Между прошлым и будущим

Ева

Я сидела в инвалидном кресле в гостиной, разглядывая старинный буфет, который не использовался уже много лет. Он достался матери в наследство и, возможно, когда-то представлял собой какую-то ценность, во что было трудно поверить, учитывая его обшарпанный вид и сломанную петлю на дверце.

Мама нашла ему применение в качестве хранилища принадлежностей для шитья, что было весьма кстати, так как пораженные артритом колени не позволяли ей ходить вверх-вниз по лестнице к ящикам, стоящим у стен ее спальни. А теперь, когда большую часть заказов выполняла вместо нее я, нужно было устроить здесь все для своего удобства. Либо так, либо ждать, пока Элеонор и Глен вернутся домой, чтобы принести все, что необходимо для работы.

Я в ужасе уставилась на хлам, которым был доверху набит буфет – обрывки тканей, коробочки с бисером, несколько пар ножниц, пузырьки с клеем, либо пустые, либо такие старые, что их содержимое уже давно засохло, и даже вырезки из модных журналов. Мама когда-то выписывала Vogue, когда мы могли себе это позволить. Я знала, что, когда она росла в Чарльстоне, еще до их встречи с папой, ее мать тоже выписывала этот журнал и что бабушка, с которой я никогда не встречалась, хотя она умерла лишь около года назад, составляла свой гардероб, руководствуясь советами из этого журнала. Что касается мамы, она черпала оттуда идеи, чтобы изобретать костюмы для заказчиков. Я знала, что эти страницы она тайком, когда никто не видел, вырывала из журналов, лежавших в приемной у врачей. Мы с Элеонор в таких случаях просто отворачивались, давно привыкнув к странностям матери.

Из комнаты наверху доносились хлопанье ящиков и тяжелый звук шагов. Я вовсе не хотела разозлить Элеонор. А может быть, все-таки хотела? Я почти испытала облегчение, увидев прежний блеск в ее глазах. Это она во всем виновата. Я так хотела, чтобы вернулась моя прежняя сестра. Та отчаянная девчонка, которой она была до смерти отца, – хохотушка и проказница. Пусть она даже будет той дикаркой, в которую превратилась после этого, все лучше, чем та бледная тень, которой она стала теперь. А может, она и была призраком? Если уж на то пошло, она умерла в тот день. Может быть, она просто не понимает, что вернулась к жизни?

Тут дверь ее спальни открылась, и я услышала топот ее шагов, направляющихся через прихожую в ванную комнату, а затем звук захлопнувшейся двери. Я вздохнула и снова наклонилась к буфету. Звук работающего телевизора раздражал меня больше обычного. Мама в последние дни только тем и занималась, что сидела перед телевизором, и я с трудом удерживалась, чтобы не заорать на нее, ведь чем меньше она двигалась, тем сложнее ей было это делать. Именно поэтому я старалась каждый день выполнять физические упражнения. Да, я прикована к инвалидному креслу, но я не хочу всю жизнь быть в роли вечного пленника. Иногда мне казалось, что я живу в проклятом доме, где обитают призраки или ходячие мертвецы.

Я пыталась рассмотреть, что находится в глубине буфета. Там обнаружился прямоугольный сверток – на первый взгляд это могла быть выкройка, – который завалился за один из ящиков и оказался зажатым между ним и стенкой буфета. Прижав лоб к передней части буфета, я наклонилась и, вытянув руку, ухватила уголок свернутой бумаги и принялась тащить, пока не извлекла сверток. Откинувшись на спинку кресла, я взглянула на свою находку, и на моих губах появилась улыбка.

– Элеонор! – крикнула я и стала ждать. Наконец дверь ванной открылась, и я услышала торопливые шаги сестры, когда она сбегала вниз по лестнице.

– С тобой все в порядке? – спросила она. Она зарумянилась от холодной воды, которую, видимо, плескала в лицо, но ей не удалось скрыть покрасневшие и опухшие глаза.

– Смотри-ка, что я нашла. – Я передала ей выкройку.

Судя по тому, как смягчилось выражение ее лица, Элеонор тоже ее узнала.

– Это же мой костюм, – тихо произнесла она.

Действительно, это была выкройка из Vogue, которую мы раздобыли в магазине тканей в качестве подарка сестре к четырнадцатилетию – классический женский костюм с придуманным Шанель силуэтом – юбка-карандаш и рукава длиной три четверти. Этот костюм предназначался для ее первого собеседования в Джульярдской школе искусств, и я собиралась сшить его для нее, когда она станет достаточно взрослой, чтобы надеть, а я буду достаточно взрослой, чтобы использовать швейную машинку матери. Мы купили ее примерно за месяц до гибели отца, после которой Элеонор закрыла крышку пианино и перестала мечтать.

– Не могу поверить, что она еще сохранилась, – сказала сестра, крепко зажав выкройку в руках. Она смотрела на меня в смятении, не понимая, хочу ли я просто поделиться воспоминаниями о прошлом или намеренно напоминаю ей о несбывшихся мечтах, которые разлетелись, как конфетти из хлопушки.

– Между прочим, прекрасная выкройка, – заметила я. – Особенно если использовать более современную ткань. Клетчатые костюмы такого цвета нынче не в моде.

Мы смотрели друг на друга, и улыбки постепенно исчезали с наших лиц, словно мы одновременно поняли, что в последний раз согласие между нами было в тот самый день, когда мы поехали, чтобы проверить, кто сумеет выше забраться на старый дуб.

– Не думаю, что она может пригодиться, – сказала она. – Если ты разбираешь буфет, чтобы выкинуть всякий хлам, можешь и это добавить в кучу, которая пойдет на помойку.

Пожалуйста, не надо, хотелось закричать мне. Она по собственной воле выстроила чистилище и заставляла меня разделять с ней это заточение. И при этом почему-то считала, что ключ к нашей камере у меня. Может быть, так оно и есть, только я не пребывала в постоянных размышлениях об этом – мне это вовсе не свойственно. Элеонор должна была сама найти выход из тюрьмы, выковать собственный ключ к свободе. Потому что я устала смотреть, как она бьется о непреодолимую стену придуманной жизни, словно мотылек, летящий на свет лампы, о стекло.

– Ты права, – сказала я, намеренно стараясь ранить ее своими словами, чтобы снова зажечь эту искру. – Мне придется отдать эту выкройку, потому что в этом доме она вряд ли кому-то пригодится.

– Мы что, кого-то ждем? – раздался из гостиной голос матери.

Элеонор положила выкройку на буфет, и мы обе выглянули из окна, выходящего на улицу. Перед домом только что припарковался черный «Мерседес», с заднего сиденья которого выпорхнула маленькая девочка в умопомрачительном розовом наряде, сжимавшая что-то в руках. Мы увидели, как мужчина, сидевший за рулем, вышел из машины, взял малышку за руку и они поднялись по ступенькам к передней двери.

– О боже, – произнесла Элеонор, поглядывая на лестницу, словно ища путь к отступлению. Затем она бросилась к двери и распахнула ее прежде, чем неожиданные посетители успели нажать на звонок и понять, что он сломан. Она улыбалась так, как я давно уже не видела, обратившись сначала к маленькой девочке.

– Привет, Джиджи. Вот уж не ожидала тебя так скоро увидеть.

– Вы забыли сумочку. Я нашла ее в своей комнате.

Я узнала старый кожаный мешок, который Элеонор использовала в качестве сумочки.

Мужчина опустил руку на голову девочки, и этот жест вызвал у меня желание рассмотреть их поближе, поэтому я подъехала на коляске к окну. Это было совершенно непроизвольное движение, но оно так много сказало мне об отношении этого мужчины к окружающему миру.

Я видела, как Элеонор пытается вытеснить их на крыльцо, поэтому развернулась и поставила коляску так, чтобы они могли видеть меня через дверной проем.

– Ты не собираешься нас представить друг другу, Элеонор?

Она замерла на месте, и на какое-то мгновение мне показалось, что она откажется это сделать. Но потом отступила назад и открыла дверь пошире.

– Это – Финн Бофейн и его дочь Женевьева. Похоже, сегодня утром я забыла у них дома сумку, когда приезжала забрать машину.

Я поздоровалась с гостями, внимательно изучая мужчину. Я задержала на нем взгляд дольше, чем принято, удивляясь, почему он выглядит таким знакомым. Он был высоким и стройным, как Глен, и я решила, что, наверное, когда-то он был теннисистом или бегуном. Глаза его были необычного серого оттенка. Такие глаза излучают дружелюбие, и кажется, что их легко читать, но только до тех пор, пока вы не познакомитесь с их обладателем поближе. Вокруг него витали темные тени, как и вокруг Элеонор, и я подумала, что, возможно, это и притягивало их друг к другу.

– Это – моя сестра, Ева Хэмилтон, – продолжила Элеонор, и Финн пожал мне руку. Надо сказать, рукопожатие было довольно крепким.

– Рад с вами познакомиться, – сказал он. Голос его был глубоким, и произношение выдавало коренного обитателя Чарльстона. Моя мать говорила так же. Она использовала это преимущество для привлечения клиентов, заказывавших у нее платья и костюмы, которые она моделировала. В их глазах идеальная речь портнихи придавала ее изделиям дополнительный шик, словно престиж и респектабельность можно было зашить в каждый шов. Однако Финну Бофейну не нужно было демонстрировать свое произношение, чтобы выглядеть внушительно и производить впечатление на окружающих. Его манера держаться и эти поразительные глаза и без того привлекали всеобщее внимание.

Маленькая Женевьева тоже протянула мне руку и пожала ее. Я просто была не в силах оторвать от нее взгляд. Она была похожа на ангела с картин Рафаэля. У нее была нежная бело-розовая кожа и широко расставленные серые, как и у ее отца, глаза, от которых, казалось, ничего нельзя скрыть. Но самое большое очарование придавала ей улыбка, словно говорящая: да, мир несовершенен, но я все равно буду радоваться жизни.

– Рада с вами познакомиться, – произнесла девочка, наклоняясь ко мне, словно хотела получше меня рассмотреть. – Вам подходит имя Ева, – сказала она, склонив голову набок. – А Элеонор сказала, что я могу называть ее Элли, потому что она точно больше похожа на Элли.

Я метнула взгляд на Элеонор. Имя Элли ассоциировалось у меня с моей потерянной сестрой, той, которая заразительно смеялась, имела склонность к безумным выходкам и играла на пианино так, словно музыка была мостом между ней и небесами. Я всматривалась в ее лицо, надеясь, что звук этого имени воскресит дух Элли, но видела перед собой лишь Элеонор.

Мать подошла к двери, приглаживая волосы, которых, видимо, целый день не касалась расческа. Она провела рукой по халату, словно хотела проверить, на все ли пуговицы он застегнут. Ее растоптанные тапочки шлепали по деревянному полу, но все присутствующие были слишком хорошо воспитаны, и на их лицах не отразилось ничего, кроме вежливого внимания.

– Я – Диана Мюррей, мать Элеонор и Евы. Рада наконец познакомиться с вами.

В ее словах чувствовалось легкое осуждение, словно мистер Бофейн уже давно должен был бы прислать ей приглашение на встречу для личного знакомства.

– Моя девичья фамилия Олстон. Если я не ошибаюсь, мой отец, Джеймс Рейвнел Олстон, и ваш дед учились в одном классе в школе Портер-Гауд.

На лице Финна не отразилось ровным счетом ничего при таком фамильярном упоминании его родственника, и он лишь церемонно пожал протянутые пальцы матери, как будто эта сцена происходила в зале роскошной усадьбы и на собеседнице было бальное платье. По выражению его лица легко можно было представить, что именно так он ее и воспринимал.

– Теперь понятно, от кого ваши дочери унаследовали свою красоту, миссис Мюррей, – сказал он, причем его южный акцент стал гораздо заметнее, чем раньше, словно это был актер, исполняющий предназначенную ему роль. Впрочем, полагаю, каждый из нас актер в театре жизни.

И мать, и Элеонор покраснели от смущения, и не успела я подумать, что это был весьма щекотливый момент для моей сестры, как после пробежки вернулся Глен, загорелый, мускулистый и мокрый от пота. Он, должно быть, заметил «Мерседес», стоящий у обочины, так как открыл дверь с необычной для него осторожностью и заглянул внутрь с выражением, которое можно видеть на лице ребенка, снимающего крышку с волшебной табакерки и ждущего, когда из нее выскочит чертик.

Красная как рак Элеонор представила новое действующее лицо, и я увидела, как Глен оценивающе разглядывает мистера Бофейна.

– Рад наконец с вами познакомиться. Интересно было посмотреть, как выглядит человек, который требует от сотрудников так долго задерживаться на работе по окончании рабочего дня.

Воцарилась полная тишина, которая продолжалась довольно долго, и мы все не знали, куда девать глаза от стыда.

Финн поднял брови.

– Элеонор – очень ответственный сотрудник. Она всегда старается выполнить порученную работу, сколько бы времени на это ни ушло. Именно по этой причине я и решил попросить ее присмотреть за двоюродной бабушкой.

Он улыбнулся Элеонор, щеки которой были теперь нежно-розового цвета.

Глен сделал несколько шагов и встал рядом с Элеонор, а я подумала, замечает ли кто-нибудь, кроме меня, как она невольно чуть-чуть потянулась к нему, словно магнитная стрелка, всегда разворачивающаяся в сторону истинного севера. Глен, все еще тяжело дыша после бега, сжал челюсти, как будто подбирая слова, но прежде чем он успел что-нибудь изречь, я подкатила свое кресло поближе.

– Мы все очень благодарны вам за ту возможность, которую вы предоставили Элеонор.

– Особенно сейчас, когда Ева ждет ребенка, – изрекла мама, тоже спеша поучаствовать в разговоре.

Финн метнул быстрый взгляд на сестру, и в его глазах промелькнуло понимание.

– Примите мои поздравления, – сказал он, обращаясь к нам с Гленом.

На лице Элеонор застыла характерная бесстрастная улыбка, которую она надевала для мира, как вдова надевает траур. «Уходи, – хотела крикнуть я ей. – Беги отсюда». Какие бы чувства она, как ей казалось, ни испытывала к Глену, они были частью прежней жизни, которая давно осталась в прошлом, а может быть, вообще никогда и не существовала. И я со своей беременностью предоставила ей прекрасную возможность выйти из игры. Но я вовсе не обязана была разыгрывать из себя доброго тюремщика и показывать ей путь на свободу, хотя мы и родные сестры. Поэтому я с невозмутимым видом откинулась на спинку кресла и просто наблюдала, как развиваются события.

– Я даже не предполагал, что у вас нет мобильного телефона, Элеонор, – продолжал Финн. – А мне бы хотелось быть с вами на связи, когда вы находитесь с тетушкой Хеленой, поэтому я постараюсь решить и эту проблему, разумеется, за мой счет, так как это мое требование.

Он даже не спрашивал ее согласия, так как привык отдавать распоряжения и люди выполняли их беспрекословно. Элеонор, конечно, ощетинилась, но не стала возражать, хотя, как я заметила, это ее задело. Так же было и в детстве, когда отец просил ее позаниматься на пианино. Она и так не выходила из-за инструмента, но предпочитала выбирать время занятий сама и начинала упрямиться, когда он приказывал ей заниматься. А я втайне восхищалась ее упрямством и независимостью, ведь я беспрекословно выполняла все распоряжения матери, и ее строгий голос вызывал у меня безотчетный страх.

А может, я уже тогда осознавала, что дар, которым бог наделил Элеонор, – это нечто реальное и постоянное. А все, что было у меня – красивая внешность и броские наряды, – подобно песку, уносимому с берега в море во время шторма. Наверное, именно поэтому, когда Элеонор затевала очередную авантюру – гонки на машинах или поход в Миртл-Бич, чтобы устроить там пикник, я с готовностью присоединялась к ней. Мне надо было убедиться, что и во мне есть доля той же бесшабашности, что и в моей сестрице.

Тут Женевьева принялась дергать отца за рукав.

– Уже темнеет, а мы еще не сходили в кафе поесть мороженого.

Финн улыбнулся дочери, и именно в этот момент, когда он не контролировал свои чувства, я поняла, почему его лицо показалось мне знакомым. Это был тот самый мальчик с Эдисто, который никогда не присоединялся к нашей компании, не участвовал в наших играх, а в церкви сидел и постоянно смотрел на Элеонор, а не на меня. Я помнила, как меня это злило, и я надевала все более и более яркие наряды, чтобы привлечь его внимание.

– Рад был со всеми вами познакомиться, – вежливо произнес он, ведя дочь к двери.

Я пристально следила, как они вышли на крыльцо, и помахала им на прощание рукой, когда они садились в черную машину. Но Элеонор смотрела в это время только на Глена, а он нежно прикоснулся к ее спине, когда входил вслед за ней в дом.

Все во мне кричало: «Уходи! Беги отсюда! Убирайся!» Но никто и не подумал уходить. Наоборот, они уселись рядом с матерью на кушетке перед телевизором. Я медленно подъехала к дивану и подождала, пока Глен не поднял меня и не усадил рядом с собой. Я сидела, крепко вцепившись в него рукой, и снова думала о неиспользованной выкройке и о том, что все в жизни сложилось не так, как должно было.

Глава 10

Элеонор

В детстве я проводила долгие часы, вместе с Люси наблюдая, как Да Джорджи плетет корзинки из стеблей зубровки. Она платила нам никель за каждую охапку травы, пальмовых листьев или сосновых иголок, которые мы для нее собирали, а потом мы сидели у ее ног и смотрели, как под ее пальцами рождаются корзины. В ее движениях был четкий ритм, который я чувствовала кожей, когда она плела ряд за рядом, добавляя для цвета бермудской травы и используя полоски пальмовых листьев и сосновые иголки, когда приступала к новому творению. Мне казалось, что я наблюдаю за процессом создания симфонии или написания картины, и каждый новый ряд все больше и больше раскрывал замысел художника. Да Джорджи называла нам узоры, которые использовала при плетении, – «Сны реки» или «Тропа слез», а все корзинки с крышками именовались «хранители тайн».

Она поведала нам, что плетение корзин сродни рождению новой жизни, от поиска материалов, которые добывались в разных местах, – кусочки мозаики, каждый из которых имел свое предназначение, – до создания сосуда, который мог либо сберечь, либо погубить свое содержимое. Именно об этом я думала по пути на Эдисто, гадая, на какую корзинку будет похожа моя жизнь и как ее следует называть.

Я опустила защитный козырек, чтобы укрыться от утреннего солнца, и включила GPS. Я хорошо знала путь на остров – все дороги и мосты через прибрежные болота и бухты были словно частью меня, как голубые вены под моей кожей. Но мне хотелось увидеть их цветное изображение на экране навигатора, как будто я должна была удостовериться, что они существуют на самом деле, а не являются плодом моего больного воображения, вовлекшего меня в безумную, рискованную авантюру, чтобы нарушить ровное течение моей жизни. Мне казалось, что я уже давно переросла склонность к необдуманным поступкам.

Несмотря на ужасающую жару, я опустила окна, чтобы почувствовать запах родного острова еще до того, как окажусь на его земле. Я не стала включать радио, чтобы не отвлекаться от дороги. Было совершенно невозможно слушать музыку – даже если это была обычная популярная композиция, которую крутят по радио, – не сосредотачиваясь на ней целиком, когда все остальное вокруг отходило на задний план, а я вовсе не хотела покалечить «Вольво» в результате неосторожного вождения. Тем не менее я обнаружила, что тихо напеваю под шуршание шин по асфальту, а пальцы, лежащие на руле, отбивают воображаемую мелодию.

Белый «Кадиллак» Хелены стоял на подъездной дорожке по соседству с голубой «Тойотой», вероятно, принадлежавшей сиделке, заступившей на дежурство. Финн позвонил мне и сообщил, что повезет Джиджи на пляж и они вернутся где-то ближе к вечеру, поэтому я и не ожидала увидеть их по прибытии в поместье. Несмотря на то что Финн велел сразу идти в дом, мне было не по себе. Я пару раз тихо постучала в дверь и принялась ждать, не желая использовать звонок, вдруг Хелена спит. В конце концов дверь приоткрылась, и передо мной предстала высокая женщина со встрепанными светлыми волосами, которая начала говорить еще до того, как дверь полностью распахнулась.

– Прошу прощения за то, что вам пришлось так долго ждать, – произнесла она с ярко выраженным южным акцентом. – Я возилась на кухне, пытаясь привести в порядок кухонные табуреты, и руки были по локоть в морилке. Хотела заняться ими с тех самых пор, как поступила сюда работать. Когда закончу, надо будет привести в божеский вид подушки и шторы, но, полагаю, для этого надо сначала спросить разрешение у мистера Бофейна. Не подумайте, вовсе не для того, чтобы он заплатил мне. Мне просто нравится этим заниматься. – Она ненадолго умолкла, чтобы перевести дыхание, а потом протянула мне руку. – Кстати, меня зовут Тери Уэбер. Можете называть меня Тери, а мистер Бофейн и мисс Жарка обычно называют меня сестра Уэбер.

Я пожала ей руку и, в свою очередь, представилась, попросив называть меня Элеонор. До моих ноздрей из задней части дома доносился отчетливый запах морилки, а пальцы сиделки при прикосновении оказались липкими.

– Извините, что отвлекла вас от работы, но я посчитала, что неудобно войти без стука.

– Не стоит беспокоиться, я же сказала мистеру Бофейну, что буду прислушиваться, когда вы появитесь, и, как видите, была права! Он объяснил, что вы будете составлять компанию мисс Хелене, но она сейчас спит, поэтому можете заняться чем хотите. У меня на кухне есть телевизор. Я люблю смотреть разные ток-шоу, но вы можете переключить на любую другую программу по вашему усмотрению. Буду рада, если вы присоединитесь ко мне.

– Благодарю, – сказала я, – но мне бы хотелось немного побродить по дому, чтобы изучить его получше, пока я жду, когда проснется мисс Жарка. Вы не могли бы позвать меня, когда это произойдет?

– Разумеется. Я в ее спальне поставила прибор под названием «видеоняня», поэтому, как только она откроет глаза, я тут же узнаю об этом. – Она просияла при этих словах, а потом извинилась и снова занялась табуретами, увлеченно покрывая их морилкой.

Я стояла в холле, размышляя о том, чем бы заняться, когда закончу осмотр дома, если к тому времени Хелена еще не пробудится. Может, стоило приготовить обед или подмести пол, но я уже знала, что это входит в обязанности сиделок. Мой взгляд невольно потянуло к комнате, где стоял рояль, но я тут же отвела его, принявшись внимательно разглядывать картины на стене столовой и на стенах вдоль лестницы.

Было такое впечатление, что я смотрела на них сквозь слой воды, столь расплывчатыми казались изображения в тусклом свете, падающем на полотна, местами обвисшие в старых рамах. Некоторые были настолько огромные, что мне пришлось крутить головой, чтобы увидеть картину целиком. Я вспомнила о том, что Хелена категорически отказывалась помещать их в новые рамы, и подумала, сколь неразумным было это упрямство. Было совершенно очевидно, что произведения искусства в почти катастрофическом состоянии, и эту проблему, несомненно, надо было срочно решать. Я вздохнула про себя, вспомнив, что Финн сказал про «эксцентричный» характер двоюродной бабушки.

Я подошла к лестнице с тяжелыми балюстрадами. Мне вспомнилась комната с закрытой дверью, о которой Финн сказал, что когда-то она предназначалась для гостей и что я смогу использовать ее в том случае, если придется остаться в доме на ночь.

Казалось, прежняя отчаянная Элеонор подталкивала меня вверх по лестнице, переставляя по ступенькам мои ноги. Я же вовсе не нарушаю чужую территорию, убеждала я себя. Я просто хочу осмотреть комнату, в которой, возможно, придется ночевать.

Дверь в детскую Финна была открыта. Я остановилась перед ней, так как мое внимание привлекла большая спортивная сумка, стоявшая на полу. Полагаю, вполне естественно, что, гостя у родственницы, он спит в своей старой комнате, но при мысли о взрослом мужчине, спящем под бумажными звездами и планетами, я не могла сдержать улыбку.

Дверь в комнату, в которой, как сказал Финн, останавливалась Джиджи, также была распахнута. Я заглянула туда и увидела розовый чемоданчик с рисунком в виде балетных туфелек, разбросанную по всей комнате одежду и живо представила Джиджи, спешащую нарядиться в купальный костюм – возможно, тоже розового цвета – после того, как отец сообщил ей, что они едут на пляж.

Не желая вторгаться на чужую территорию, я тем не менее постояла на пороге, оглядывая комнату. Она была обставлена со вкусом – там стояла двуспальная кровать с высоким изголовьем из темного дерева, на которой лежал аккуратно сложенный плед в яркую клетку. Плетеный ковер тех же цветов покоился на деревянном полу с широкими половицами, а на угловых окнах висели белые ажурные занавески.

Потом я направилась в гостевую комнату и осталась ею вполне довольна, несмотря на некий налет старомодности. Там была отдельная ванная, и в целом комната выглядела вполне комфортабельно. Я поняла, что если когда-нибудь придется задержаться на ночь, мне там будет весьма уютно.

Я закрыла дверь и направилась по коридору к лестнице, мысленно уже готовясь к просмотру «Взгляда», или какое там еженедельное телешоу любила смотреть Тери Уэбер, но невольно замедлила шаг перед дверью последней комнаты. Я помнила слова Финна о том, что это была спальня Бернадетт и что Хелена не желала, чтобы туда кто-либо заходил. Интересно, почему? И почему Хелена так упорно настаивала, чтобы я покинула дом? Та часть моей личности, которая испытывала нездоровую страсть к мистическим сериалам, идущим, как правило, в ночное время, не могла остаться равнодушной к тайне, скрывающейся за закрытой дверью в спальню сестры хозяйки дома.

Во мне снова ожила прежняя Элеонор – я просто явственно ощущала, как эта неугомонная особа толкает мою руку к ручке двери, и, как бы нехотя повинуясь, невольно коснулась ее. Удивительно, но дверь оказалась не запертой, и ручка легко повернулась в моей руке. Прежде чем голос рассудка смог остановить меня, я толкнула дверь и обнаружила, что стою на пороге спальни Бернадетт.

Некоторое время я с удивлением разглядывала ее. У меня даже закралась мысль, что кто-то уже побывал здесь и забрал все личные вещи Бернадетт, потому что там не осталось никаких следов ее пребывания. Даже на кровати не было матраса и постельного белья. Однако, когда мой взгляд блуждал по этой по-спартански обставленной комнате, я вдруг заметила пару домашних тапочек бежевого цвета на ковре у односпальной кровати, щетку для волос и расческу на комоде между двумя окнами. Пустой стакан с белым налетом испарившейся воды стоял на самом краю тумбочки, куда его, очевидно, когда-то поставила сама хозяйка комнаты.

У дальней стены я увидела небольшой туалетный столик без зеркала. На его полированной поверхности стояла плетеная тарелочка из стеблей зубровки, в которой лежали четки из черного оникса, свернутые кольцами, словно змея. За тарелочкой находилась корзинка из того же материала, по форме напоминающая невысокую погребальную урну, с крышечкой, увенчанной набалдашником в виде желудя. Хранитель тайн.

Я сделала три шага вперед, чувствуя себя, словно Алиса в кроличьей норе, и пытаясь понять, что же все-таки странного было в этой комнате. Я медленно повернулась, внимательно разглядывая обычную металлическую односпальную кровать с простеньким распятием, висевшим над ней на стене. И тут я поняла – помимо распятия, на стенах ничего не было.

Я приблизилась вплотную к стене за кроватью и увидела характерные прямоугольные следы, которые при ближайшем рассмотрении обнаружились и на других стенах. Но в столовой и гостиной дыры от гвоздей были тщательно заделаны, чтобы не привлекать внимание. Здесь же дырки от гвоздей были неровными и зияли на стенах, словно рамки грубо срывали со стен, прилагая немалые усилия.

Я потерла одно из отверстий подушечкой большого пальца, заметив, что при этом крошки штукатурки и чешуйки краски, прилипшие к коже и падающие на пол, совсем свежие, словно стены были повреждены недавно. Вытирая руки о юбку, я отвернулась от стены. Напротив кровати стоял высокий старинный платяной шкаф, в замочной скважине на его двери торчал позолоченный ключик. Даже не задумываясь о том, что делаю, я пересекла комнату и открыла дверцу шкафа.

В нос сразу же ударил тяжелый запах нафталина, и я отпрянула назад. Судорожно вдохнув свежий воздух, я снова приблизилась к шкафу, чтобы получше рассмотреть его содержимое. Внутри висели четыре юбки, одно платье и шесть блузок. Я рассматривала их, пытаясь понять, действительно ли это был весь гардероб Бернадетт или же Финн ошибался насчет того, что в этой комнате все оставалось в прежнем виде. Я посмотрела на дно шкафа и обнаружила одну-единственную пару черных туфель на низком каблуке и синие кеды, к краю резиновой подошвы которых прилипли несколько песчинок.

В верхней части шкафа, над штангой для вешалок, я обнаружила две небольшие зеркальные дверцы и, не удержавшись, вытянула руку вверх и подергала за небольшую круглую ручку. Присмотревшись, я заметила крошечную замочную скважину на одной из зеркальных дверей, но ключа в ней не было. Я подергала за ручку сильнее, сама не понимая, зачем это делаю. В этой комнате было нечто странное, и еще до своей попытки открыть эту дверцу я уже знала, что она заперта.

– И что это вы тут делаете?

Я быстро отскочила от шкафа, похолодев от ужаса. Резко обернувшись, я увидела стоящего на пороге Финна, лицо которого оставалось бесстрастным, но взгляд был жестким и напряженным.

Словно вернувшись из путешествия в кроличью нору, я внезапно услышала раскаты грома и увидела, что по окнам хлещет дождь. От Финна пахло лосьоном для загара, на нем были надеты футболка и плавки и при этом кожаные туфли, и у меня мелькнула мысль, что, по крайней мере, хоть что-то в его совершенно новом для меня облике было узнаваемым.

Я вдруг осознала, что стою, уставившись на полуголого босса, крепко прижимая ладонь к груди, словно пытаясь унять бешеное биение сердца.

– Прошу прощения, – сказала я дрогнувшим от волнения и раскаяния голосом. – Я ждала, когда проснется мисс Хелена, и решила побродить по дому. Я вовсе не хотела проявлять излишнее любопытство.

Он несколько мгновений смотрел на меня с непонятным выражением лица, а потом повторил те же слова, что произнес, когда я впервые приехала сюда:

– Это комната Бернадетт. У нас не принято заходить сюда.

Он отступил от двери, а я пронеслась мимо него в коридор, как нашкодившая школьница, застигнутая строгим преподавателем на месте преступления. Я не смотрела на него, пока не услышала звук закрывающейся двери.

– Извините еще раз, – пролепетала я, чувствуя, как горят мои щеки. – Я просто искала комнату для гостей, где я могла бы остаться в случае необходимости.

Он прервал мои жалкие попытки оправдаться.

– Тетушка Хелена проснулась. Там с ней Джиджи, но, боюсь, разговор у них несколько односторонний. Надеюсь, вы спуститесь вниз и побудете с ней некоторое время, пока сестра Уэбер приготовит для нее обед. – Он помолчал немного, а потом неожиданно мягко сказал: – Вы – единственный человек, который вызвал у нее хоть какую-то реакцию с тех самых пор, как она после больницы вернулась домой. Думаю, это очень хороший знак.