– Это правда, – согласился Ральф. – И вы – тому доказательство. Вы чрезвычайно непосредственны и, я уверен, никогда никому не причинили беспокойства. Но скажите мне вот что. Это пришло мне в голову только сейчас: умеет Изабелла дать отпор?

– Послушай, – воскликнула мать, – ты задаешь слишком много вопросов! Выясняй это сам.

Однако это был не последний вопрос.

– Но вы так и не сказали, что намереваетесь с ней делать.

– Делать с ней? Ты говоришь об Изабелле, словно это отрез ситца. Я абсолютно ничего не буду с ней делать. Она сама будет делать все, что захочет. Она меня предупредила.

– Значит, в той телеграмме вы хотели сказать о независимости именно ее характера.

– Я никогда не знаю, что хочу сказать в своих телеграммах, особенно в тех, которые отправляла из Америки. Ясность слишком дорого стоит. Давай спустимся к отцу.

– Еще не семь сорок пять, – заметил Ральф.

– Должна же я принять во внимание его нетерпение, – ответила миссис Тачетт.

У Ральфа было собственное мнение на этот счет, но возражать он не стал и предложил матери руку. Это позволило ему, когда они спускались вниз, задержать ее на площадке лестницы; широкая, пологая, с удобными перилами из потемневшего от времени дуба лестница была одним из самых великолепных украшений Гарденкорта.

– А не собираетесь ли вы выдать ее замуж? – с улыбкой спросил Ральф.

– Замуж? Мне было бы очень жаль сыграть с ней такую штуку! Не говоря уже о том, что Изабелла вполне способна сама найти себе мужа. У нее для этого есть все возможности.

– Ты хочешь сказать, что она уже выбрала себе мужа?

– Не знаю как насчет мужа, но в Бостоне существует некий молодой человек…

Ральф не желал слушать о некоем молодом человеке из Бостона и продолжал:

– Как говорит отец, американки всегда помолвлены!

Мать повторила, что все сведения о своей кузине он должен добыть у нее самой, и вскоре ему представился случай. Он вдоволь наговорился с ней в тот же вечер, когда они остались вдвоем в гостиной. Лорд Уорбартон, прибывший из своего поместья в десяти милях от Гарденкорта верхом, вскочил на лошадь и отправился в обратный путь еще до обеда. А сразу после обеда мистер и миссис Тачетт, которые, по-видимому, исчерпали темы для беседы, под предлогом усталости разошлись по своим комнатам. Молодой человек провел со своей кузиной около часа. Хотя она полдня провела в пути, по ней нельзя было заметить никаких признаков усталости; однако на самом деле Изабелла была утомлена, сама понимала это и знала, что назавтра поплатится. Но она давно уже взяла за правило терпеть усталость, сколько хватит сил, и сдавалась, когда притворяться было уже невозможно. Сейчас было вполне возможно бороться с усталостью – она была взволнована, все ее интересовало. Она попросила Ральфа показать ей картины; в доме их было множество, большая часть была приобретена по его собственному выбору. Лучшие были развешаны в уютной дубовой галерее, по обоим концам которой располагались гостиные. По вечерам в галерее обычно освещение было недостаточным и картины нельзя было как следует рассмотреть, поэтому лучше было бы подождать до завтра, и Ральф решил посоветовать Изабелле так и поступить. Она продолжала улыбаться, хотя по лицу скользнула тень разочарования.

– С вашего позволения, я бы взглянула на них совсем чуть-чуть, – сказала она. Изабелла была нетерпелива, знала это за собой, знала, что это очевидно каждому, но ничего не могла с собой поделать.

«Не очень-то она слушает советы», – подумал Ральф, но без раздражения. Ее нетерпение забавляло его и даже чем-то привлекало. Лампы были укреплены на консолях и свет давали хотя и тусклый, но приятный глазу. Он мягко падал на богатые краски полотен и потускневшую позолоту рам, его отблески лежали на навощенном полу галереи. Ральф взял свечу и стал показывать свои любимые вещи; Изабелла, переходя от одной картины к другой, то что-то шептала, то восхищенно восклицала. Она, несомненно, понимала толк в живописи и обладала природным вкусом – это поразило Ральфа. Изабелла тоже взяла свечу и, вглядываясь в полотна, медленно водила ею вверх-вниз; когда она опять подняла руку, Ральф вдруг заметил, что стоит посреди галереи и смотрит не столько на картины, сколько на девичью фигурку. По правде сказать, он ничего не терял, обратив на нее взгляд: она была прекрасней многих произведений искусства – тоненькая, легкая, довольно высокая. Когда хотели уточнить, о какой именно из сестер Арчер идет речь, Изабеллу всегда называли «тростиночкой». Ее темные, почти черные волосы являлись предметом зависти многих женщин, а светло-серые глаза, в решающие моменты жизни, может быть, слишком пронзительные, когда она улыбалась, приобретали чарующе-мягкое выражение. Когда молодые люди медленно обошли всю галерею, Изабелла сказала:

– Ну вот, теперь я знаю гораздо больше, чем вначале!

– У вас, очевидно, страсть к знаниям, – смеясь, заметил ее кузен.

– Думаю, да. Большинство девушек кажутся мне такими невежественными, – сказала Изабелла.

– По-моему, вы не похожи на это большинство.

– Ну, некоторые девушки очень милы, – пробормотала Изабелла, которая предпочитала поменьше говорить о себе. Чтобы сменить тему разговора, она задала вопрос: – Скажите, здесь водятся привидения?

– Привидения?

– Ну, или духи, призраки… В Америке мы называем их привидениями.

– Мы здесь тоже, когда видим их.

– Значит, вы их видели? Немудрено в таком старинном романтическом доме.

– Этот дом вовсе не романтический, – сказал Ральф. – Если вы рассчитываете на это, то будете разочарованы. Он убийственно прозаичен. Здесь нет никакой романтики, кроме той, которую, быть может, вы привезли с собой.

– Ну да, привезла, и немало, но мне кажется, привезла в подходящее место.

– Чтобы сохранить ее в неприкосновенности – безусловно. Здесь с ней ничего не случится. Мы с отцом ей не повредим.

Изабелла взглянула на кузена.

– Здесь никого не бывает, кроме вас и вашего отца?

– Мама, конечно.

– О, вашу маму я знаю. Она совсем не романтична. А больше никого не бывает?

– Очень редко.

– Как грустно – я люблю знакомиться с людьми.

– В таком случае, чтобы развлечь вас, мы пригласим сюда все графство, – сказал Ральф.

– Вы смеетесь надо мной, – серьезно ответила девушка. – А этот джентльмен, который был с вами на лужайке, когда я приехала…

– Он наш сосед. Но бывает у нас нечасто.

– Как жаль, он мне понравился, – сказала Изабелла.

– Но ведь вы, как мне показалось, едва обменялись с ним парой фраз, – удивился Ральф.

– Это не важно. Он все равно мне понравился. И ваш отец тоже. Очень понравился.

– По-другому и быть не могло – он милейший старик.

– Мне так жаль, что он болен, – произнесла девушка.

– Так помогите мне ухаживать за ним. Из вас получится отличная сиделка.

– Боюсь, что нет, – и это не мое мнение… Говорят, я слишком много рассуждаю. Но вы не договорили о привидении, – добавила она.

Ральф, однако, не обратил внимания на последнее замечание.

– Итак, вам понравились отец и лорд Уорбартон. Я думаю, мама вам тоже нравится.

– Мне очень нравится ваша мама, потому что… потому что… – Изабелла попыталась найти убедительную причину своей симпатии к миссис Тачетт.

– Да никогда не известно – почему! – со смехом воскликнул ее собеседник.

– А я всегда знаю – почему, – ответила девушка. – Потому что она не хочет никому понравиться. Ей все равно – нравится она или нет.

– Так вы ее поклонница из чувства противоречия? А ведь я похож на нее, – сказал Ральф.

– Я думаю, вы совсем не похожи. Вы хотите нравиться людям и стараетесь, чтобы они вас полюбили.

– Боже мой, вы видите человека насквозь! – воскликнул Ральф с испугом, и не вполне наигранным.

– Но в любом случае вы мне нравитесь, – продолжала его кузина. – Чтобы покончить с нашим делом – покажите мне привидение.

Ральф грустно покачал головой.

– Я мог бы показать вам его, да вы не увидите. Этой привилегией – незавидной – владеет не каждый. Привидение не может увидеть молодая, счастливая, невинная девушка, как вы. Сначала нужно пройти через страдания, жестокие страдания, постичь, что такое несчастье. Тогда ваши глаза откроются. Я увидел его уже очень давно, – с улыбкой проговорил Ральф.

– Я вам уже говорила, что люблю узнавать все новое, – ответила девушка.

– Да, вы впитывали приятные, интересные знания. Но вы не страдали – и вы не созданы для страданий. Надеюсь, вы никогда не увидите привидение!

Изабелла слушала внимательно, с улыбкой на губах, но взгляд ее был серьезен. Ральф находил ее такой же очаровательной, как и раньше, но сейчас она показалась ему слишком самонадеянной – правда, в этом тоже заключалось ее очарование. Он с интересом ждал, что кузина скажет в ответ.

– Я не боюсь, – сказала она. Ответ был вполне самонадеянным.

– Не боитесь страданий?

– Страданий я боюсь. Но не боюсь привидений. И еще я думаю, что люди много страдают по пустякам.

– Мне кажется, к вам это не относится. – Ральф посмотрел на нее, держа руки в карманах.

– Я не считаю это недостатком, – ответила Изабелла. – Страдать вовсе не обязательно. Мы созданы не для этого.

– Вы, определенно, нет.

– Я говорю не о себе, – сказала она в сторону.

– Конечно, это не недостаток, – произнес ее кузен. – Быть сильным – достоинство.

– Но если вы не страдаете, вас называют бесчувственным, – заметила Изабелла.

Они вышли из маленькой гостиной, в которую попали из галереи, и остановились в холле у лестницы. Здесь Ральф достал из ниши свечу и протянул кузине.

– Не обращайте внимания на то, как вас называют, – сказал он. – Если вы страдаете слишком сильно, вас тут же назовут идиотом. Надо просто стараться быть счастливым – насколько это возможно.

Девушка взглянула на него, взяла свечу и поставила одну ногу на ступеньку дубовой лестницы:

– Вот для этого я и приехала в Европу. Стать как можно счастливее. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи! Желаю вам добиться успеха и буду счастлив помочь, чем могу!

Изабелла повернулась и стала подниматься наверх. Ральф смотрел ей вслед. Затем, как всегда держа руки в карманах, вернулся в пустую гостиную.

Глава 6

Юная Изабелла Арчер обладала неуемным воображением и более тонкой восприимчивостью, чем у большинства людей, с которыми ее свела судьба. Она много размышляла, шире, чем они, смотрела на окружающий мир и стремилась ко всему неизведанному. Среди окружавших ее сверстников – а они были все люди превосходные – она слыла натурой необычайно глубокой; они никогда не скрывали своего восхищения богатством ее интеллекта, которого не могли оценить, и говорили об Изабелле как о чуде учености – ведь она читала даже древних авторов… правда, в переводах. Ее тетушка по отцу, миссис Вэриен, однажды пустила слух, будто Изабелла пишет книгу – дама благоговела перед книгами – и намерена ее издать. Миссис Вэриен очень высоко ценила литературу, питая к ней то возвышенное уважение, которое обыкновенно свойственно людям, обделенным «высокими» талантами. В ее большом доме была замечательная коллекция мозаичных столиков и украшенные лепниной потолки – но, увы, не было библиотеки – изящная словесность была представлена полудюжиной романов в бумажных переплетах в комнате одной из дочерей. Ее собственное знакомство с литературой ограничивалось чтением нью-йоркского «Интервьюера»; а, как она сама справедливо говорила, если вы читаете «Интервьюер», больше ни на что не остается времени. Однако от дочерей миссис Вэриен предпочитала держать журнал подальше, так как хотела дать им серьезное воспитание – и, таким образом, они не читали совсем ничего. Ее представления о трудах Изабеллы были чистейшей фантазией – девушка никогда не пыталась и не имела никакого желания становиться писательницей, не умела выражать на бумаге свои мысли и понимала, что не обладает подобным талантом; впрочем, в то же время она ничего не имела против, чтобы люди признавали ее превосходство. Если уж окружающие так считают (не важно, правда это или нет), она наверняка достойна восхищения; ей и самой часто казалось, что она соображает быстрее, чем другие, и это заставляло ее выказывать некоторую нетерпимость в суждениях, которую легко было принять за проявление вышеупомянутого превосходства. Нельзя отрицать, что Изабелла грешила себялюбием и частенько с удовольствием «блуждала» в дебрях особенностей своей натуры; у нее вошло в привычку считать себя правой даже на весьма скудных основаниях и частенько восхищаться самой собой. Между тем ее ошибки и заблуждения были такого свойства, что биографу, заинтересованному в том, чтобы не уронить достоинства своей героини, следовало бы уклониться от их упоминания. Тот клубок, который представляли собой ее мысли, никогда не был распутан ни одним человеком, за которым Изабелла признавала авторитет. Обо всем она составляла собственное мнение, и мысли ее при этом совершали тысячи нелепых зигзагов. То и дело она обнаруживала свою неправоту, и тогда по целой неделе подвергала себя страстному уничижению. Но потом снова высоко поднимала голову, ибо, хотя от этого не было никакой пользы, Изабелла имела неугасимое желание думать о себе хорошо. У нее была теория, что только при этом условии стоит жить; что нужно быть одной из лучших, нужно обладать тонкой организацией (свою организацию она, безусловно, считала тонкой), обитать в царстве света, естественной мудрости, счастливых порывов и постоянного благодатного вдохновения. Потворствовать сомнениям в себе – все равно что потворствовать сомнениям в своем лучшем друге; попытайся стать лучшим другом самому себе – и таким образом окажешься в изысканном обществе. Образу мыслей этой девушки было присуще некое благородство, и ее воображение не раз служило ей добрую службу, но также часто играло с ней злые шутки. Полжизни она проводила в размышлениях о красоте, отваге и благородстве; у нее было твердое убеждение, что мир создан для блеска, неограниченных возможностей, неудержимых действий; страх и стыд она считала отвратительными. Изабелла питала безграничную надежду, что никогда не поступит несправедливо. Обнаружив, что совершила нечто подобное, оттого, что просто не разобралась в своих чувствах (от подобного открытия ее бросало в дрожь, словно она вырвалась из ловушки, которая могла захлопнуться, сдавив ей горло), она страшно негодовала; ей достаточно было лишь представить, что она могла причинить кому-нибудь боль, чтобы у нее перехватило дыхание. Это всегда казалось ей самым худшим. Вообще-то теоретически Изабелла знала, что считать дурным. Она не имела пристрастия к подобным размышлениям, хотя при некотором усилии умела распознать, что хорошо, а что плохо. Плохо быть подлой и грубой, ревновать и завидовать; в жизни она почти не сталкивалась со злом, но знала женщин, которые лгали и старались обидеть друг друга. Это лишь укрепляло ее дух; презрение к таким людям казалось оправданным. Конечно, человека, которого обуяла гордыня, всегда подстерегает опасность оказаться непоследовательным, держать флаг поднятым, когда крепость уже пала, – а подобное бесчестие почти равняется осквернению флага. Но Изабелла, практически ничего не знавшая о том, какие виды оружия применяют мужчины, идя «на приступ», тешила себя надеждой, что подобные противоречия никогда не проявятся в ее собственном поведении, что ее жизнь всегда будет соответствовать тому приятному впечатлению, которое она на всех производит, а сама она всегда будет такой, какой кажется, и будет казаться такой, какая есть. Иногда Изабелла заходила еще дальше и даже мечтала оказаться в затруднительном положении, чтобы иметь удовольствие проявить героизм, как того потребуют обстоятельства. Словом, с ее скудными знаниями и возвышенными идеалами; с ее самонадеянностью, невинной и одновременно догматичной; с ее характером, требовательным и одновременно снисходительным; с этой смесью любопытства и привередливости, живости и равнодушия; с желанием казаться очень хорошей, а быть по возможности еще лучше; со стремлением все видеть, пробовать, знать – с этим сочетанием утонченности, переменчивости, пылкого духа и девической горячности она могла бы стать легкой жертвой критики, но я рассчитываю, что она вызовет у читателя снисходительное и нежное отношение.

Одна из многочисленных теорий Изабеллы Арчер заключалась в том, что ее независимость – большая удача и что необходимо воспользоваться ею на просвещенный лад. Девушка никогда не называла независимость одиночеством и вообще мало думала об этом; уж не говоря о том, что Лили настойчиво приглашала сестру к себе жить. Незадолго до смерти отца у Изабеллы появилась подруга, которая являла собой такой похвальный пример полезной деятельности, что всегда служила для Изабеллы образцом. У Генриетты Стэкпол было преимущество – замечательный талант; она преуспела в журналистике, и все восхищались серией ее «писем» из Вашингтона, Ньюпорта, с Белых Гор и так далее, которые публиковал «Интервьюер». Изабелла воспринимала их со сдержанным восторгом, но уважала смелость, энергию и чувство юмора своей подруги, которая, не имея ни родителей, ни состояния, взяла под опеку троих детей своей больной овдовевшей сестры и платила за их обучение, зарабатывая литературным трудом. Генриетта была большой радикалкой и почти на все имела твердые взгляды; ее заветной мечтой было поехать в Европу и сочинить для «Интервьюера» серию статей, написанных с передовых позиций, – предприятие не очень сложное, поскольку она отлично знала наперед, какими будут ее суждения и какие недостатки большинства европейских «установок» будут ею обнажены. Когда Генриетта услышала, что Изабелла уезжает, она тут же решила ехать с ней, мечтая, конечно, о том, чтобы их совместное путешествие оказалось восхитительным. Однако свою поездку ей пришлось отложить. Генриетта считала Изабеллу чудесным созданием и несколько раз завуалированно писала о ней, хотя ни разу не обмолвилась об этом подруге, которой бы это не понравилось, благо что та не была постоянным читателем «Интервьюера». Для Изабеллы же Генриетта являлась главным доказательством того, что женщина может себя обеспечивать и быть при этом счастливой. Источники ее доходов были известны; но даже если человек не имеет литературного таланта и дара предвидеть, как говорила Генриетта, что понравится публике, из этого не следует, будто у него нет никакого призвания, каких-либо полезных склонностей и его удел – пустое, унылое существование. Изабелла определенно решила не быть пустышкой. Если терпеливо ждать и верить, непременно найдешь какое-нибудь интересное дело. Конечно, в собрании теорий юной леди присутствовали и различные соображения по поводу замужества. Первым в этом перечне стояло убеждение, что слишком много думать об этом – вульгарно. Она так горячо молилась о том, чтобы не впасть по этому поводу в пылкое нетерпение, что могла этого не опасаться; она полагала, что женщина должна быть способна устроить свою жизнь самостоятельно и что можно жить счастливо, не находясь в обществе более или менее грубого представителя противоположного пола. Мольбы Изабеллы имели вполне удовлетворительное следствие: присущие ей чистота и гордость (присущие ей холодность и сухость, как мог бы назвать это склонный к анализу отвергнутый поклонник) до сих пор удерживали ее от тщеславных мечтаний по поводу возможного мужа. Лишь немногие мужчины казались ей достойными, чтобы тратить на них свое воображение, и мысль о том, что один из них может пробудить в ней надежду и стать наградой за терпение, вызывала у нее улыбку. В глубине души – в самой-самой глубине – она верила, что при каком-то озарении способна отдать себя без остатка; но в целом это видение было слишком пугающим, чтобы стать привлекательным. Мысли Изабеллы вертелись вокруг этого видения, но редко останавливались на нем надолго; в конце концов она пугалась. Ей часто казалось, что она слишком много думает о себе; в любой момент ее можно было заставить покраснеть, назвав эгоисткой. Изабелла всегда строила планы на образование, жаждала самосовершенствования, следила за своим развитием. Ее внутренний мир представлялся ей самой цветущим садом, полным шелестов и ароматов, с тенистыми беседками и длинными аллеями; этот образ давал ей ощущение прогулки на свежем воздухе, а в посещении потайных уголков сознания нет вреда, если возвращаешься оттуда с пышным букетом роз. Но Изабелле частенько приходилось вспоминать, что в мире, кроме ее девственной души, есть и другие сады, а еще – множество грязных, опасных мест, заросших уродством и нищетой. На волне легкого нетерпения, которая влекла Изабеллу и которая вынесла ее на прекрасный берег старой доброй Англии – а могла нести и дальше, – она часто ловила себя на мысли о тысячах людей, чувствовавших себя отнюдь не счастливыми, и тогда ее всепоглощающее счастье казалось ей нескромным. Какое место отвести страданиям мира в собственных планах? Нужно признаться, этот вопрос никогда не мучил девушку долго. Она была еще слишком молода, слишком далека от настоящих страданий, слишком торопилась жить. Изабелла постоянно возвращалась к своей теории, что молодая женщина, которую все считают умной, должна начать с того, чтобы получить общее представление о жизни. Это необходимо, дабы избежать ошибок, а уж тогда она получит уверенность, что может сделать тяжелые условия жизни людей объектом своего специального внимания.

Англия явилась для Изабеллы откровением; зрелище захватило ее, словно ребенка пантомима. Во время своих детских путешествий по Европе она видела только страны на континенте, да и то из окна детской. Париж, а не Лондон был Меккой^[10] для ее отца; к тому же впечатления о тех временах уже потускнели и отдалились, а сейчас черты Старого Света во всем, что она теперь видела, очаровывали ее своим своеобразием. Дом дяди казался ожившей картинкой; ни одна его изысканная и усовершенствованная деталь не ускользнула от внимания Изабелллы; пышное великолепие Гарденкорта сразу и открывало ей незнакомый мир, и утоляло жажду нового и неизведанного. Большие комнаты с низкими темными потолками и сумрачными закоулками; глубокие оконные проемы и причудливые переплеты; тусклый свет в темноте; полированные панели; густая зелень, как будто постоянно заглядывающая в окна; ощущение упорядоченной обособленной жизни в центре этих «владений» – где голоса были счастливой случайностью, земля заглушала шаги и во время беседы не слышалось резких звуков, которые поглощал мягкий туманный воздух, – все это пришлось по вкусу нашей юной леди, а вкус составлял значительную долю в ее чувствах. Она быстро подружилась с дядей и часто садилась рядом с ним, когда он выходил на лужайку. Мистер Тачетт проводил на воздухе долгие часы, мирно покоясь в кресле со сложенными на коленях руками, как подобает старику, который выполнил свою работу, получил за нее вознаграждение и теперь пытается привыкнуть к неделям и даже месяцам сплошной праздности. Изабелла развлекала его больше, чем могла предположить, – она часто производила на людей совсем не то впечатление, на какое рассчитывала, – и мистер Тачетт нередко доставлял себе удовольствие «поболтать» с ней. Он называл беседы с племянницей болтовней, – но это была болтовня с юным созданием, полным живой наблюдательности, вообще отличающей молодых американок, к которым мир прислушивался более внимательно, чем к их сестрам из других стран. Подобно большинству американских девушек, Изабеллу поощряли выражать свои мысли, предполагалось, что у нее есть свои переживания и соображения. Многие ее суждения имели хотя и несомненную, но не слишком большую ценность, многие чувства, будучи облечены в слова, растворяясь, исчезали; но они оставляли свой след: у нее появилась привычка чувствовать и размышлять; а кроме того, когда Изабелла была по-настоящему взволнована, она могла покорить собеседника той безыскусной оживленностью, которая, по мнению многих, является признаком душевного превосходства. Мистер Тачетт часто ловил себя на мысли, что племянница напоминает ему жену в юности. Та была свежа, естественна, сообразительна и находчива – все черты, присущие Изабелле! – когда он полюбил ее. Однако мистер Тачетт никогда не говорил племяннице о своих наблюдениях, поскольку если его жена и была когда-то похожа на эту девушку, то Изабелла совсем не была похожа на миссис Тачетт. Старик был полон нежности к юной леди; как он говорил, их дом уже давно не дышал молодостью; и наша энергичная, стремительная, говорливая героиня была созвучна его чувствам, словно журчащий ручей. Мистер Тачетт хотел бы что-нибудь сделать для нее, хотел бы, чтобы она попросила его о чем-нибудь. Но Изабелла ни о чем не просила, только задавала вопросы; правда, их было бесконечно много. А у дяди был огромный запас ответов, хотя иногда племянница озадачивала его. Девушка расспрашивала мистера Тачетта об Англии, о британской конституции, об английском характере, о политике, о нравах и привычках королевской семьи, о жизни аристократии и образе мыслей его соседей. Проясняя то или иное обстоятельство, Изабелла всегда интересовалась, совпадают ли ответы дяди с тем, что написано об этом в книгах. Старик обычно бросал на нее короткий взгляд, со своей приятной сдержанной улыбкой разглаживая на коленях шаль.

– Книги? – сказал он однажды. – Я не очень-то большой знаток книг. Об этом нужно поговорить с Ральфом. Я всегда все выяснял сам – получал информацию естественным путем. И никогда не задавал вопросов. Я просто помалкивал и примечал. Конечно, у меня были отличные возможности – гораздо лучшие, чем бывают у молодых девушек. Я очень любознателен, хотя, если присмотреться, по мне этого и не скажешь. Но сколько бы вы ни наблюдали за мной, я о вас буду знать больше. Я наблюдаю англичан уже более тридцати пяти лет и без колебаний скажу, что хорошо их знаю. Вообще говоря, это прекрасная страна – возможно, она прекраснее, чем мы готовы признать из-за океана. Мне бы хотелось увидеть здесь некоторые улучшения, но, видимо, англичане не чувствуют в них необходимости. Когда они чувствуют необходимость, они обычно сразу что-то меняют; но, похоже, пока у них все идет прекрасно. Среди них я чувствую себя дома больше, чем ожидал, когда впервые сюда приехал. Полагаю, это потому, что я добился здесь довольно большого успеха. Это естественно: чем лучше у тебя где-то идут дела, тем больше ты чувствуешь себя как дома.

– Вы считаете, если я добьюсь в Англии успеха, то мне тоже удастся здесь прижиться? – спросила Изабелла.

– Думаю, это очень вероятно, и вам, конечно, будет сопутствовать успех. Англичане любят молодых американок и относятся к ним очень доброжелательно. Но, знаете, ни к чему чувствовать себя слишком уж как дома.

– О, я совсем не уверена, что мне здесь понравится, – рассудительно произнесла Изабелла. – Страна мне нравится очень, но я не уверена, что люди окажутся мне по душе.

– Люди здесь хорошие, особенно если к ним хорошо относиться.

– Не сомневаюсь, что они хорошие, – ответила Изабелла, – но приятны ли они в общении? Они не ограбят и не поколотят меня, но будут ли они доброжелательны? В людях мне нравится радушие. Говорю об этом прямо, потому что я всегда это ценила. Сомневаюсь, что англичане обходительны с девушками. Судя по романам, вовсе нет.

– Насчет романов не скажу, – ответил мистер Тачетт. – Думаю, они складно написаны, но не уверен, что очень правдоподобны. Однажды у нас гостила дама, которая пишет книги; она приятельница Ральфа, и он пригласил ее. Весьма самоуверенная, весьма; но она из тех людей, от чьих свидетельских показаний не хотелось бы зависеть. Слишком богатое воображение – вот что мне кажется. Впоследствии она опубликовала роман, в котором, судя по всему, хотела представить – в карикатурном виде, можно сказать, – мою недостойную персону. Я не стал читать, но Ральф отчеркнул для меня самые главные фрагменты. По-видимому, она хотела передать мою манеру говорить: американские словечки, гнусавое произношение, особенности типичного янки, звезды и полосы^[11]. Но получилось не очень-то похоже, наверное, она была не слишком внимательна. Я бы не возражал, чтобы она описала, как и что я говорю, раз уж ей хочется. Но мне очень неприятно, что она даже не потрудилась вслушаться. Конечно, я говорю, как американец, – не могу же я говорить, как готтентот^[12]. Тем не менее я говорю – и все вокруг меня прекрасно понимают. Но я говорю совсем не так, как пожилой джентльмен из романа этой леди. Он не американец, да и вообще он ниоткуда! Я рассказал об этом, чтобы показать вам, насколько неточны бывают романы. Конечно, поскольку у меня нет дочерей, а миссис Тачетт живет во Флоренции, я не мог узнать, как здесь живется молодым леди. Представляется, что девушкам из низшего класса живется нелегко, но я полагаю, у их сверстниц из высшего класса положение гораздо лучше.

– Помилуйте! – воскликнула Изабелла. – И сколько же у них классов? Не меньше пятидесяти, наверное…

– Ну, я никогда не считал. Да и не обращал на это особого внимания. Вот почему быть здесь американцем – преимущество. Ты не принадлежишь ни к какому классу.

– Надеюсь, что так, – произнесла Изабелла. – Представить только: принадлежать какому-то английскому классу!

– Я думаю, некоторые живут очень неплохо. Особенно верхушка. Но для меня, впрочем, существует только два класса: люди, которым я доверяю, и люди, которым я не доверяю. И вы, моя милая Изабелла, принадлежите к первому.

– Очень вам признательна, – быстро ответила девушка.

Иногда казалось, что она принимает комплименты довольно сухо, стараясь как можно скорее их пресечь. Потому ее часто называли бесчувственной, не понимая, что на самом деле Изабелла просто не хотела выдать себя – комплименты ей приятны бесконечно. Показать это – значило показать слишком многое.

– Я уверена, для англичан очень важны условности, – добавила девушка.

– Да, у них все очень жестко установлено, – признал мистер Тачетт. – Они все предусматривают заранее, ничего не оставляя на последний момент.

– А мне не нравится все предусматривать заранее, – сказала Изабелла. – Я больше люблю неожиданности.

Ее дядю, казалось, позабавила такая определенность в предпочтениях.

– Но все же я могу сказать наперед, что вас ждет большой успех, – произнес он. – Полагаю, что такое предвидение вам нравится.

10. Мекка – место паломничества, священный город мусульман. Здесь: перен. смысл.

11. Звезды и полосы – элементы американского флага.

12. Готтентоты – народ, обитающий в центральных и южных районах Намибии и ЮАР.