоянии перебирать ногами, не говоря уже о вывозе каких-то детей на прогулку. Лицо старца сначала искривляется, а потом вдруг светлеет и разглаживается.

Остаюсь дома одна. Тишины так много, и я не знаю, что с ней делать. Мне кажется, что можно пройтись по дому, туда-сюда. Считать шаги. Или не считать. А может быть, лучше полежать? Полежать – да, но где, на диване или на кресле? А может быть, лучше залезть на чердак? Залезть и сразу вылезть, или немножко там понаходиться? Или упасть на пол, раскидать руки и ноги и смотреть в небо, заливаясь счастливым детским смехом? Нет, лучше напиться! До беспамятства! И в бричке к цыганам! Или может быть, просто сесть за стол и ничего не делать? За стол или под стол, и как долго? Нет, мне кажется, лучше посмотреть из окна. На что смотреть? На право или на лево?

Меня переполняет восторг от осознания всего того, что я могу. А могу я в данный момент примерно всё. Боже, как прекрасен мир!

Наконец я буду читать и по мне никто не будет прыгать. Где моя книга? Я могу включить телевизор и смотреть то, что мне хочется. Где пульт? Я могу позвонить по телефону, и меня никто не будет прерывать, корчить рожи и передразнивать русские слова. Кому бы позвонить? Я могу просто лежать, и мне не надо выполнять обязанности. В какую сторону лежать? Я могу наконец-то выучить французский. Что такое французский? Я могу придумать что-нибудь. Чтоб такое придумать? Я могу улететь на Луну. Почему не на Солнце? Я…

И тут раздаётся телефонный звонок. В трубке слышно чьё-то тяжёлое горячее дыхание без слов. Откуда-то издалека доносится вой Максимилиана, который, очевидно, бьётся в родимчике и требует срочной транспортировки.

«Ваше время истекло. Слово имеет директор фабрики», – в моей голове раздаётся гулкий голос, который напоминает тяжёлые шары, катящиеся по каменному полу. Кто-то показывает на часы. Никто не заметил, как передвинулась часовая стрелка.

«Пять минут прошли! Долой!» – голос свирепеет и приобретает противный акцент с металлическим оттенком. Я вздыхаю и замечаю, что луч заката за окном давным-давно погас. Капли перестали звенеть. И луна потеряла серебристые паутинки.

Мгновенно выпрямляюсь и начинаю ждать.

ЯН ЦИН: ВРЕМЯ ОЖИДАНИЯ

Говорят, что нужно жить так, как если бы каждый день был последним. Только тогда можно всё успеть. Когда живёшь в Берлине, кажется, что тебе не хватит и всей жизни, чтобы посетить все его парки, озера, улицы, площади и достопримечательности. Иногда Берлин представляется безразмерным, и сколько по нему не езди и не ходи, хоть с утра до вечера без остановки, достопримечательностей не становится меньше.

И чем быстрее ты передвигаешься, тем недостижимее становится конечная цель – узнать Берлин. Особенно, если места, которые ты открываешь, перестают быть просто достопримечательностями, точками на карте, а становятся местом встречи и узнавания друг друга – людей, близких по духу, единомышленников, связанных похожей судьбой, живущих на одной волне, способных понять друг друга, разделяющих генетический код на 99.9 процента.

В одну из зим в Берлине мы открыли для себя озеро Wannsee. Обычно мы приезжали туда в воскресенье после завтрака, оставляли машину у вечно пустого ресторана и дальше шли пешком. Долго стояли на берегу озера, пятилетний Филипп бросал камешки в воду или разбивал палкой тонкий лёд, а мы смотрели в серо-голубую даль и впитывали в себя её холодную неподвижность. Потом шли по тропинке в лес, вдыхали запах сырой земли и шуршали прошлогодними листьями.

Филипп нёсся впереди на велосипеде, его стремительность и скорость вгоняли меня в состояние тревожности, которая так не соответствовала тому, что я здесь искала, – тишину и покой.

И я неслась за ним в панике вдогонку и надеялась его поймать, перехватить и вовремя вмешаться, и защитить от столкновения со встречными велосипедистами и прочими реальными и воображаемыми опасностями. Больше всего мне хотелось прижать его к себе и не отпускать.

И больше всего мне нравилось стоять на берегу озера и смотреть на воду, небо, чаек, пришвартованные на зиму лодки, скользить взглядом по их линиям, отмечать движение и отсутствие движения, наблюдать и не вмешиваться, чувствовать себя немножко беспомощной перед лицом безразличного совершенства природы. И понимать, как ты здесь бессильна. И ни о чём не думать, и становиться такой же неподвижной и холодной, как окружающий нас зимний ландшафт.

В один из таких дней на берегу озера, в тёмной узкой бухте под ветками раскидистых деревьев мы познакомились с немцем и китаянкой: Штефаном и Ян Цин. Они жили в небольшой двухкомнатной квартире на первом этаже в доме с жёлтыми стенами рядом в лесу и так же, как и мы, выгуливали пятилетнего сына Тома.

Это была очень необычная пара. Штефан высокий, худой, с острым носом и узким лицом с впавшими щеками, работал пожарным, а Ян Цин – среднего роста круглолицая молодая женщина с длинными чёрными волосами, собранными сзади в хвост, и сбитой ладной фигурой – подрабатывала переводами с китайского на немецкий, собиралась писать диссертацию по сравнительной лингвистике и искала научного руководителя по теме в университете Гумбольдта.

Она была стопроцентная китаянка, родилась и выросла в Китае, там же окончила школу и университет. Однажды на каникулах летом она поехала в Германию на экскурсию и в художественном музее Гамбурга Kunsthalle Hanburg в отделе немецкой романтической живописи XIX века перед знаменитой картиной Каспара Давида Фридриха «Странник над морем» познакомилась с будущим мужем.

Мы с ней как-то вдруг сошлись, что для меня было совершенно нехарактерно. Меня поразила в ней удивительная искренность и эмоциональность, которые хлынули мне в ответ на первый ничего не значащий вопрос: «А чем ты занимаешься?» Как будто её сосуд был переполнен, и мой вопрос добавил в него последнюю каплю, и его содержимое вырвалось наружу, как извержение вулкана. И не пропало. А впиталось в плодородную почву.

Так же, как и я, она выросла в интернате и искала замену родительской любви в привязанности к девочкам по комнате. Так же, как и я, она сбивалась с ними в перепуганную стайку, когда за окном гремела буря, на землю низвергались тонны дождя и небо разрывали молнии. И никто не знал, что будет дальше. Так же, как и я, она страдала от высокомерия профессоров в немецких университетах. Мы обменялись несколькими предложениями зимой на берегу озера Wannsee, и нам вдруг стало тепло и уютно, как если бы на нас опустилась тёплая шаль и защитила нас от холода, одиночества и сквозняков в длинных и бездушных университетских коридорах.

Мы стали ходить друг к другу в гости. Так же, как и у меня, у Ян Цин был комплекс: акцент в немецком языке. Говорила она бегло и почти без ошибок и для носителя китайского удивительно ясно и понятно. Но акцент и особая привнесённая интонация оставались. И это заставляло её каждую минуту существования в другом языке чувствовать, что она другая. Она была другая. В научных кругах, в которых она писала диссертацию и ещё надеялась найти работу, ту, которую хотела, – научным сотрудником, или ассистентом профессора или на худой конец лектором – и в повседневной жизни.

Она была другая, открытая и ранимая. Я её прекрасно понимала. Наверное, потому что сама была такая. И точно также страдала от предназначенности вечно быть другой. Вечно разной, вечно несовершенной, вечно не такой, как надо, вечно не достающей до верхней полки, требующей специального внимания, не попадающей или перегибающей палку. Вечно совершающей усилие, которое грозило перерасти в насилие, – над окружающим миром и самой собой.

Однажды Штефан и Ян Цин сидели у нас в гостиной на диване из чёрной искусственной кожи. В чашках дымился чай из предгорья Гималаев, на тарелках вырисовывались треугольники моего фирменного творожного пирога без муки на овсяных хлопьях. Они рассказывали, как купили квартиру в кредит, для детей, чтобы у них было будущее и ощущение дома, а не вечные перекладные.

– Вы планируете ещё иметь детей? – поинтересовалась я.

– Это наш второй ребёнок, – ответила Ян Цин. – У нас уже была девочка. Она умерла.

Штефан кивал и смотрел прямо перед собой. А Ян Цин держала в ладонях чашку с чаем, как будто ей было холодно и она хотела согреться. У меня сжалось сердце. Оказывается, у этой молодой пары в жизни большая трагедия, и я по незнанию коснулась очень чувствительного места.

– Ей только исполнился год, когда она умерла. У неё обнаружили очень редкое генетическое заболевание. Нам сказали, что оно возникает только при полном совпадении генетических кодов родителей. Мы сдали анализы. Наш генетический код совпадает на девяносто девять и девять десятых процента.

Штефан молча продолжал кивать головой. Он сидел неподвижно, сцепив ладони в замок и немного подавшись вперёд. Генетический код Штефана – немца из пропахшей кислой капустой деревни в Восточной Германии и Ян Цин – китаянки из заброшенной деревни в горных районах Китая совпадал на 99.9 процента. Мне сначала надо было эту информацию переварить.

– Она умерла у неё на руках, – добавил Штефан, бросив короткий взгляд на руки Ян Цин, которая по-прежнему держала чашку, как будто ей было холодно и она хотела согреться.

– Я была на седьмом месяце беременности Томом. Никто не знал, будет у него тоже эта генетическая болезнь или нет. Даже врачи не знали. Мы ничего не знали.

Ян Цин была на седьмом месяце беременности. Её годовалая дочь умирала у неё на руках. От редкой болезни, которая возникает при совпадении генетического кода родителей на 99.9 процента. Штефан родился в Восточной Германии. Ян Цин – в горах Китая. Ян Цин прижимала дочь к себе, старалась её согреть, задержать тепло, которое быстро уходило из её ослабевшего тела, качала из стороны в сторону и пела колыбельные на странном языке, звуки которого странно подпрыгивали вверх, как задранный подол платья, гладила её по бледному личику, шептала нежные слова.

Она чувствовала, как это маленькое тело становится всё более невесомым, а лицо всё более прозрачным, каким-то другим. Больше всего ей хотелось прижать её к себе и больше не отпускать. Защитить от всех опасностей, реальных и воображаемых. Она смотрела в лицо дочери не отрываясь, и сердце её разрывалось от любви. Она понимала. Быть другим – это так больно. Вечно другим, как вечно нерождённым. Вечным ребёнком. Вечно не прожившим свою жизнь. Вечно обречённым на страдание. Внутри неё зарождалась новая жизнь, такая сильная и нетерпеливая.

Удары ногами по стенкам живота были очень ощутимыми, так что иногда ей казалось, что они переговариваются друг с другом, – её нерождённый сын и умирающая дочь, как по азбуке Морзе, – неровное дыхание здесь и два толчка в правый бок там. Сбивающийся ритм сердца здесь – и кувырок через голову где-то там. Рядом с ней сидел Штефан, прямо, как сейчас, сцепив ладони рук в замок и немного подавшись вперёд. Но в определённый момент всё вдруг стихло. Не чувствовались больше удары ног по стенкам живота. Смолкли удары сердца. Остановилось дыхание. И она всё поняла.

И никто не знал, повторится ли эта история ещё раз. Что будет дальше? Будет ли она повторяться вечно?

Мы сидели в гостиной. На столе остывали чашки с чаем. И все мы чувствовали себя ужасно беспомощными перед лицом завершённости природы. Безразличного совершенства природы. И понимали, как мы здесь бессильны.

В первые годы знакомства Штефан несколько раз навещал Ян Цин в Китае. С этой целью он ехал сначала в Москву на поезде из Берлина, там пересаживался на Транссибирский экспресс, который вёз его чуть больше недели до Пекина, а оттуда уже добирался до деревни Ян Цин местным транспортом и перекладными.

Мы восхищались его выносливостью и не уставали удивляться, как он выдерживал такое длинное и монотонное путешествие в поезде. На что Штефан невозмутимо отвечал, что всё очень просто, и нужно только уметь погрузиться в особое состояние ожидания и ничего не предпринимать. Сидеть и ничего не предпринимать. Так в полусонном медитативном состоянии он несколько раз добирался до Китая и возвращался обратно. Сидя в Транссибирском экспрессе Москва—Пекин, Штефан понял, что времени не существует.

После того, как мы уехали из Берлина в деревню, Ян Цин собиралась нас навестить, и мы даже договорились когда. Потом она внезапно исчезла. Связавшись через несколько месяцев со Штефаном, мы узнали, что Ян Цин уехала назад в Китай. Насовсем. Она устала тосковать по родине и бросила семью, а он устал её ждать и подал на развод.

С тех пор я часто думала о состоянии ожидания и о Штефане, когда он ехал в поезде по маршруту Москва—Пекин. Штефан не просто сидел в правильном поезде, который вёз его в правильном направлении. Он сидел в нём больше недели и не испытывал при этом дискомфорта. Неподвижное сидение, целая неделя без событий и свободы передвижения не наталкивались в нём на внутреннее сопротивление.

Всё происходило совершенно естественно. Он погружал себя в своего рода состояние антивремени, в котором время уничтожает само себя, но не навсегда. Оно как бы впадает в зимнюю спячку и программирует себя на самовосстановление к определённому сроку. Поезд ехал целую неделю. Штефан сидел в поезде и не чувствовал времени. Он не испытывал страдания. Времени больше не существовало. На его место приходило ожидание.

Нам говорят, что нужно жить так, как если бы каждый день был последним. Упаковать всё, что важно в один-единственный день. И сделать это очень быстро. Но когда вещи происходят слишком быстро, ты больше не можешь быть в чём-либо уверенной. Даже в самой себе. И тогда вещи, которые делаются быстро по принципу последнего дня, моментально превращаются в охапку неорганизованных событий, которые так стремительно проносятся над планетой твоей жизни, что ты не успеваешь заметить их индивидуальные черты. И чем выше их скорость, тем выше вероятность забвения. Чем быстрее, тем меньше содержания, о котором можно и стоить вспомнить.