Надо только выучиться ждать

И ведь убедила. Благодаря Нининым стараниям Никита поступил в Красногорское профтехучилище на специальность «Электромонтёр по ремонту и обслуживанию электрооборудования».

Никита учился и работал в автосервисе одновременно. Мастеровитого паренька взяли, что называется, с руками и ногами. Сначала в подмастерья, по вечерам и выходным, а потом, когда увидели, на что способен этот красавчик, соглашались уже на его условия. Высокий спортивный парень с шоколадными глазами и золотыми руками умел убедить любую даму оставить автомобиль в сервисе на пару-тройку дней, а не один на вечер, как всегда все хотят. «Ой, да мне тут только проверить, что стучит или почему я глохну», – с этими фразами частенько обращались незнакомые с автомобильным нутром женщины. Никита всё свободное время проводил в мастерской, зарабатывая себе на жизнь и порой даже подкидывая бабе Кате деньжат. Оказалось, что училище существенно отличается от школы: главное было сдавать специальные предметы, а на общеобразовательные можно было почти не обращать внимания, что Никита и делал с превеликим удовольствием. На втором курсе парень окончательно перебрался в старую квартирку матери. Сама Алёна, как перекати-поле, не жила на одном месте, уезжала на год-два то в Тулу, то в Липецк, последний год жила в Тамбове. Не сиделось ей на одном месте, съёмное жильё не пугало женщину: любовников, готовых какое-то время её содержать, она всегда находила. И лишь иногда возвращалась на родину зализывать раны и приходить в себя после разрыва с кавалером.

Никита оказался таким же любвеобильным, как его мать: менял девушек, как перчатки, и нимало этого не стеснялся.

– Как у тебя это получается, Казанова истринского разлива? Где ты находишь девчонок, готовых пойти с тобой хоть куда? Ты, конечно, красавчик, братец, но ведь ни одного серьёзного романа, всё какие-то новые и новые девицы.

– Так я ж серьёзных не ищу. Мне на выходные только, среди недели некогда романы крутить, а оттянуться хочется. Ну и чтоб долго не уговаривать. Я вообще предпочитаю отношения без обязательств, – Никита улыбнулся, – чтоб не было потом на душе гадко, что бросил кого-то.

– А девчонки тоже без обязательств хотят? – Нина со своим чрезвычайно скудным опытом общения с противоположным полом чувствовала себя абсолютным «чайником» в таких вопросах.

– А я выбираю таких, которые приключений хотят сиюминутных! И удовольствий!

– Вот прям у них на лицах написано: «хочу!» – засмеялась Нина.

– Нинок, их очень хорошо видно – тех, кто в активном поиске приключений. Мы, мужчины, это сразу замечаем и, чего греха таить, пользуемся тем, что само в руки плывёт. Вот я, например, если в Москву приезжаю, в метро часто знакомлюсь и получаю девушку на одну – максимум две ночи. Особенно актуально в пятницу.

– Почему в пятницу? – удивилась Нина.

– А в пятницу как раз девушек-то и видно.

– Расскажи, меня просто распирает от любопытства! Я никогда не думала, что есть какие-то заметные признаки, ну разве что у откровенных проституток.

– Фу, какая гадость! – демонстративно сморщился Никита. – Нет, с такими я дел не имею. Ладно, удовлетворю твоё любопытство, – щёлкнул он по носу не успевшую увернуться сестру. – Вот еду я в метро, стою, поглядываю по сторонам. Я принципиально в такие моменты не сажусь, так обзор больше. Час пик, пятница, девушки с работы едут. И вот сравни: одна в джинсах (ну, пятница же, дресс-кода во многих организациях нет), в ботинках на низкой подошве, с дневным макияжем или вообще без него. Ну ясно же: либо к мужу и детям возвращается, либо родителей навещает. А вот другая: ногти пластиковые, лак разноцветный, губы аж блестят от помады. Ресницы до бровей достают. Платье вообще ничего не прикрывает, или вырез такой, что мужики в нём пропадают.

– Может, она на свидание едет, Никит? Вот и принарядилась.

– Э нет, те, кто на свидания едет, с гордостью поглядывают, с уверенностью: вот, мол, я какая востребованная. А у искательниц взгляд другой: посмотрите, выбирайте меня и не прогадаете.

– А если одежда в порядке, ну, не вызывающая и ресницы обычные? – рассмеялась Нина, – тогда как определить?

– Тогда ещё интереснее. Можно по запаху.

– Это как? Ты их нюхаешь что ли?

– Обязательно, – совершенно серьёзно ответил Никита. – Вот если ты с работы или из универа едешь, ты всякими афродизиаками будешь брызгаться? Не будешь, – сам себе ответил он. – Потому что тебе не надо, чтоб за тобой кто-то увязался.

– А как ты их определяешь? Эти «зодиаки-дизиаки»?

– Так они ж на мужиков и рассчитаны. Чтоб привлекать, чтоб захотели, потянулись. Вот мы и тянемся.

– Какая у тебя интересная теория, братишка.

– Это практика, Нинок, исключительно практика.

Никита мечтал отучиться и уехать на Север, «куда-нибудь, где можно зарабатывать и тратить», как он любил говорить. И едва только получил диплом, сразу же купил билет в один конец, тепло попрощался с бабулей и сестрой и отправился искать лучшей доли. Алёна, как ни была занята личной жизнью, успела приехать на вокзал, сказать «счастливого пути» любимому сыночку, которого очень хорошо понимала в его стремлении вырваться из Истры. Звонил Никита редко, предпочитая сообщения в мессенджерах, иногда, если Нина очень настаивала, присылал фотографии из мест, куда его заносила беспокойная душа. Потом стал отписываться раз в месяц: «жив, здоров, работаю, вполне доволен жизнью и вполне упитан». «Отрезанный ломоть», – вздыхала баба Катя, а Алёна, хоть и скучала по своему любимчику, ругала всплакнувшую иной раз мать, вздыхающую о том, что ест внук, где спит: «И думать не смейте, что он вернётся! И не зовите! Пусть летает по свету, в этом вся жизнь, а не в твоих борщах да блинах. Он мужик, детей не рожать, титькой не кормить, пусть живёт, как хочет!»

* * *

На старших курсах Нина набрала учеников в Москве. Здесь платили почти в два раза больше, чем в их городе. Несколько раз в неделю Нина ездила в столицу, так планируя занятия, чтобы успевать на маршрутку до Истры. Занималась она в квартирах своих подопечных, родители радовались, что детям не нужно ехать на другой конец города, тратить драгоценное время на дорогу, и ценили вежливую, спокойную и грамотную репетиторшу.

В тот злополучный вечер Нина возвращалась из Москвы на электричке. На маршрутку она не успела: задержалась у очередного ученика. Шустрый мальчишка долго не мог сосредоточиться, вертелся на стуле, всячески стараясь увильнуть от занятий русским языком. А Нина не могла уйти, пока не было выполнено домашнее задание. Другой репетитор на её месте уже плюнул бы и махнул рукой, а она всё-таки добилась от непоседы правильного выполнения и, усталая, но с чувством исполненного долга, побежала на электричку с Рижского вокзала. Время было позднее, вагон полупустой, в основном припозднившиеся офисные работники да простые работяги, каждый день курсирующие по знакомому маршруту.

По мере приближения к Истре вагон пустел, осталась Нина, старушка «божий одуванчик» и пьяный парень неопределённых лет. Он дремал, прижав голову к окну, и каждый раз, когда вагон качало, бился головой о стекло, но не просыпался, а что-то бормотал в пьяном бреду. В какой-то момент вагон сильно тряхнуло, и парень свалился с сидения. Ошалело открыл залитые алкоголем глаза, разразился грязными ругательствами и обвёл вагон мутным взглядом.

– Слышь ты, деваха, – обратился он к Нине, – у тебя пивка не найдётся? Голова трещит, здорово я приложился обо что-то, – вполне связно выдавил он, держась за голову.

– Нет, – покачала головой Нина и решила выйти в тамбур, там дождаться своей остановки. Не любила она пьяных, не умела с ними общаться, да и не хотелось после трудного дня вообще ни с кем разговаривать. Парень поднялся, подошёл, качаясь, к старушке, видимо, с тем же вопросом, та, мелко дрожа головой, замахала руками. Пьянчужка повертел головой, не увидел больше никого и тоже вышел в тамбур.

– Поговорим? – ухмыльнулся он. – Ты ж не против? – его пьяное дыхание было омерзительно, но Нина старалась не показать виду, как противен ей этот пассажир.

– Я сейчас выхожу, – как можно спокойнее ответила Нина, прикидывая, сколько минут ей ещё нужно было вытерпеть до остановки. Одновременно она попыталась продвинуться к двери, ведущей в соседний вагон, но пьяный попутчик загородил собой проход, а возвращаться в свой вагон не было смысла.

– Что, гордая, что ли? С рабочим элементом не хочешь общаться? Так я ж не пристаю, ты такая неаппетитная, скелет ходячий, так что с тобой только разговоры разговаривать, а для постели у меня Машка есть, она красивая.

– Вот и идите к своей Маше, – попыталась отвязаться от него Нина, покоробленная такими неприятными эпитетами.

– Ах, ты ж, сука! – вдруг озверел пьяный. – Ты мою кралечку не трожь, не про твою честь будет.

– Да я не трогаю никого, я просто стою здесь, – Нина услышала явную угрозу в голосе пьяного и сжалась в уголочке, пытаясь натянуть куртку, которую до этого держала в руках, чтобы при первой же возможности выскочить из вагона.

– И пива не дала пострадавшему, зажала, падла такая, – завёлся пьяный, – и Машку трогаешь, и руками тут мне машешь, прошмандовка, щас я тебя научу с уважаемыми людьми разговаривать!

Откуда-то в его руке взялся нож, и парень бросился на Нину.

Девушка громко закричала, но грохот поезда заглушал все звуки, пьяный ухватил Нину за волосы и стал наносить удары ножом. Сколько их было, Нине потом сказал врач: пять ножевых ранений. А тогда девушка потеряла сознание почти сразу и не видела ни того, как выскочил из вагона пьяный негодяй (которого потом так и не нашли), ни того, как старушка «божий одуванчик» позвала на помощь, ни того, как приехала скорая помощь.

Очнулась Нина уже в реанимации после операции. Первое, что она увидела, был серый потолок с разводами от дождя.

«Крыша у нас протекает. Надо бы мастера вызвать, – мелькнула слабая мысль. – Когда только успело так затопить? А мы потолок недавно поклеили. Жалко обои», – и Нина опять провалилась в сон.

– Повезло тебе, милая, что выжила после такой потери крови, – делая перевязку, сказала медсестра. – Доктор наш с того света тебя вытащил. И бабуле свечку за здравие поставь, той, что на ноги всю электричку подняла. Хорошо, что в московскую больницу тебя привезли: у нас и аппаратура вся есть, и доктора отличные. Ещё немного, и не спасли бы. Пять часов операция шла. Уж сколько резали тебя, да кроили, да сшивали…

– А что резали-то? У меня весь живот в швах – страшно смотреть, и больно очень, – Нина была так слаба, что сил хватало на пару реплик, не более.

Медсестра вдруг запнулась:

– Доктор придёт и сам всё расскажет про твою операцию. Ты, главное, поправляйся.

Старенький доктор пришёл на следующий день, сел рядом с кроватью, где лежала Нина, посмотрел швы, назначил новое лечение, немного помолчал, пожевал сморщенными губами:

– Не люблю я эти разговоры, по мне так лучше за операционным столом стоять, нежели такие вещи пациентам говорить. Но никуда не денешься. Операция сложная была, порезал этот гад тебя сильно. В общем, не будет у тебя деток, девочка, не будет…

– Как не будет? Как детей не будет? – Нина попыталась привстать, но застонала от резкой боли и мешком свалилась обратно.

– Вот вставать тебя нельзя. Слишком много швов наложили, полежи пока, деточка, потерпи, свыкнись чуток с горем своим. Давай мы твоих родных вызовем, кто у тебя есть? Родители? Другие родственники?

– Не-е-ет!!! – громкий крик, а точнее, нечеловеческий вой разнёсся по отделению.

– Сейчас мы тебя уколем, ты поспишь, полегчает немного. Знаю, знаю, милая, как больно, но надо терпеть, выдержать. Главное – жива осталась.

Врач удерживал Нину, медсестра уколола внутривенное, и девушка застыла, замерла, заморозилась.

В телефоне Нины нашли домашний номер, приехала баба Катя, захлопотала вдруг внученьки, принесла ей курочку, паровые котлетки. Как умела, пыталась отвлечь Нину, но девушка не реагировала: механически проглатывала что-то, не различая вкуса, отвечала на вопросы, а потом отворачивалась к стенке и замолкала. Алёну, как всегда, носило по свету, она не появлялась в палате у дочери, хотя ей сообщили о случившемся несчастье. Как только узнала, приехала Анюта, тормошила подружку, рассказывала ей новости, травила анекдоты. Нина растягивала губы в улыбке и молчала. Она ещё больше похудела, подурнела, превратилась в тень. Аня бросилась за помощью к маме.

Тётя Наташа сразу помчалась в больницу. Выложив фрукты и йогурты, присела на кровать, погладила Нину по худеньким плечикам, крепко взяла за тонкую руку с исколотыми капельницами, прозрачными до синевы венками:

– Девочка моя, родная наша, я знаю, как тебе сейчас больно и горько. Знаю, что кажется: впереди ничего нет: ни солнца, ни тепла, ни радости. Но, поверь мне, Ниночка, это не так. И то, что сейчас видится как конец всему, через время не пройдёт, нет, просто станет терпимой болью, с которой можно жить. Можно и нужно ЖИТЬ, ты слышишь меня, Ниночка? Какие бы мысли ни бродили в твоей головке сегодня, на смену им придут более светлые. Их просто нужно дождаться. Обещаешь мне?

Нина уткнулась тёте Наташе в живот и разрыдалась – впервые за долгие дни после горького пробуждения в палате.

– Плачь, моя хорошая, плачь!

Прижимая к себе хрупкие плечики девушки, Анина мама и сама ревела в три ручья, жалея такую одинокую девочку и ругая про себя на чём свет стоит её бессердечную мамашу, которая так нужна была дочери именно сейчас.

Тянулись бесконечные тусклые дни в больнице. Читать или смотреть телевизор девушка не могла, от разговоров по душам, с которыми приставали любопытные соседки по палате, воротило. Чтобы не слушать их пустую болтовню, Нина выходила в холл, становилась у огромного окна и бездумно смотрела на поникшие деревья с облетающими листьями, на унылую дождливую погоду, неприветливое небо. Казалось, природа вместе с Ниной оплакивает её искалеченную жизнь. Когда рядом с ней оказалась женщина в траурном платке на голове, девушка не запомнила, но она регулярно появлялась, не говорила ни слова, тоже стояла и молча смотрела в окошко. Поэтому её внезапный тихий вопрос, заданный в одно из таких «дежурств» у окна, заставил Нину вздрогнуть:

– Ты чего здесь?

– Смотрю на улицу.

– Нет, я про больницу. Что у тебя?

– У меня беда, – прошептала Нина.

– Здесь у всех своё горе. Меня вот по «скорой» привезли, язва в желудке открылась. Таблеток от боли наглоталась, уснула, а дальше не помню, всё как в тумане. Хорошо, сестра приехала, врачей вызвала, спасли меня, операцию сделали. А может, лучше бы и не просыпаться было…

– А почему?

– Доченька у меня погибла… и муж… погибли они в аварии, КамАЗ им навстречу выехал, и всё… – женщина судорожно вздохнула, привычным жестом сунув валидол под язык. – Уж полгода прошло, а как вчера, и не вернёшь назад, не отыграешь. Нету моей кровиночки, нету моей ласточки. Она на тебя была чем-то похожа, такая же худенькая и ушки немного торчали.

И тут Нина, сама того не ожидая, рассказала женщине горькую историю собственных непростых отношений с жизнью, своей боли, страшного нападения пьяного урода, незатянувшихся шрамов на теле и сердце. Женщина не перебивала, не ахала, не сочувствовала, молча слушала. А когда Нина замолчала, горько заметила:

– С этим можно жить… Да, больно, да, непросто, но можно. Ты не одна, есть родные, любящие тебя люди. А это, поверь мне, главное. Исправить можно всё, – Нина было вскинулась навстречу этим словам. – Помолчи, послушай. Исправить можно, нельзя изменить прошлое, но можно сделать будущее другим. Но только если ты остался на этом свете. А ты жива, вот и наслаждайся этим шансом. Не гневи Бога, не накликай беду. Если бы всё было так просто, меня бы уже в живых не было, ушла бы сразу вслед за девочкой моей, но остановила старенькая свекровь, она одна осталась, ей помощь нужна. Потом огляделась я: сестра у меня есть и племянник, они меня не отпускали ни на шаг, держали, вот я осталась. Живу, как видишь, пытаюсь вернуться.

– Спасибо вам за то, что спасли, за слова эти, за искренность вашу…

– Живи, девочка. Главное – живи.

Постепенно шрамы затягивались, Нине разрешили выходить на улицу. Наконец, сняли швы и стали готовить к выписке. Нина понемногу приходила в себя, старалась не думать о будущем, но живот, истерзанный шрамами, постоянно напоминал о трагедии. В день, когда сняли швы, Нина стояла перед зеркалом в душевой и разглядывала своё изменившееся тело. В дверь без стука ввалилась пожилая санитарка со шваброй. Нина судорожно запахнула халатик на груди, пытаясь укрыться от любопытных взглядов беспардонной женщины.

– Тебе, что ль, всё на свете вырезали? – грубовато осведомилась санитарка, с жадным любопытством разглядывая Нину.

Девушка молча стояла, не в силах что-то сказать от душивших её слёз.

– Да ты на себя-то посмотри, может, оно и к лучшему: по мне так таким страхолюдинам вообще запретить рожать надо, – как-то обыденно и почти беззлобно проворчала санитарка и, повозив шваброй, оставив на полу мутные разводы, вышла из душевой.

Нина опустилась прямо на грязный пол и зашлась в рыданиях. Здесь её и нашла соседка по палате, обеспокоенная долгим отсутствием девушки. Истерику смогли остановить только при помощи медикаментов. Нина наотрез отказалась отвечать на вопросы о том, что случилось. И никогда в будущем, ни с кем ни при каких обстоятельствах не обсуждала этот тяжёлый случай, оставив его в дальних уголках своей израненной души.

* * *

Ещё через неделю Нину отпустили из больницы. Её никто не встречал, девушка даже не сообщила родным, что её выписали. К бабуле ехать не было сил, боль разрывала изнутри и тело, и душу. Говорить, объяснять, обсуждать – да что там! – даже смотреть на этот враждебный мир не было желания. Нина решила поехать отлежаться в квартиру матери. Алёна последние три года жила в Тамбове с постоянным мужчиной, в её квартире никто не жил, квартирантов после недавнего случая, когда очередная пара вынесла всё, вплоть до продавленного кресла, не пускали. Изредка бабуля или Нина ездили проветривать квартиру и проверять, не прорвало ли трубу, очень уж баба Катя боялась затопить соседей. Из мебели остался старый диван, покосившийся шкаф и огромный, на полкомнаты стол, который невозможно было вынести, предварительно не разобрав. На кухне доживали свой век ржавый чайник, пара отбитых тарелок и чашек да погнутая алюминиевая кастрюля. Жить там было нельзя, а просто забиться в нору и пережить страшное время – самое то.

Словно в насмешку, в полупустом автобусе напротив Нины села девушка лет восемнадцати, с малышом в кенгурушке. Совсем крошечный, от силы пара месяцев от роду, он смешно морщил еле заметные бровки, прижимаясь с маминой груди, инстинктивно ища защиту от огромного нового мира. Нина, как кролик на удава, смотрела на яркую картинку, не в силах оторвать глаз. Когда малыш, упорно тычась в маму, нашёл ротиком грудь и жадно приник к ней, юная мамочка, прикрыв пелёночкой трогательный процесс, смущённо поглядела по сторонам, а Нина, не сдержав рвущихся наружу рыданий, выбежала из автобуса и бросилась прочь, не разбирая дороги. Слезы заливали лицо, девушка наталкивалась на людей, спотыкалась о чьи-то сумки и задевала стены домов.

Пришла в себя она уже на улице, с трудом понимая, где находится. Осмотревшись, Нина решила пойти пешком, не испытывая больше судьбу. Она шла, глядя под ноги, чтобы, не дай бог, не наткнуться взглядом на очередную счастливую маму с ребёнком.

С трудом волоча ноги, Нина добралась до заброшенной маминой квартиры, села на пол в узком коридоре и разрыдалась. Когда человек плачет, что бы там ни говорили, в глубине души ему, как и в детстве, хочется, чтобы его пожалели. Словом, прикосновением, объятием, просто присутствием рядом. Мы, как ни странно, плачем для кого-то. Даже в самом большом горе мы обращаемся к тому, от кого ждём поддержки и слов утешения. Даже теряя близких навсегда, часто с рыданиями или тихими слезами обращаемся к ушедшим с внутренним криком «услышь, помоги, облегчи страдания». А уж если тот, кому направляем идущие из самого сердца слова, жив и может нас услышать, то призыв к нему много сильнее, и тем горше и больней, если он так и не услышал, так и не пожалел, так и не помог…

Нина сидела на полу, захлёбываясь слезами, не смахивая их с лица и не вытирая. Слёзы стекали на свитер, скапливались у подбородка, их догоняли новые горячие потоки невысказанной боли. Неожиданно для самой себя Нина услышала свой голос: «Мама, мамочка, ты слышишь меня? Дай мне сил, дай мне мужества пережить эту боль! Я же твоя дочь, пусть нелюбимая, ненужная, но я есть у тебя. А у меня никогда, никогда не будет ни дочки, ни сына. Услышь меня, мама, помоги мне! Подскажи, как справиться с этой болью! Ну, хоть раз в жизни почувствуй меня!» – в отчаянии выкрикивала Нина в пустоту. Звенящая тишина пустой холодной квартиры была ей ответом. Обессилев, девушка легла на пол, прижавшись щекой к давно не крашенному полу, и так и уснула в неудобной позе, прижав ноги к груди, как в материнской утробе. Проснулась она, когда в комнате уже было темно. Осенние сумерки спустились на город, свет тусклых фонарей едва проникал в квартиру. В голове шумело, как после спиртного, лицо горело от солёных слез, но плакать уже не хотелось. Пришло осознание того, что надо жить дальше, справляться с болью самой, не надеясь на кого-то. Легче не стало, стало понятней.

После трагедии Нина отказалась от всех учеников в Москве, вышла на полторы ставки в истринскую школу, по вечерам до мультиков в глазах занималась репетиторством с местными школьниками, загрузив себя так, чтобы не было ни минутки на раздумья и горькие мысли.

* * *

На сессию приходилось, конечно, ездить в столицу. Нина теперь избегала электричек, не садилась в пустые маршрутки, купила газовый баллончик и таскала с собой ещё и флакон с лаком для волос – верное средство, как писали женские журналы, от всякого сброда. Она всегда внимательно оглядывала пассажиров в метро и, если кто-то казался подозрительным, на первой же остановке переходила в другой вагон.

Как-то на Кольцевой в вагон зашла молодая женщина, лет двадцати семи – тридцати. Её провожали мужчина и мальчик, они стояли у стены и улыбались, по-видимому, жене и маме. Женщина помахала рукой оставшимся на перроне, послала им воздушный поцелуй, нимало не заботясь о том, что на неё смотрят. Поезд тронулся, и женщина села на свободное место, стащив с плеч потрёпанный рюкзак, весь в значках и наклейках. Он подошёл бы больше юной девчонке, но женщину, похоже, это не волновало. С едва заметной улыбкой, погруженная в свои, явно приятные мысли, она стянула с головы ярко-розовую вязаную шапку, даже не подумав расчесаться, достала планшет и погрузилась в чтение. Её не портили толстые лыжные брюки, широченные, по Нининым меркам, ботинки, спортивная куртка, добавлявшая женщине лишние килограммы. Отсутствие косметики, маникюра и волосы, в беспорядке обрамляющие лицо, – ничто не влияло на спокойствие, уверенность и привлекательность женщины.

Нина смотрела на эту небрежность и… да, она завидовала. Отчаянно, неприкрыто, со злыми слезами, готовыми пролиться из глаз. Нина, часами приводящая себя в тот вид, в котором, по её мнению, она могла бы выходить на улицу, во все глаза смотрела на незнакомку, которая без всяких ухищрений была привлекательна. Нина никогда не сравнивала себя с моделями или просто девушками из телевизора. Зачем завидовать тем, кто легко может изменить форму глаз и носа, накачать губы, увеличить ягодицы? Они не настоящие, эти девушки, они из другого мира. А эта, зацепившая Нину женщина была реальной и от этого вызывала такие сильные эмоции.

На одной из остановок в вагон вошла старушка, и женщина с рюкзаком, вроде бы целиком погруженная в чтение, легко поднялась со своего места и усадила бабулю. Та долго благодарила, чуть ли не силой забрала и поставила себе на колени рюкзак и стала рассказывать сидящей рядом женщине, «какая всё же у нас в стране молодёжь хорошая». А Нина опять завидовала той лёгкости, с которой незнакомка сделала доброе дело. Было видно, что это для неё обычный поступок, повседневность.

Женщина с рюкзаком вышла через пару остановок, а Нина сидела и продолжала злиться. На саму себя, на природу, обделившую её не красотой… нет, о красоте она и не мечтала, а хотя бы миловидностью или уж самой обычной внешностью. У неё, как всегда в сложные моменты, разгорелись дебаты двух внутренних голосов. Противный внутренний голос – нападающий – шептал: «Ты ничего не изменишь, ты некрасивая, неуверенная в себе, зависящая от чужих взглядов и чужого мнения, у тебя никогда не будет семьи, детей, счастья в глазах. Тебе не измениться, никогда не стать такой, как эта женщина. Ты пустоцвет, ты никто, ты просто коптишь небо». Но второй, внутренний голос – защитник – слабенько пытался оправдываться: «Как же я никто? Я детей учу, знания им даю, воспитываю их, люблю их». На этот раз первый голос вышел победителем, впрочем, так происходило почти всегда.

Истринская неспешная жизнь затягивала. Нина почти нигде, кроме своей школы, не бывала, ученики приходили к ней на дом. И девушке казалось, что она так и просидит в этом замкнутом мирке до пенсии. Ярким пятном стала только свадьба лучшей подружки Анюты, на которой Нина, как ни отказывалась, выступила в роли подружки невесты.

Молодые отказались от традиционного белого платья невесты и праздничного костюма жениха, превратив свадьбу в красочный праздник. Аня и её избранник решили отметить важное для них событие на теплоходе, единственным условием было прийти в яркой летней одежде: чёрный и белый цвет исключались. Девиз свадьбы – «Чем ярче, тем лучше!» Обаятельнейший тамада виртуозно вовлекал молодёжь в конкурсы, разыгрывал призы, устраивал соревнования, не давая скучать ни одному из приглашённых. А уж подружка невесты не отдыхала у него ни минуты. Поначалу Нина зажималась и стеснялась, но под напором ведущего быстро забыла о своих комплексах и лихо отплясывала, отстаивая честь девчоночьей команды, которая соревновалась с командой парней.

Но свадьба отгремела, и Нина опять погрузилась в ежедневную рутину. Как ни странно, вытянула её из этого «болота», как она выразилась, Алёна, свалившаяся как снег на голову после очередного любовного приключения.

– Что ты сидишь в своей школе, Нинка? Не то что мир не посмотришь, за околицей ничего не увидишь. Столько городов и стран можно посетить, а ты уткнулась в свои тетрадки и, как крот в норе, спряталась. Бери пример с брата, вот кто настоящий, живёт каждый день, а не прозябает в нашей дыре. Поднимай уже свою пятую точку и давай путешествуй, пока молодость и здоровье есть.

– Мам, да какие путешествия на мою зарплату?

– Так ты сиди-сиди в школе своей любимой, на хлеб и воду зарабатывай. У тебя вон Москва под боком, поезжай, работай. Кто тебе мешает?

– Мам, ну ты же знаешь… – начала Нина.

– Брось ты это всё, не кисейная барышня, – отрезала Алёна, – что было, то прошло. А жить надо. Если б я каждый раз голову в песок прятала, уже б давно сдохла. Мы, женщины, живучие, как кошки. Нас бьют, а мы крепчаем. Давай, дочка, выныривай уже из своего омута, ползи к свету.

То ли слово «дочка», так редко произносимое Алёной, помогло, то ли сам факт, что мать-кукушка озаботилась судьбой нелюбимой дочери, подействовал, но Нина в один день решила всё поменять. Позвонила своей бывшей кураторше из института, попросила помочь найти вакансию в Москве, и как-то очень быстро всё решилось. Уже через месяц Нина вышла на работу в московскую гимназию, недалеко от метро «Щукинская», с английским уклоном. Нине было очень удобно добираться из Истры – маршрутка и пара станций на метро, многие москвичи дольше до работы едут. Зарплата гораздо выше, чем в Истре, возможностей для подработки масса. Коллектив, как водится, на восемьдесят процентов женский, обычный такой мини-«гадюшник», но Нина со всеми находила общий язык, не дружила «против», пакостей не делала и постепенно влилась в учительскую среду. Приняли новую сотрудницу хорошо: работать девушка умела, дополнительных обязанностей в виде классного руководства или ведения кружков не боялась, праздничных посиделок не чуралась.

* * *

Каждый будний день, сходя с эскалатора на своей станции метро, Нина встречала пожилого мужчину, раздающего бесплатные газеты. Нина не читала такие издания, но каждый раз брала новый экземпляр. Ей почему-то было неудобно проходить мимо. «Человек работает, наверное, получает зарплату в зависимости от розданных газет, мне не тяжело взять одну, а ему приятно», – думала Нина, встречаясь с глазами с мужчиной. Очень скоро она уже приветливо кивала ему при встрече, а он здоровался с девушкой, как со своей знакомой. Они никогда не разговаривали, ничего не знали друг о друге, просто совершали ежедневный ритуал.

Однажды Нина не увидела мужчину на привычном месте, удивилась, но не придала этому значения. Неделю на «Щукинской» вообще не раздавали газеты. Когда на этом же месте появилась женщина, Нина подошла к ней с вопросом, куда делся её предшественник. Та пожала плечами, равнодушно ответив, что ей нет никакого дела до того, кто стоял здесь до неё.

– Пока я здесь работаю. Неудобно мне сюда ездить с «Речного вокзала», но голод не тётка, надо как-то крутиться. Ты газетку-то бери, а то ходят тут, спрашивают. А я не справочное бюро, язык не казённый со всеми лясы точить.

Почему-то брать газеты у этой равнодушной женщины Нине не хотелось. Но каждое утро, сходя с эскалатора, она искала глазами знакомого мужчину. Лица менялись, за пару месяцев газеты раздавали трое разных людей. Неприветливую тётку с Речного вокзала сменил щуплый подросток, потом неказистый мужичонка неопределённых лет. И у всех Нина спрашивала про того самого раздатчика газет, проработавшего на их станции около года. И только последний потрёпанный мужичок понял, о ком идёт речь.

– Так это Петюня был, он в больнице лежит уже давно. Язва у него. Говорят, не выкарабкается.

– А в какой больнице? – неожиданно для самой себя спросила Нина.

– А тебе зачем? Навещать, что ль, пойдёшь? – хмыкнул мужичок.

– Пойду, – твёрдо ответила Нина, сама не понимая, что ей движет.

– В пятьдесят второй он лежит. Отделение не знаю, не друг он мне, чтоб ему передачки носить. Звать его Пётр Иванович Рябцев. Я почему запомнил – он моему соседу однофамилец. Коли живой ещё, привет передавай от Пашки Митрохина. Он вспомнит.

– Спасибо Вам, Павел.

– Ишь ты, Павел! Да я всю жизнь в Пашках хожу, привык уже. Но приятно, – улыбнулся щербатой улыбкой мужичок.