Лука Мудищев (сборник)

Неразгаданный апокриф Баркова

Ни один испорченный ум никогда не понял ни одного слова; и приличные слова ему ни на пользу, так слова и не особенно приличные не могут загрязнить благоустроенный ум, разве так, как грязь марает солнечные лучи и земные нечистоты – красоты неба.

Боккаччо. «Декамерон». Заключение автора

Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы (признаться: кроме права ставить винительный вместо родительного и еще кой-каких, так называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных преимуществ за русскими стихотворцами не ведаем) – как бы то ни было, несмотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Зло самое горькое, самое нестерпимое есть звание и прозвище, которым он заклеймен и которое никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него, как на свою собственность; по ее мнению он рожден для пользы и удовольствия…

А. С. Пушкин

Богатство, славу, пышность, честь – я презираю…

И. С. Барков

В литературе, как всегда, царит хаос. Нравственность агонизирует. В мирах Эпикура разбирают булыжник, а поэты наспех сбивают подмостки для бессмертия.

И тут на авансцене возникает Барков.

Он со всей молодостью обрушивается на фанфаронство и благочестие. Все эти господа и дамы, все эти пламенные любовники и законченные волокиты предстают во всей своей красе, предлагая воплотить самые нескромные желания.

Я видел, как один критик (порождение страсти извозчика и разговорчивой прачки) чуть ли не плакал, читая эти забавные и поучительные святотатства. Он был возмущен и называл сочинения поэта кощунством. Бедняге, как видно, необходимо было во что-то верить.

Выплеснуть за борт все эти сладострастные отравы – значит, унизить литературу. Неприятие эротических безумств равносильно самоубийству. Отвернуться от них – все равно, что сделать еще один шаг к собственной погибели.

Быть может, поэзия Ивана Баркова некоторым покажется игрой, чувственной гимнастикой, фехтованием в пустоте. Как же они будут наказаны!

Любой сноб, лишенный воображения, обречен подобно нашему критику превратиться в несчастнейшего из смертных и сделать несчастными своих близких. В двенадцать лет он полезет под юбку своей сестры, и, если случай не возвысит его над уровнем заурядных судеб, он, не дожив до сорока, испустит дух над очередным пасквилем.

Он изгнал чувство из своего сердца, и в наказание чувство отказывается вернуться к нему. Самое лучшее, что может послать ему судьба – это жестокий удар, которым природа поставит его на место.

Все чувства и все восторги заказаны этому человеку. Если же Господь по ошибке пошлет ему жену, этот посредственный господин будет унижать и растлевать ее, исходя из своих убогих представлений о добре и зле.

Необузданное пристрастие к морали порождает чудовищные и неведомые крайности. Не отсюда ли нелюбовь иконоборцев и мусульман к изображениям божества! Кто объяснит всю глубину раскаянья св. Августина, когда он отшатнулся от своего прошлого?

Удивительным человеком был Барков. Его стихи, если разобраться, это дифирамбы и панегирики. Даже простоватость и грубость, коими он наделял своих героев, служат к их чести и украшению. Словом, это ангельские сердца и светлые головы, напрочь потерявшие стыд.

Изображение реального, живого крестьянина – нелепая прихоть Спиридона Дрожжина; заглядывать в замочную скважину распорядителей жгучих нег позволительно лишь кабацкому завсегдатаю Баркову. Ведь показав без прикрас все пороки неутомимого лейб-улана – он, как это ни жестоко! – рискует всего лишь ослабить его боевой дух.

Вся несуразность и изобретательность, все чудачества и все запредельные мечты проступают в действиях его героев. Все они жертвы собственных порочных наклонностей.

Барков с легким сердцем рисует устрашающие, гротескные, шутовские картины. Никто, как Барков, не знал и не любил этот мир. Он не только проник в его альковные тайны, но вошел в доверие к его женам и любовницам. Он разделил с ними по-братски их тоску, одиночество, восторги и наслаждения.

Подобно тому, как Молиер вытеснил в свое время «Мениппову сатиру», Барков со всем темпераментом и пылом выставил за дверь сумароковскую музу, кряжистую и грузную торговку с Охотного ряда.

Именно Барков перевернул тогдашний литературный мир вверх дном. Даже спустя три столетия его победа выглядит ошеломляющей. И великий Ломоносов, бессмертный собутыльник Ивана Семеновича, почувствовал это один из первых.

Обстоятельства смерти Баркова остаются не вполне ясными до сего дня.

В рассказах очевидцев, полных противоречий и странных подробностей, кое-что сомнительно, а о многом вообще умалчивается. Относительно места и часа смерти, а также последних слов покойного показания расходятся.

Последние слова поэта, произнесенные им в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, обсуждаются до сих пор; нас уверяют, что это было не просто прощание с миром, а прорицание, пророчество, полное глубокого смысла, как выразился один экзальтированный современник.

Несмотря на свидетельства столь располагающих к себе господ, находятся все же люди, подвергающие сомнению достоверность не только великолепной предсмертной фразы, но и всех других событий этой невероятной жизни.

Одни утверждают, что вся эта история поэтического гения просто грубое надувательство, измышление плутов и горьких пьяниц, негодяев, стоящих вне закона и выброшенных из общества (всех эти собутыльников Баркова, по мнению других, следовало бы упрятать за решетку, вместо того, чтобы разрешить им кабацкие увеселения в объятьях таких же падших женщин).

Многие, безо всяких оснований, сваливают на его дурную компанию ответственность за нищенское существование, которое поэт вел, когда стал позором изящной словесности и доставлял добропорядочным согражданам одни огорчения.

Барков отнюдь не был человеком уважаемым и достойным, несмотря на восхищение, которое окружало его на самом дне отчасти за то, что ему удивительно везло в любви, отчасти за способность употреблять зелье в неограниченных количествах под аккомпанемент срамных стишков.

Но вернемся к нашим неутомимым критикам. Уж не ждете ли вы, что Барков поднесет отрезвляющего зелья после ваших нелепых оргий? Или одна из кабацких Венер – Пеннорожденная или Продажная – облегчит ею же вызванные муки? Что бульварные девки обратятся в преданных сиделок, когда наступит для вас день раскаянья и расплаты? Вряд ли вы вкушаете нектар из амброзии и отбивные из паросского мрамора!

В конце концов, сколько же вам дадут в ломбарде за еще одну разбитую жизнь?

Виктор Пеленягрэ

На взятие Измаила

 
Залетный лейб-улан затеял спор с пиздой,
Как пахотник взорлил над взрезанной браздой;
Впряженный хуй стоит, его послушный воле,
С прилежной силой он легко взрыхляет поле
И, дерзкий взор подняв, к властителю небес
Взывает без стыда: «Я твой солдат, Зевес!..
Такой же вырвигвоздь». – Зевес: «Какого хуя?»
«Европу точно так когда-нибудь нагну я!»
 

Silentium^[1]

 
Ты в пурпур нег ее облек,
Ее уста замкнул устами;
Ты Бог, ты царь, ты, человек,
Растлил ей разум словесами.
Не так ли птицы в майский день
Возносят пение и свисты
И, парами сбиваясь в тень,
Живят вертепы каменисты.
Ты прямо в сердце льешь лучи
И прохлаждаешь тем от зноя,
Ревет Флегей, погибла Троя,
Я вся горю… Молчи, молчи!
 

Свидание

 
Как тот юнец, манерно-угловатый,
Твоих колен влюбленный соглядатай,
(Запретных книг прилежный ученик!)
В гостиной перед ужином возник,
Неясными желаньями распятый.
И вот стоит – не дышит! – за спиной,
Два языка даны душе одной…
О, как хотелось вымолвить признанье
И тут же удержаться от рыданья, —
Не знает, как вести ему с тобой.
А что же ты? Уняв мгновенный трепет,
С улыбкой ты готова слушать лепет;
Предчувствуя понятную нам дрожь,
Ты думаешь: зачем он так хорош?
 

Похвала

 
Хвали Венерин взор, всея земли языки,
Воспойте же пизду, все малы и велики,
Что милостью своей любить заставит нас,
И будет хуй стоять отныне всякий час.
 

Случай

 
Пииту вздумалось красотку,
Резвяся, поимать;
И ну давай топтать молодку,
И ну давай топтать!
Прекрасна пленница краснеет
И рвется от него,
Пиит лишь пуще вожделеет
От случая сего.
Она зовет свою служанку,
Чтоб с хуем совладать;
Заслышав эту перебранку,
На крик явилась мать.
И, глядя, как пиит лобзает
И в перси, и в уста,
Родительницы сердце тает,
На то и красота!
Она на ложе к ним стремится
От случая сего;
Спешит она разоблачиться,
Журя за шаловство!
Как мать, останься непреклонна,
Согласием дыша,
Сравняйся с ней, где сопряженна
С любовию душа!
 

Старичок

 
С кем ты водишь хоровод,
Косолапый мишка?
Третьи дни меня ебет
Юркий старичишка.
 
 
Нивы град Господень бьет,
Молния сверкает,
Старичишка все ебет,
Скуку разгоняет!
 
 
Не могу ни встать, ни сесть.
Сено гнет солому.
Пропадай, девичья честь,
Мне б дойти до дому!
 
 
Тучки по небу плывут,
Дождик льет, похоже,
Как же старички ебут,
Помоги им Боже!
 
 
Так и эдак повернет,
Экий шалунишка!
Так вот детство и пройдет,
Косолапый мишка!
 

* * *

 
В недремлющей нощи мне слышен смех блядей
От Иберов до вод Курильских,
От вечных льдов до токов Нильских,
Ебется всяк… чем старе, тем сильней!
Хоть попусту я век прожил, презренный,
По смерти у блядей я стану драгоценный!
 

Великий самодержец

 
Хуй – великий самодержец.
Непокорный, достославный!
Сколько подданных красавиц
Под его главой державной?
 
 
Герб его – пизда с пробором,
Где под грозные указы, —
Соловьи поют рулады,
Ручейки лепечут сказы.
 
 
Под луной его солдаты
По борделям маршируют.
Средь цветов благоуханных
Бляди весело пируют.
 
 
Ах, не он ли ночью лунной
Постучится в дверь, малютка,
Значит, есть любовь на свете,
Значит, это все не шутка!
 
 
Только в нем сама природа
Все безумства заключила,
Чтобы ты пиздой с пробором
Верность королю хранила.
 
 
По разложенной постели
Мы запрыгаем, как дети.
Легкий ветер нас накроет
Снегом липовых соцветий.
 
 
Ах, не ты ли в лунном свете
Покатилась в путь наклонный?
Хуй – великий самодержец,
Правит, вновь непокоренный!
 
 
Не страшны ему заклятья,
Не горит он и не тонет,
И с чего бы так малютка
На перинах жарких стонет?
 
 
И в счастливом нетерпенье,
Без конца его лаская,
Вновь пронзает болью сердце
Прямо у порога рая!
 
 
Хуй – великий самодержец,
Не король, а загляденье,
Ты его целуешь в губки
И торопишь упоенье.
 
 
На колени все! молитесь!
Чтобы вас он не оставил,
Чтобы он по всей вселенной,
Как и прежде, гордо правил!
 

Не ведая утех иных

 
Вседневно ахи умножая,
Всечасно прелестьми маня,
То в неге страсти замирая,
То сладким голосом стеня!
Как ты была в любови нежна,
Как ты меня к себе влекла,
Когда, раскинувшись безбрежно,
В грехе постыдном возлегла.
С тех пор гляжу на тя и млею
И еблей укрощаю пыл,
Вседневно я пиздой владею,
Всечасно я лишаюсь сил!
Грущу, мятусь, люблю, страдаю
Заразой прелестей твоих;
К бесчестию твой стан склоняю,
Не ведая утех иных.
Пленясь продажною красою,
Я сердце в жертву приношу,
Лишась свободы и покою,
Другова счастья не прошу!
 

Зефир

 
Люблю тебя ласкать очами,
Хмелея от заморских вин;
Люблю в тебе искать губами
Благоухающий рубин.
Люблю смотреть, как ты, вияся,
Сгораешь в медленном огне,
А взор твой детский, чист и ясен,
Когда скользишь ты на спине.
Ах, этой страсти бездорожье,
Ах, эти ямочки ланит!
Как трепетно твое межножье
Зефир лобзаньем пламенит.
Со мной ли под луной безмолвной
Потонешь в ласках огневых,
Когда невинный, страсти полный,
В тебя войдет мой жаркий стих.
 

Tristia

 
Среди пиров, среди блядей,
Среди классических страстей
Души высокой и греховной,
Пизда с небес спустилась к нам
С мечтами, таинствами, мглами.
И нет преград меж ней и нами,
И ходит, ходит по рукам!..
 

Баллада

 
Вам, шлюхи уличные, вам
Слагал я горестные пени,
Над кем глумились по ночам
По всем вертепам-кабакам,
Где шваль стояла на измене;
А что теперь? Мир глух и нем.
В прах обратил Господь Эдем!
 
 
Распутницы, что кажут нам
Все прелести на этой сцене,
Где открывался в сердце храм
И, вызов бросив небесам,
Спешил раздвинуть я колени.
Так насладившись чем-ничем,
В прах обратил Господь Эдем!
 
 
Когда бы встретиться всем нам,
На солнце выбежать из тени;
Под ветра свист иль птичий гам,
В мороз и в дождь я верил вам,
Где рай зиял в неверном крене.
Пусть дело дрянь, и я ни с чем.
В прах обратил Господь Эдем!
 

Скорбь-невзгода

 
С кем вы, бляди-потаскухи?
Пал туман – одни старухи.
 
 
Без конца любви хотят,
Кораблю пристать велят!
 
 
Скорбь-невзгода отзовется,
О пизде молва плетется;
 
 
Блядь с распущенной косой
Смотрит сморщенной каргой.
 
 
Не смахнуть с груди усталой
Ту напасть рукой удалой.
 
 
Как о прошлом ни жалей,
Не вернуть уж тех блядей!
 

Огнь любви

 
Ты хочешь, ангел мой прелестный,
Чтоб жертвенник я твой почтил?
Не я ли огнь любви чудесный
Без промаха в тебя вместил!
 
 
Тот огнь могучий, в битвах смелый,
Ликует, гнется и звенит,
И ум твой детский, ум незрелый,
Всю эту мощь постичь спешит!
 
 
И старец в ебле закаленный,
И робкий школьник – тут как тут,
И даже пастырь умудренный
Тебе сердечну дань несут.
 
 
Один – я видел – все вздыхает,
Другой в мечтах своих парит,
Когда же огнь любви играет,
Нахал краснеет и молчит.
 
 
Лишь я один, о Боже! Боги!..
Сей дани не хочу платить,
И вверх твои забросив ноги,
Хочу все грезы воплотить!
 

Два стихотворения

1

 
Ну как ты там теперь одна,
Красотка, дурочка, Психея?
Как изменился вкус вина,
Как шумно плещется волна,
Навзрыд цитируя Алкея!
И время прочь в такие дни,
О чем ты плачешь? Дай мне руку.
Ведь мы опять с тобой одни,
Пересекаем вплавь разлуку.
 

2

 
На корабле открылась течь,
Все ближе бездна океана;
Игра с тобой не стоит свеч
В последний час Левиафана.
Мой голос сдержанно звучал,
Рыдали трубы и фаготы;
Я покидавшим честь отдал,
Когда сводил с любовью счеты
И взглядом шлюпки провожал.
 

В пропастях

 
Какая грусть! конец романа.
Опять мосты нас развели.
Неужто мы навеки, Анна,
Исчезнем в пропастях земли?
А в небе ни клочка лазури,
А в доме пусто и темно,
Какие в сердце пели бури,
Какое пенилось вино!
Чего я жду? иль может статься,
Бывалой жизнию дыша,
В другую плоть переселяться
Заране учится душа?
А я, подхваченный забвеньем,
Еще живу, еще дышу…
И с замираньем и волненьем
Себя мечтами извожу!
 

Стыд

 
Сто раз ты меня обнимала
И с криком тоски раздевалась,
Губами ловил твои груди
И красный насмешливый рот;
О, как ты колени сдвигала,
О, как ты в любви повторялась,
И стыд, словно сон, разгоняла,
Встречая неверный восход.
А то, что ночами шептала,
Со мною в разлуке умрет!
 

Лейб-улан и Аннет
Ода

торжественная Ея ебливому Сиятельству

 

Всепресветлейшей красавице Анне Алексеевне,

на преславное Ея восшествие на престол

лейб-гвардейского конного полка

Его Императорского Величества

марта 22 дня 1759 года.

В изъявление истинной радости

и верноподданного усердия

искреннего поздравления

приносится от всеподданнейшего раба

Михайла Лобанова

I

 
Внемлите все пределы света
И ведайте, кем стал Эрот;
Стоит, как есть нагой Аннета,
Ликует церьковь и чертог.
Еще вчера была невинна,
В напастях и делах едина,
Но день прошел, и два, и вот:
Краса над миром хуй восставит,
Когда гвардеец позабавит
Возлюбленной пурпурный грот!
 

II

 
Ах, лейб-улан, сколь ты ужасен
В полях противу всех врагов,
Сколь хуй твой в ножнах безопасен,
Аннета не находит слов.
Полки сражая, ты воюешь,
Над грешной плотью торжествуешь,
То буря здесь, то тишина,
Ты с упоеньем входишь в Анну
Во дщерь желаньями венчанну,
И нет покрышки в ней, ни дна!
 

III

 
Давно ли верная супруга,
Взведенная на шаткий трон,
Краса и честь земного круга,
Прекрасная со всех сторон,
Неверному сему герою
Среди пылающего строю
Открыла тайну тайн Аннет?
Военно сердце умягчает,
Все шире ножки раздвигает
Разженный яростью Магмет.