Мой дед по отцу умер в возрасте 76 лет, когда мне было всего девять. Спустя год умерла бабушка. И всю историю рода нам с братом рассказывали, как могли и как запомнили, наши родители и родственники.

И хотя я родилась на Северном Кавказе, с раннего детства знала, что родина предков – это центр Русской равнины, берега Рессы, впадающей в Угру, не просто так названную Поясом Пресвятой Богородицы, которая несёт свои воды в Оку. А это центр Руси, места исконного проживания славян-вятичей.

Это была самобытная культура, разительно отличающаяся от западной. Предки жили своими уставами, своими представлениями о добре и зле и со своими богами. Наверное, потому так и стремились многочисленные захватчики всех мастей не просто поработить народ, а уничтожить его под корень.

В последнее время им это почти удалось. Сколько осталось тех, кто помнит свои корни, кто знает своих предков хотя бы до седьмого колена? Из нас выбивали эту память, уничтожали и вытравливали само желание узнать, кто были предки, чем занимались, о чём думали, как жили. Иногда истинные знания подменяли суррогатными, конъюнктурными, соответствующими требованиям и представлениям того или иного правителя страны.

Единственное, что приветствовалось во все времена, это насаждение представлений о том, что именно этот народ, мой народ, является рабски покорным, неспособным к выдвижению из своих рядов ярких предводителей, и что ему требуется твёрдая рука пришлых инородцев, хитростью и лестью захватывающих власть над страной.

Потому что любую вооружённую агрессию народ всегда отражал. Сколько их было, таких битв. И почти все они прокатывались по просторам родины моих предков. Прошлый век был самым губительным для коренных жителей центра России. Сколько разрушено деревень, сколько уничтожено древних крестьянских родов, держателей истории страны и рода и продолжателей дела предков.

Такое впечатление, что это был целенаправленный геноцид народа. Его словно намеренно изгоняли с родовых мест, разными способами заставляя уезжать в города и на дальние окраины страны, преднамеренно спаивая, а потом сочиняя мифы о том, что именно русские самые пьющие в мире. А я помню ещё своих двоюродных бабушек, которые до конца жизни ни разу не взяли в рот спиртного, потому что это был грех, и рассказы их о некурящих в довоенное время стариках, потому что в деревне это было опасно и считалось табу.

А ещё помнятся их сказания о древних богах местных, которых чтили наравне с Иисусом Христом, которого всё-таки считали не совсем своим. И воспоминания родителей об их довоенном детстве и смутные предания о богах, которые обитали в лесах, в болотах, в омутах, и рассказы о знахарках и ведуньях.

Это был огромный мир народа с тысячелетней историей, которую преподавали старики своим внукам, приучая их жить в ладу и мире с природой, в почитании своего рода и предков. Всё это утеряно, вытеснено пришлой западной культурой разрушения. И ведь действительно почти всё разрушено. Редко где ещё остаются носители этих древних народных знаний и традиций и считаются удивительными и уникальными чудаками, в рассказы которых сложно поверить.

Нас превратили в «Иванов, родства не помнящих», вбили в головы, что потомки крестьян все поголовно бездарны и должны трудиться лишь в низовом уровне социальной иерархии государства, а управлять ими будет элита, благодаря родству с когда-то захватившими власть пришельцами, предъявляющая претензии на господство над страной и народом.

Не просто так ведь сейчас стало уделяться столько внимания истории становления нашей страны, возрождаться самобытное народное творчество, искусство. Но сколько безвозвратно утрачено.

Я хочу, чтобы мои потомки не были подобны безродному Ивану, чтобы знали историю жизни своих предков, чтобы не считали себя согласно западной пропаганде людьми без роду без племени, а помнили о своих корнях и своей родине. Потому и решила написать историю своего рода, уже полностью утратившего свою самобытность, но как говаривал мой предок: «Пока кукует над Рессой кукушка, не переведётся наш род», так что кукушки по-прежнему кукуют в тех местах, а у меня уже есть внуки, а значит, наш род продолжается.

Вот только родовых деревень уже нет на просторах страны – их, как и тысячи таких же деревень и сёл, стёрла с лица Земли Великая Отечественная, а потом и непродуманная аграрная политика и разорение страны в лихие 90-е, которые забрали больше жизней наших сельчан, чем та страшная война.

Мои предки были одними из многих миллионов крестьянских родов, живших и работавших на просторах Руси не одну сотню лет. Земли в этих местах малоплодородны, а потому в руках у крестьян всегда был побочный промысел, который позволял сводить концы с концами, в голодные неурожайные годы кормить детей, учить их мастерству.

И если бы не Великая Отечественная, если бы не полное уничтожение деревни, наш род так бы и остался в родных местах. Мой прадед по материнской линии жил верстах в десяти от прадеда по отцовской, и скорее всего они встречались на ярмарках, где один продавал гончарные изделия, а второй, сапожник, сделанную на продажу обувь.

Ни тот, ни другой и не помышляли о великом богатстве, поднимались в достатке разве что до уровня середняков. Для обоих главным было сохранить детей, помочь им в становлении, дождаться появления внуков и передать им свои знания.

Война разрушила их самобытный мир, вышвырнула с родных просторов в неизвестность, а жизнь провела проверку на их родовую выживаемость. О том, что их ждало на этом пути, я и рассказываю в этой книге, в память о предках и в назидание потомкам. Хочу только отметить, что все совпадения по именам участников событий второго плана чисто случайны и события, рассказанные в книге, взяты из воспоминаний родственников и мною доработаны.

Юхнов, 2016 год.

Часть первая: Истоки…

Глава первая

Герасим и Лизавета

– Тять, а что дальше? – прерывает затянувшееся молчание нетерпеливая восьмилетняя Ариша. Она с младшими сестрами Дуняшей и Маняшей устроилась на палатях.

Герасим аккуратно снимает с гончарного круга только что сделанный глечик, ставит на полку, потом берет очередной ком глины, разминает его привычными движениями рук.

– И в самом деле, отец, не томи, – поддерживает свою дочь Лизавета. Она вышла из печного угла, где готовила к завтрашнему дню в квашне тесто для хлебов. Проворно вытерла руки передником, присела на скамью с закрепленным гребнем прялки. Крутанула веретенце, потянула кудель. Между пальцами побежала тонкая скрутка нитки.

Лизавета залюбовалась слаженными, отточенными движениями мужниных рук. Только что на станке лежал бесформенный ком глины. Вот Герасим смочил руки в воде, толкнул ногой приводной круг. И сразу запел свою нескончаемую песню гончарный станок. А из-под рук мужа из только что бесформенного комка глины вдруг стал вырастать удивительный сосуд. И чем быстрее вертится круг, тем удивительнее выплывающее, кажется, прямо из пальцев чудо. Но вот руки замерли на мгновение, потом хищным движением мгновенно сломали только что сотворенный горлач.

– Вы что, тять? – удивленно подал голос десятилетний Андрейка. Он сидит рядом со старшим братом на мужской половине избы, на конике, и очень этим гордится. – Ведь так красиво было.

– Кривобокий получился. Не рассчитал, – поясняет Герасим.

Двенадцатилетний Николка, первенец, родительская надежда и опора в старости, приглядывается к действиям отца и между делом лепит из глины свистульки. Он дает и брату комок глины, учит его, как вылепить собаку, петушка, потом показывает, как сотворить медведя…

– Не балуй, – предостерегает отец. – К образам животных надо с почтением относиться. Особенно, к хозяину леса. Он наш дальний родич. Предки ему всегда поклонялись и уважали. За силу. За хитрость. За мудрость. Недаром на Руси-матушке его по имени-отчеству кличут. Как мы его величаем?

– Михайлой Потапычем, – живо откликается Андрейка.

– Верно. А еще медоведом зовем. Потому что он ведает, что в его лесу деится. Следит, чтоб в его хозяйстве был порядок. Чтобы пчелки мед в колоды собирали, да хозяина угощали…

Поет станок, выплывают из-под пальцев Герасима крынки да глечики для молока, горлачи для квасов и горшки для похлебок. Чтоб они не были безликими, Герасим на каждом выводит свой узор, где с помощью гребенки, где отточенной щепкой, где пальцами. Рисунки эти в семье передаются из поколения в поколение.

Герасим помнит, как учил его, тогда мальца не старше Андрейки, отец всем премудростям гончарного ремесла. И как метить посуду показывал. И как украсить ее, чтобы хозяйке было в радость в руки ее брать да похлебку варить. Трудное это ремесло. Не всем оно по силам. Кто-то всю жизнь сидит за станком, а не лежит душа к нему. Оттого и посуда кривобока и быстро бьется.

Герасим любит свое дело. И навыки, и умение гончарное передает сыновьям, присматривается, кому оно лучше дается. Радует старший Николка. Вдумчивый, въедливый, пока не поймет, что к чему, не отступит. Но больно любитель до лепки фигурок разных. Они у него как живые получаются. Вот баба с коромыслом, а то гармонист растянул меха. Смешно. Забавно. Николка и в грамоте впереди всех. Лизавета уговорила отдать в церковно-приходскую школу в соседнее село. Молодец, хорошо учится.

Отец с гордостью поглядывает на старшего, склонившегося над лавкой. Он-таки вылепил Топтыгина с гармошкой в лапах. Теперь, думая, что отец не видит, изображает, как хозяин леса выплясывает на ярмарке. Надо бы одернуть, но больно смешно выходит. Лизавета подхватывается с места, хлопает рушником по спине своего первенца:

– Охальник, что творишь? Отец говорил тебе, что к родичам почтительно надо…

– Будет тебе, мать, – посмеивается Герасим. – Он же в школе закон божий читает. Там другому обучают. Богов наших и родичей чтить не велят. Сама же хочешь, чтобы грамоте учился.

Поет гончарный станок. И под его песню неторопливо, но споро творится беседа об окружающем деревню мире. О живности, что заселяет окрестные леса. В сказочной, быличной форме повествует Герасим детям о делах давно минувших лет, о том, что в детстве слышал от своего отца, а тот в свое время от своего…

– Тятя, – напоминает опять Ариша, – вы же обещали рассказать, как наш предок победил одной оглоблей сорок французов…

– Похвально, похвально, что ты так интересуешься своими предками, – посмеивается Герасим. Он доволен. Вот так, в неторопливой беседе за работой передает он знания о своих предках, о корнях рода. Где еще дети почерпнут известия о том, чьего они роду-племени, как жили пращуры, и почему грешно покидать свою землю, оставлять отчие места…

– Ну, о французах, так о французах. Было это давно. Еще мой прадед Никита был мальцом. Вот таким, как наш Андрейка.

Ариша на эти слова отца смешливо фыркает. Хочет что-то сказать, но раздумывает. Зачем перебивать тятю, который всегда так интересно рассказывает.

– Так вот, навалилась на землю-матушку сила темная, страшная. Порешили супостаты завладеть землей нашей. Началась война ужасная. Со стороны захода солнечного двинулась на нас армия французская. Решили заполонить наш народ православный, поработить люд русский. Многих тогда в солдаты забрали. А кто дома остался, в дружины добровольные собирались. И все шли на супостата. Крепко ему досталось от наших воинов. И крестьяне подмогли армии. По лесам, по глухим местам переходили в тыл ворогу, чтобы не допустить их на просторы родимой сторонки, бить их и в хвост и в гриву. Как погнал батюшка Кутузов французов тем же путем, как они пришли к нам, так те и оголодали. Стали рыскать по деревням окрестным. Заглянули как-то и в наши места. В Красном в то время почти что и мужиков не было. Кто воюет в армии, кто в добровольной дружине. Из крепких мужиков только что наш пращур Димитрий был. Как полезли французы в деревню, увидали, что в ней только бабы да старики и дети, так и стали озоровать. Скотину резать, птицу бить. Не выдержал Димитрий, выхватил оглоблю из телеги и пошел на супостатов. Ох, и побил же он их. Те и оружие ухватить не успели. Да и куда им было. Оголодали. Больше думали о том, как насытиться. Говорят, сорок французов наш предок один положил. С остальными справились бабы деревенские.

– Как же он не испужался? – таращит глазенки Ариша, представляя в уме, как расправляется прапрапрадед Димитрий с врагами.

– На Димитрии деревня держалась. Он был старшим в роду, должон был защищать, – авторитетно заявляет Николка, поглядывая на отца. Одобрит ли его, не осудит, что влез в разговор. Но Герасим сегодня благодушен. Выводы сыновья из рассказа сделали верные. Не усомнились в том, что уж больно число большое побитых врагов называется. Так и должно быть. Дети должны вникать, что землю-матушку защищать надо в любом случае, не оглядываясь на число ворогов.

Такие вечерние посиделки в зимнее вьюжное время греют душу, наполняют дом благодатью и радостью. За беседой и дело спорится, и дети учатся.

Приближалось Рождество, а вместе с ним разговение и веселые Святки. Перед праздником всей семьей собрались ехать к заутрене в Гороховский храм.

Лизавета открыла сундук, что стоял в горнице, бережно извлекла сарафан-борчатку, который когда-то под присмотром матери любовно расшивала к свадьбе, вынула душегрейку со складчатой баской и расписную шаль, всю в розах, что прошлым летом купил ей Герасим на ярмарке. Принарядилась, расправила платок, заглянула в зеркальце: не дай бог, волосы выбились из-под кички.

Старшая Ариша с восторгом наблюдала за движениями матери. Ахала, видя, как та преображается. Наконец, не сдержав восхищения, воскликнула:

– Мамушка, какая вы… красивая.

Лизавета в смущении зарумянилась. Вот и дочь уже выросла, замечает красоту. Как быстро время летит. А кажется, вот только вчера Димитрий Наумкин, отец Герасима, заслал сватов к своему артельному Ивану Шураеву, с которым не первый год летом ходили в Москву на дорожные работы. Жили Шураевы в Есипове. Деревня большая, добротная, до сих пор в душе вспоминается с любовью. Там ведь родители, братья, сестры. Но все одно, Красное лучше. Здесь ее дом, ее семья, ее Герасим.

Вспомнилось, как в первый раз увидала суженого. Отца его, дядьку Димитрия, часто наблюдала, когда тот к отцу приходил, а вот Герасима…

Впервые пришел в дом со сватами. Высокий, поджарый, не в отца чернявый, с яркими голубовато-серыми глазами, опушенными длинными стрелами ресниц. Такие бы девице сгодились. На голове кудри крупные, словно завитые. Лизавета из баловства пыталась как-то из своих прямых, цвета пшеничной соломы, косм сотворить витые кудри, да куда там. Такой нагоняй от матери получила: мол, гордись тем, что богом дадено, не гонись за внешней красотой, это все от лукавого.

Лизавета вначале стеснялась своего нареченного. Какой-то он был неулыба, неразговорчивый. Пока сваты вели свой обычный, заведенный издревле обряд сватовства, разок-другой взглянула из-под опущенных ресниц на нареченного. Тот тоже глаз не поднимал на девицу, словно и не интересно было, кого ему на дальнейшую жизнь сватают.

Это потом, когда отшумела свадебная суета, когда молодой муж привел ее в свою семью, поняла, что дальновидный батюшка сыскал своей донюшке настоящее сокровище. Семья Димитрия Наумкина не из богатых, но и не нищенствовали. В семье четверо сыновей. Всю зиму мужики занимались гончарным ремеслом, а на лето в отход собирались. На свекрови и невестке, жене старшего брата Герасима Семена, лежали все заботы о доме, о скотине, об огороде. И Лизавета сразу впряглась в работу. Все ей было знакомо. Недаром матушка с малых лет гоняла, наставляя, что должна делать молодая жена в семье мужа.

Лизавета помянула добрым словом свою свекровь, машинально перекрестившись. Недавно та покинула этот мир, оставив в душе Лизаветы воспоминания о том, как с ласкою приняла новую невестку в свою семью, наставляла на первых порах, учила тому, как вести себя, что и как делать в доме. Везде ведь свой уклад…

Вздохнув, Лизавета вернулась мыслями из воспоминаний в день действительный. Улыбнулась дочери. Ариша на удивление удалась в мать. И повадки ее перехватывает, и внешностью схожа. Вот Дуняша, та пошла в свекровь, такая же светленькая, с небольшими серыми глазками и кудрявыми льняными волосами, которые с трудом и слезами дочери Лизавета прочесывала после бани и заплетала в тугие косицы. А Маняша еще совсем крошка, в кого пойдет, бог ведает.

За окном послышался звон колокольчика: Герасим запряг в сани Гнедого и вывел на улицу. Пора выходить. Распахнулась наружная дверь, в ней показалась голова Андрейки:

– Мамушка, тятя зовет…

…На санях, крытых рядном, уже устроились Дуняша с Маняшей, обе закутанные в большие клетчатые шали. Сыновья в овчинных полушубках, подпоясанных кушаками, заячьих шапках и валенках, притопывали в нетерпении у саней. Герасим о чем-то разговаривал со своими братьями.

Наконец все собрались, Семен первым тронул своего сытого и равнодушного ко всему свету серого мерина, которого кликали Зайчиком, явно в насмешку, потому что заставить бежать его еще никому не удавалось.

В розвальнях Семена сидел батюшка свекор Димитрий Николаевич, рядом с ним старшая сноха и близкая подруга Лизаветы Степанида с долгожданной дочкой Настенькой.

Так и поехали друг за другом, на зависть соседям и дальней родне.

В Гороховском храме было не протолкнуться. Народ собрался со всех окрестных деревень. Еще когда подъезжали к Гороховке, большие часы на звоннице радостно и мелодично отзвонили время.

У входа в храм все перекрестились, даже трехлетняя Маняша, сидящая на руках отца, добросовестно провела ручкой со сложенными пальчиками ото лба к поясу и от одного плечика к другому. Лизавета глянула на мужа. Тот усмехнулся и тоже перекрестился.

Все в Герасиме Лизавете любо. Одно тревожит: не верит он в Христа. Говорит, что на этой земле правят свои боги, прародители живущих здесь людей, и негоже их забывать ради заморского божества. Но открыто об этом никому никогда не вещает. В храм он изредка наведывается, что положено, исправно исполняет, даже к причастию ходит, но делает это не от души, а чтобы не обижать Лизавету. Правда, детей ереси не учит, говорит, что они сами до всего своим умом дойдут.

После службы у храма встретилась Лизавета с родными матушкой и батюшкой. Давно не виделись, все недосуг было. А тут свиделись, обговорили, что на Святки посетят родню.

…Святочная пора накатила морозами и забавами.

В канун Рождества старшие дети собрались колядовать. Николка вырядился в старый отцовский полушубок, вывернутый овчиной наверх, Андрейка взял шест со звездой, с ними увязалась и Ариша. Младшие тоже собирались на гуляние, но, сморившись от усталости, не дождались времени. А на улице началась беготня детворы. В дома стучались то и дело группы колядующих. Лизавета всех привечала, в ответ на пожелания добра и здоровья каждому совала заготовленный пирожок.

Потом за окнами зазвучали уже взрослые голоса, на улицу, не усидели, выбрались и старшие жители деревни.

Лизавета проверила спящих дочерей и накинула тулуп на плечи. Вышла следом за Герасимом из дома. Во всех домах в окнах теплился свет. На улице гулял народ, слышался говор и смех. В небе сияли крупные звезды, мороз чувствительно щипал нос, проникал под одежду, напоминая, что пора возвращаться в теплое и уютное жилье. Но на улице было так весело.

Лизавете вспомнилось свое детство. Но оно не было таким радостным и веселым, как у ее детей. Не во что было одеться, чтобы с другими вот так беззаботно бегать по морозу с колядами, да и давали тогда колядующим разве что горсть вяленой репки или сушеной малины, редко кто сунет печёную рогатую козюлю.

Сейчас у неё в доме было в достатке зерна, во дворе стояла корова-кормилица, были овечки и даже куры квохтали в хлеву, как раз над овечьей закутой. Все это благодаря неустанному труду Герасима. Тот минуты не сидел без дела. Весь день занимался мужской работой. То ремонтировал полевой инвентарь, то правил сани, то готовил дрова для обжига посуды, то столярничал… А в трудные годы уходил в отход в Москву, с артелью тестя занимался мощением дорог. Но в дом стремился принести денег, чтобы и с податями рассчитаться, и на житье оставить. Не каждому такое по силам… Неустанно возносила Лизавета благодарность богу и родителям, которые уготовили ей такого мужа.

На Святки принято принимать гостей. Это время общения с родичами, время радости и веселья. В один из таких разудалых дней в дом Герасима пришли его отец и братья с семьями. Лизавета проворно накрыла на стол для мужчин в красном углу, спровадила детей кого на печь, кого на лавки, сама с невестками скрылась в печном углу. Нечего мешать мужским разговорам. Тем более, что там шло серьезное обсуждение предстоящих полевых работ. Прошлый год был с недородом. Хлеба хватало в самый обрез. А кое-кому пришлось идти занимать до новины у гороховского мельника и кабатчика Емельяна Жгутова.

Старый Димитрий молча слушал рассуждения сыновей. Кому одобрительно покачивал головой, на кого сердито посматривал. Все сыновья пошли по прямому пути предков и занимались гончарным производством. У каждого в доме была своя мастерская и печь для обжига. Ремесло приносило определенный доход, но не такой большой, чтобы платить государству подушные подати, выкупные за землю, налоги и жить в достатке. Надо было выезжать с гончарными изделиями на ярмарки, хорошо бы в уездный город, а еще лучше в губернский. Но и там было много соперников, и выручка от продажи была невелика.

Семен по праву старшинства считал, что надо каждому ехать в свой край, чтобы с товаром не соперничать, тогда, мол, и выгода будет. Никита, как самый молодой и азартный, предлагал всем гуртом отправиться в Первопрестольную и там уж расторговаться. Но на него зашикали, мол, куда нам деревенским да в калашный ряд.

– Думаю, браты, надо нам опять в отход собираться, в артель мостовщиков али землекопов прибиваться, – обронил до того молчавший Герасим. – С товаром в Москве-матушке нам не потянуть. Там такие ушлые да хитрые есть купцы, что в раз вокруг пальца обведут. А не поддадимся, так весь товар переколотят. Нет, не умеющим торговать да хитрить, там делать нечего. А вот землю копать да мостить дороги наши мужики испокон века в Москву ходят.

Долго судили-рядили, но лучше предложения Герасима не придумали. Потом стали определять, кому на этот раз оставаться в деревне да приглядывать за хозяйством. Одни женщины со всеми полевыми работами не управятся.

А в печном углу у женщин свой разговор. Кому очередь пришла стан ткацкий устанавливать. По всему выходило Лизавете. Та уже и пряжи на полотно заготовила и рвани набрала на половики. После Святок, как только закончатся праздничные гулянья, сразу и перенесут стан в избу.

Детвора, что помельче, на печи щебечет под присмотром Ариши, постарше мальцы на лавке у печи сидят, тихонько играют фигурками, что Николка вылепил, ждут, когда отцы наговорятся и о них вспомнят.

Наконец все серьезные дела обсуждены, жены вышли из печного угла, расселись на лавках, достали припасенные прялки с куделями, завертелись веретена. Степанида, как старшая из женщин, затянула песню, другие подхватили. Скоро в песенный хор вплелись и мужские голоса. Лизавета подала угощение детворе. Начиналось самое интересное: воспоминания о том, как жили раньше наши предки, какие нравы были.

Димитрий Николаевич, по праву старшинства, обратился к своим внукам:

– А ну-ка, ребятки, кто знает, как и откуда наше прозвание пошло? Пошто нас всех так кличут на деревне?

Старшие, хоть и слышали этот рассказ уже прежде, сразу отложили игры, повернулись к деду.

– Так вот, было это давно. Напали на нашу деревню страшные вороги…

– Это которые французы? – непочтительно перебила старика дочь Семена Настя.

Семен строго взглянул на ослушницу, Степанида погрозила пальцем дочери, но Димитрий благодушно продолжил:

– Нет, это было еще задолго до той войны. Давно было. Страшное было нашествие. Всадники налетели на деревню, дома пожгли, мужиков перебили, стариков – кого живьем сожгли, кого убили, а женщин и детей в полон забрали. Остались от всей деревни только двое мальцов. Их услали родители на дальний покос шалаш ставить для косцов. А те забедокурили, решили проверить колоды, что в лесу отец расставил, да заблукали. Вот их и не нашли захватчики. А когда уж парнишки вернулись в деревню, от той только головешки да убитые родичи остались. Звали старшего Наумкой, а младшего Шаликой. Думаю, не хрестиянские это имена, а прозвища деревенские. Так вот, парнишки эти собрали всех убитых родичей и схоронили их на месте сгоревшей деревни, а сами сдвинулись далече, к глубокому оврагу, где ране глину брали, и вырыли там себе землянку. Вот от них и пошли два рода деревенских: наш – Наумкины, как мы все происходим от старшего Наумки, а другие – Шаликины, они от Шалики. Помните, не забывайте, внучики, историю своих предков.

– Потому и в деревне теперь только Наумкины и Шаликины проживают? – робко уточнил Колюшка, сын Василия.

– Все наши сродственники и проживают. Пришлых нет. А ране, до побоища, деревня наша была большая, домов было много. Да от них только память осталась…

– Это Селибы, деда? – прерывает повествование на этот раз дочь Василия Груша. Девчушка ладная, красивая, а главное, умница и мастерица. Уже сейчас, в свои десять лет, она заслужила право сидеть среди женщин и наравне с матерью прясть из льняной кудели удивительно тонкую и ровную нить.

Димитрий взглянул из-под бровей на ту, что прервала его, потом на Василия, но не одернул. Груша его любимица, она одна из внуков пошла ликом и повадками в деда. Потому для виду он посупился, поиграл бровями, показывая недовольство, что его перебивают, не чтят старости. Потом ответил:

– Нет, доня. Раньше деревня стояла там, где теперь наш погост. Не гоже было селиться в тех местах, где упокоились наши родичи.

– Но там же лес растет, и к речке неудобно добираться…

– Дак, сколько лет с тех пор прошло. Земля-матушка не терпит пустоты. Все должно быть засажено. Вот и деревня наша, та, порушенная, затянулась лесом, чтобы никто не видел того сраму, что сотворили с людьми вороги. Предки наши – Наумка и Шалика – мудро поступили, ушли от старой деревни, поставили дома на новом месте. Здесь спуск к Рессе попроще, да добыча глины под боком. А капустища наши остались с тех времен…

– Деда, а Селибы? – вновь осмелилась напомнить Груша.

– Селибы… – старик помолчал в раздумье, – Селибы – это капища истинных богов наших предков. Мне, такому же мальцу, как вы, бабушка рассказывала, что на том месте в старину было городище, где жили пращуры и наши, и лазинские, и гороховские, и карповские, может, и другие какие. Там чтили других богов, древних. Теперь про это запрещают говорить. Потому и жизнь становится такая злая, жестокая… Нельзя предавать свою веру, своих богов. Отступников боги лишают разума, насылают мор, засуху, голод и жадных и завистливых чужаков, которые готовы содрать с нас последние порты, чтоб самим разбогатеть… Бойтесь пришельцев, которые рассказывают красивые сказки о том, как в дальних странах хорошо да сытно. Лучше всего в родной сторонке. Нашими богами испокон веку определено, как нам жить, что делать. И надо соблюдать их заветы…

Старик замолчал. Примолкли и дети. Только шуршали веретена в проворных женских пальцах. Никто не отваживался прервать затянувшееся молчание. Наконец Димитрий вернулся из своих дум в реальность и встряхнул головой:

– Что приуныли, пострелята? Нагнал на вас мороку старый дед? Все пройдет. Вернутся наши боги. Они добрые. Вот скажите, какие сейчас деньки?

– Святочные, деда… – осмелилась ответить сестра Груши Анюта.

– Правильно. А кого мы прославляем в закликаниях-колядах?

– Ярилу-солнышко… – дружно ответили внуки.

– Вот про него я вам и скажу сказку… Слушайте…

Спустя несколько дней приехали навестить родню Лизаветины родители. Пока хозяйка привечала матушку, у Герасима с тестем состоялся обстоятельный разговор о предстоящем лете. Тесть сам уже в летах, но отходным промыслом еще занимался, так как без этого выжить в деревне становилось невыносимо. Выкупные государству за землю не уменьшались, а там еще набегали весенние подати, налоги… С урожая всего не погасить. Оставалось одно – отходный промысел. Не всем он под силу. Многие ломались от непосильной работы за гроши, но на их место приходили новые. Просто потому что неоткуда больше было добыть средств на погашение долгов. В отходе непривычные к городским порядкам крестьяне порой привыкали к разгульной жизни местных бродяг, почти мгновенно спивались, оставляя в кабаках все свои нехитрые пожитки, пополняли число пропойц, воров, в большей части нищих на папертях многочисленных московских храмов.

Герасим последние лет пять в отход не собирался, обходился тем, что выручал с урожая, с продажи посуды… Но прошлое лето выпало дождливым, хлеба не уродились, да и народ обнищал, спрос на гончарные изделия упал. Не хотелось бросать Лизавету одну с детьми на все лето, но без этого, как ни крути, не вытянуть оплату податей. А попасть в кабалу Герасим ох как страшился. На глазах дальние родичи превращались в голытьбу, уходили на работу в город, отвыкали от крестьянского хлеборобного труда, бросали землю-матушку, забывали обычаи…

Лизавета с матушкой в печном углу обговаривали свое, женское. Матушка вновь советовала принять на постой дальнюю родственницу, вдовую бездетную тетку Груню. Той в одиночку не справиться с прожитьем, а в семье она будет помощницей Лизавете, и в доме, и в огороде, и за детьми присмотрит.

Дочь соглашалась с доводами матушки, что это лучший выход из положения, но как на это посмотрит Герасим. Тот не любитель был привечать посторонних. Хотя какая же посторонняя тетка Груня?

О предложении матушки Лизавета завела с мужем осторожный разговор уже после отъезда родителей. Но Герасим неожиданно признался, что и сам уже подумывал найти помощницу жене. Все-таки пятеро детей, да пока еще малых, с ними тяжело будет одной управляться. Порешили на том, что на масленую неделю об этом и поговорят с теткой Груней.

На Крещенье морозы чуть спали. Детвора высыпала кататься на санках и ледянках с высокого склона Рессы. Под окнами загомонили ребятишки. Они то и дело слетали по раскатанной горке вниз, тащили свои ледянки наверх, падали, хохотали, растирали замерзшие пальцы, дышали на руки, чтобы согреть их, и вновь катились вниз.

12 След.

Пока кукует над Рессой кукушка… Семейная сага