Портрет леди

Глава 4

Миссис Лилиан Ладлоу была старшей из трех сестер Арчер. О каждой из них существовало некое общественное мнение: Лилиан считалась практичной здравомыслящей особой, Эдит – красавицей, а Изабелла – интеллектуалкой. Миссис Эдит Кейс, средняя сестра, вышла замуж за саперного офицера, и, поскольку в нашей истории она больше не появится, достаточно сказать, что она действительно была прелестна и служила украшением многочисленных военных гарнизонов, в основном в провинциальных западных городках, куда, к ее глубокому огорчению, неизменно направляли ее мужа. Лилиан вышла замуж за юриста из Нью-Йорка, молодого человека с громким голосом, энтузиаста в своем деле. Партия, как и у Эдит, не слишком блестящая, но поговаривали, Лилиан должна быть рада, что ее вообще взяли замуж – такую некрасивую по сравнению с сестрами. Однако она жила очень счастливо и, будучи матерью двух своевольных мальчишек и хозяйкой дома, который демонстрировал свою кладку из нового узкого коричневого камня всей Пятьдесят третьей улице, чувствовала полное удовлетворение от своего семейного положения. Она была низкорослой толстушкой, но говорили, что замужество пошло ей на пользу. Преклонялась она лишь перед двумя вещами: перед полемическим талантом мужа и оригинальностью Изабеллы.

– Я привыкла воспринимать ее как существо высшего порядка, и не думаю, что это когда-либо изменится, – как-то сказала Лилиан близкой подруге. Такое признание делало ей честь, тем более что сестрой она была очень любящей.

– Мне хочется только одного: чтобы она благополучно вышла замуж, – часто говорила Лилиан мужу.

– Что касается меня, то, признаться, не завидую я ее мужу, – обычно декламировал в ответ Эдмунд Ладлоу.

– Я знаю, ты всегда говоришь так, чтобы поспорить со мной. Из духа противоречия. Не понимаю, что ты имеешь против нее – кроме того, что она так оригинальна?

– Ну да, мне оригиналы не слишком нужны, я люблю читать книги в переводе, – не раз шутливо ответствовал мистер Ладлоу. – Изабелла же «написана» на иностранном языке. Я не могу ее понять. Ей бы выйти за армянина или за португальца.

– Вот я и боюсь, что она именно это и сделает! – восклицала Лилиан, считавшая, что сестра способна на все.

Она с большим интересом выслушала рассказ о посещении миссис Тачетт и к вечеру была готова выполнять ее повеления. Осталось неизвестным, о чем именно младшая сестра сообщила старшей, но что-то побудило Лилиан сказать мужу, когда они одевались в спальне, собираясь отправиться в отель:

– Я очень надеюсь, что тетя сделает для Изабеллы что-нибудь существенное. Совершенно очевидно, что она к ней прониклась симпатией.

– Чего бы тебе хотелось, чтобы она сделала? – спросил мистер Ладлоу. – Какой-нибудь дорогой подарок?

– Нет, конечно, ничего подобного. Почувствовать к ней интерес, понять ее. Тетя из тех, кто может оценить сестру. Очень долго жила за границей, и все Изабелле про это рассказывала. А ты же сам всегда говорил, что Изабелла похожа на иностранку.

– А, так ты хочешь, чтобы тетка подарила ей немного сочувствия на зарубежный манер? Мало ей понимания дома?

– Нет, она должна поехать за границу, – произнесла миссис Ладлоу. – Это как раз по ней.

– Так ты хочешь, чтобы старая леди взяла ее с собой, да? – спросил мистер Ладлоу.

– Она уже предложила – смерть как мечтает поехать с Изабеллой! Но мне бы хотелось, чтобы там, когда они приедут, тетушка ей всячески протежировала. Я уверена: все, что мы можем сделать для Изабеллы, – это только дать ей шанс! – воскликнула миссис Ладлоу.

– Что за шанс?

– Возможность совершенствоваться.

– Боже милостивый! – воскликнул мистер Ладлоу. – Надеюсь, Изабелла больше не собирается совершенствоваться!

– Если бы я не была уверена, что ты говоришь это только потому, что привык спорить, то обиделась бы, – ответила его жена. – Но ты и сам знаешь, что любишь ее.

– А ты-то хоть знаешь, что я тебя люблю? – чуть позже шутливо спросил молодой человек Изабеллу, смахивая пылинки со своей шляпы.

– Вот уж до чего мне нет никакого дела! – бросила девушка, хотя голос и улыбка звучали гораздо мягче, чем предполагали такие слова.

– О, она чувствует себя такой важной персоной после посещения миссис Тачетт, – сказала ее сестра.

Но девушка совершенно серьезно опровергла это утверждение:

– Ты не должна так говорить, Лили. Я вовсе не важничаю.

– Право же, в этом нет ничего плохого, – миролюбиво ответила ее сестра.

– Из-за того, что приходила миссис Тачетт, нечего важничать.

– О, – воскликнул мистер Ладлоу, – ты еще никогда не была такой важной!

– Если я и стану когда-нибудь важничать, то по более серьезной причине, – сказала девушка.

Важничала Изабелла или нет, но, во всяком случае, она была очень занята – я имею в виду, занята своими мыслями. Вечером, оставшись одна, девушка некоторое время сидела возле лампы, сложив руки и забыв про все свои обычные занятия. Поднявшись, походила туда-сюда, затем стала бродить из одной комнаты в другую, избегая освещенных мест. Изабелла была смущена, взволнована, ее слегка лихорадило. Чувствовалось, что с ней произошло что-то неизмеримо более важное, чем казалось на первый взгляд. В ее жизни должны были произойти перемены. Что теперь последует – еще совершенно неизвестно, но в данных обстоятельствах ценность приобретало любое изменение. Изабелла хотела оставить свое прошлое позади и, как она говорила себе самой, «начать сначала». На самом деле это желание родилось не сегодня. Оно было знакомым, как шум дождя за окном, и уже много раз заставляло ее начинать снова. Сидя в темном углу безмолвной гостиной, Изабелла закрыла глаза, но не потому, что пыталась задремать. Наоборот, она чувствовала себя слишком бодрой и хотела побороть ощущение, будто одновременно видит слишком много вещей. Ее воображение, по обыкновению, работало изо всех сил: если дверь перед ним была закрыта, оно находило путь через окно – Изабелла не научилась держать его взаперти. В такие важные моменты, когда она и рада была бы прислушаться только к своему разуму, ей приходилось расплачиваться за привычку поощрять свою способность принимать все не рассуждая. Сейчас, когда предчувствие перемен было таким острым, перед ней один за другим возникали образы прошлого, которое она оставляла позади. Долгодолго, в тишине, нарушаемой лишь тиканьем больших бронзовых часов, она припоминала прошедшие годы. Жизнь ее была счастливой, а сама она очень удачливой – такой вывод выглядел непреложной истиной. Изабелла получала все самое лучшее, а в мире, где существование многих людей казалось совсем незавидным, само по себе отсутствие тягот было уже несомненным преимуществом. Изабелла считала, что была даже слишком далека от этих тягот, поскольку знала из литературы, что часто они бывают и полезны, и поучительны. Отец ограждал дочь от всяческих невзгод – ее красивый, обожаемый отец, который и сам всегда относился к ним с отвращением. Быть его дочерью казалось счастьем; Изабелла даже гордилась своей родословной. Но после смерти отца у нее возникло смутное ощущение, что они, дети, видели лишь светлую сторону его жизни, а в действительности он бывал в стесненных обстоятельствах чаще, чем ему хотелось бы. Но от этого ее нежность к отцу только росла. И едва ли не столь же мучительной была мысль, что мистер Арчер оказался слишком щедрым, слишком добрым, слишком презиравшим «низменные расчеты». Многие – особенно те, кому он остался должен, – считали, что сие его презрение было чрезмерным, но Изабелла так и осталась непосвященной в эти дела. Однако читателю может быть интересно, что, признавая покойного замечательно умным джентльменом с привлекательными манерами (и действительно мистер Арчер, как выразился один его знакомый, «всегда привлекал какие-нибудь средства»), многие считали, что он прожил совершенно бесполезную жизнь. Мистер Арчер, к прискорбию, растратил значительное состояние, слишком много веселился и слыл азартным игроком. Особенно строгие судьи заходили еще дальше, утверждая, будто он вовсе не занимался воспитанием своих дочерей; они не получили систематического образования и не имели постоянного дома; их баловали, но не воспитывали; их либо отдавали под опеку горничных и гувернанток (обычно никуда не годных), либо посылали в какие-то непонятные школы, которые содержали иностранцы и из которых девочки в слезах возвращались уже через месяц. Такое мнение вызвало бы у Изабеллы негодование, поскольку, по ее представлению, перед ней были открыты бесчисленные возможности. Даже когда отец оставил своих дочерей на три месяца в Невшателе с французской бонной, которая вскоре сбежала с русским дворянином, жившим в той же гостинице, – даже и в такой из ряда вон выходящей ситуации Изабелла (тогда одиннадцатилетняя) не была ни смущена, ни испугана, и восприняла всю историю как романтическую и отвечающую принципам либерального воспитания. У мистера Арчера были широкие взгляды на жизнь, и его постоянная неугомонность, а порой и непоследовательность лишь доказывали это. Он мечтал, чтобы его дочери как можно больше поездили по миру. Изабелле еще не было четырнадцати лет, а отец уже трижды пересекал с дочерьми Атлантику, но каждый раз для знакомства с заморскими странами отводил всего несколько месяцев, поэтому интерес нашей любознательной героини оставался неутоленным. Изабелле всегда полагалось принимать сторону отца, поскольку из трех дочерей она была самой любимой, и в последние дни желание мистера Арчера наконец покинуть этот мир, в котором с годами ему становилось все труднее следовать своим привычкам, уступило место чувству горечи, вызванному неизбежным расставанием с его умной, замечательной, лучшей в мире дочерью. Когда путешествия в Европу прекратились, отец продолжал всячески баловать дочерей, и если у него возникали проблемы с деньгами, это никак не сказывалось на девочках – они всегда считали, что обладают большим состоянием. Изабелла, хотя и очень хорошо танцевала, однако, как ей теперь вспомнилось, не имела большого успеха в нью-йоркском обществе; Эдит, по всеобщему признанию, была гораздо более популярна. Она вообще являла собой пример такого полного и безоговорочного успеха, что Изабелла никогда не питала иллюзий ни по поводу составляющих этого успеха, ни по поводу собственных скромных достижений. Но если девятнадцать человек из двадцати (включая и саму младшую сестру) находили, что Эдит несравненно красивее Изабеллы, то двадцатый не только отвергал общее мнение, но и считал всех остальных сборищем глупцов. В глубине души Изабелла жаждала нравиться даже сильнее, нежели Эдит, но ее желания были надежно скрыты, и целая дюжина своенравных сил не позволяли им показаться на поверхности. Девушка была знакома с многочисленными поклонниками Эдит, но почти все они побаивались ее и полагали, что общение с ней требует особой подготовки: умения поднимать трудные вопросы и поддерживать серьезную беседу. Репутация «начитанной девицы» окружала Изабеллу, как облака – Гомерову богиню; она же вынуждала собеседника Изабеллы касаться сложных вопросов и держаться в неких рамках. Бедняжке нравилось слыть умной, но свою репутацию книжного червя она ненавидела; она стала читать тайком и, хотя и обладала превосходной памятью, воздерживалась от цитат; стремясь пополнить свои знания, она предпочитала получать их откуда угодно – только не из книг. Ей была крайне интересна жизнь, и она постоянно вглядывалась в нее и размышляла. Изабелла обладала огромным запасом жизненных сил, и ощущение связи между движениями собственного сердца и событиями окружающего мира доставляло ей глубочайшее наслаждение. Поэтому она любила наблюдать за толпой, любоваться просторами, читать о революциях и войнах, рассматривать исторические картины – ради сюжета она могла простить им даже отвратительную живопись. Во время Гражданской войны^[6] она была еще совсем маленькой, но на всем протяжении тех лет ее обуревало волнение, и порой она равно восхищалась (к своему величайшему смущению) доблестью обеих армий. Конечно, неосмотрительность окружающей ее молодежи никогда не заходила так далеко, чтобы объявить ее «отщепенкой»; число людей, которые, приближаясь к ней, не теряли головы даже при том, что у них билось сердце, было достаточным, чтобы спасти ее от ошибок юности. У Изабеллы было все, чего может желать девушка: забота, восхищение, комплименты, цветы, уверенность в праве на все привилегии ее круга, бесконечная возможность выбора – танцы, коллекции модных платьев, все книжные новинки, лондонский «Спектейтор»^[7], знакомство со всем, что происходит в мире прекрасного.

Все, что сейчас оживила память, мелькало перед ней множеством сцен и лиц. Забытое вспоминалось, а то, что недавно казалось важным, исчезало из виду, – словно она смотрела в калейдоскоп и только тогда перестала вращать его, когда вошла горничная, объявившая о приходе гостя. Джентльмена звали Каспар Гудвуд; этот молодой, прямодушный человек был родом из Бостона; с мисс Арчер он познакомился год назад и считал ее самой прекрасной девушкой своего времени, называя, впрочем, это время глупейшим периодом в истории. Иногда он писал Изабелле, а в последнее время его письма приходили из Нью-Йорка. Она знала, что он вот-вот может появиться, и весь этот ненастный день, не отдавая себе отчета, действительно ждала его. Однако теперь, узнав, что он уже здесь, не ощутила особого желания видеть его. Каспар был самым лучшим из всех молодых людей, когда-либо ею встреченных. Он вызывал в ней чувство уважения, как никто другой. Предполагали, что мистер Гудвуд хочет жениться на Изабелле, но это, разумеется, могли знать только они двое. Однако определенно можно было утверждать, что он специально приехал с ней повидаться. Поначалу он провел несколько дней в Нью-Йорке, надеясь встретить там Изабеллу, но узнал, что она все еще в Олбани. Девушка не сразу вышла навстречу гостю; в сильном замешательстве она еще несколько минут мерила шагами комнату и, наконец, появилась в гостиной. Каспар стоял возле лампы – высокий, крепкий и немного неуклюжий, с сухощавым и смуглым лицом. Он не отличался особенной красотой, но его облик привлекал внимание; если вы находите очарование в пристальном взгляде голубых глаз и почти квадратном подбородке, свидетельствующем о решительности характера, ваше внимание было бы вознаграждено. Изабелла подумала про себя, что он здесь сегодня с намерением высказать принятое им решение; тем не менее спустя час Каспар Гудвуд, действительно приехавший как с принятым решением, так и с надеждой, отправился домой, чувствуя себя потерпевшим фиаско. Впрочем, он не был человеком, которого могло обескуражить поражение.

Глава 5

Ральф Тачетт был человеком философского склада, но он все же постучал в дверь комнаты матери (без четверти семь) с заметным нетерпением. Даже у философов бывают свои предпочтения, и нужно признать, что, если говорить о родителях, именно отец даровал ему сладкое чувство сыновней привязанности. Отец, как часто говорил себе Ральф, был ему больше матерью; его мать, в свою очередь, относилась к нему по-отечески или даже, если можно так выразиться, по-начальнически. Тем не менее миссис Тачетт очень любила своего единственного сына и всегда настаивала на том, чтобы он проводил с ней три месяца в году. Ральф по справедливости оценивал ее чувство и знал, что забота о сыне находится у нее на третьем месте после заботы о доме и об оранжерее (миссис Тачетт обожала цветы). Он нашел мать полностью одетой к обеду и в перчатках; она обняла сына и, усадив рядом с собой на диван, подробно расспросила о здоровье – его собственном и мужа. Положение оказалось неблестящим, и миссис Тачетт заметила, что теперь яснее, чем когда-либо, видит, как мудро было с ее стороны уехать из английского климата. Иначе бы у нее тоже могло сдать здоровье. Ральф усмехнулся – он едва ли мог представить свою мать разболевшейся, – но не стал уточнять, что его недомогание не связано с английским климатом, так как значительную часть года он проводил за границей.

Ральф был совсем маленьким, когда его отец Дэниел Трейси Тачетт, уроженец Ратленда, что в штате Вермонт, приехал в Англию в качестве младшего компаньона в банкирском доме, а уже через десять лет возглавил его. Дэниел Тачетт понимал, что ему предстоит прожить в этой стране долгие годы, и с самого начала смотрел на это просто, бодро и с практической точки зрения. Но про себя он решил, что не собирается ни сам становиться англичанином, ни обращать в эту особенную веру единственного сына. Ему легко жилось в Англии и удавалось при этом оставаться самим собой. Так же легко ему было представить, что после его смерти законный наследник поведет дела банка в чисто американском духе. Мистер Тачетт не жалея сил воспитывал этот дух в сыне, правда отсылая его за образованием на родину. Ральф провел в Америке несколько лет, окончив там школу, а затем университет, и по возвращении так поразил отца своими «слишком американскими» манерами, что был отправлен на три года в Оксфорд. Оксфорд «поглотил» Гарвард, и Ральф наконец стал в достаточной степени англичанином. Внешне он соблюдал все принятые в этой стране условности, но это было только маской, а под ней скрывался склонный к иронии и абсолютно свободный в суждениях ум, который наслаждался своей независимостью и на который ничто не оказывало особенного влияния. Юный Ральф подавал большие надежды. В Оксфорде, к несказанной гордости отца, он сильно выделялся, и все вокруг очень сожалели, что такому способному юноше не суждено сделать политическую карьеру^[8]. Ральф мог бы сделать ее на родине (хотя это и нельзя утверждать наверняка), но, даже если бы мистер Тачетт захотел расстаться с сыном (а он этого совершенно не хотел), Ральф сам не пошел бы на то, чтобы водная пустыня (океан вызывал у него отвращение) всегда лежала между ним и стариком-отцом, который был ему лучшим другом. Молодой человек не только любил, но и восхищался им, радовался любой возможности видеть его. Он считал Дэниела Тачетта гением, и, не особенно интересуясь банковским делом, разбирался в нем достаточно, чтобы оценить, каких вершин достиг его отец. Но восхищало его главным образом даже не это, а удивительная способность старого джентльмена жить в согласии с самим собой. Дэниел Тачетт не оканчивал ни Гарварда, ни Оксфорда, и ему некого было винить, кроме себя, что в руках Ральфа оказался ключ к современному скептицизму. Однако Ральф, чью голову наполняли идеи, о которых отец и не догадывался, глубоко почитал самобытный ум последнего. Справедливо или нет, но считается, будто американцы легко приспосабливаются к условиям жизни в чужой стране; однако мистер Тачетт проявил эту способность лишь в определенной степени. Он вполне освоился в Англии, но никогда не пытался изменить образ мышления на британский лад и сохранял в себе множество черт, сложившихся в Вермонте. Сын всегда с удовольствием отмечал, какой образной была речь отца – в таком стиле говорили в районах Новой Англии^[9]. Это был, особенно к концу жизни, мягкий, изящный, утонченный человек, соединявший в себе необыкновенную проницательность и дружелюбный юмор. Его взгляды на занимаемое им положение были самого демократичного толка. Возможно, по недостатку воображения или из-за так называемого исторического сознания, но ко многим особенностям английской жизни, которые обычно поражают образованных иностранцев, он остался абсолютно глух: не заметил некоторых различий, не усвоил некоторых обычаев, не постиг значения неких темных сторон. Что касается последнего, то, если бы старшему Тачетту это когда-нибудь удалось, его сын хуже стал бы о нем думать.

Покинув Оксфорд, Ральф пару лет путешествовал, а затем вдруг обнаружил себя сидящим на высоком стуле в отцовском банке. Ответственность и важность занимаемой должности, я полагаю, не измеряются высотой стула и зависят от чего-то другого; Ральф, и вправду очень длинноногий, во время работы предпочитал стоять или даже ходить. Однако постепенно он стал посвящать своим занятиям все меньше времени, а года через полтора понял, что серьезно болен – перенесенная жестокая простуда дала осложнение на легкие. Он был вынужден бросить работу и заняться таким прискорбным делом, как забота о самом себе. Сначала это казалось ему отвратительным; словно он имеет дело вовсе не с собой, а с каким-то неинтересным и ко всему безразличным персонажем, с которым у него нет ничего общего. Однако, познакомившись с этим персонажем поближе, Ральф скрепя сердце стал относиться к нему терпимо и даже со сдержанным уважением. Товарищем по несчастью может оказаться кто угодно, и наш молодой человек, понимая, как много поставлено на карту, – он всегда считал, что ему присущ здравый смысл, – стал ухаживать за своим отвратительным «протеже»; тот принял это с должным вниманием, и по крайней мере один результат был достигнут – бедняга Ральф остался жив. Одно из его легких начало заживать, второе обещало последовать примеру первого, и Ральфу было твердо сказано, что он переживет еще сколько угодно зим, если переберется в какую-нибудь страну с подходящим для таких больных климатом. Он очень любил Лондон и проклинал неумолимые обстоятельства, обрекавшие его на необходимость покинуть его. Но постепенно он обнаружил, что его чувствительные легкие благодарно откликаются даже на скупые знаки внимания, и стал выказывать их более щедро – перебирался зимовать в теплые края, грелся на солнышке, в ветреные дни не выходил из дома, в дождливые – лежал в постели (и дважды, когда шел снег, чуть навсегда в ней не остался). Тот запас лени, которым обладал Ральф, помог ему справиться с вынужденным ничегонеделанием; ибо даже в лучшие времена он был слишком болен, чтобы заниматься хоть чем-нибудь. Ральф говорил себе, что в мире нет ничего, чем бы ему по-настоящему хотелось заняться, а следовательно, ему ни от чего не пришлось отказываться. Однако время от времени Ральф «чувствовал аромат запретного плода», который напоминал ему, что наслаждаться жизнью можно только там, где кипит деятельность. Нынешнюю его жизнь можно было сравнить с чтением хорошей книги в плохом переводе – жалкое развлечение для молодого человека, который осознает, что в нем погиб блестящий лингвист. Для Ральфа выдавались плохие зимы и хорошие зимы; в хорошие он даже иногда мечтал, представляя себя полностью выздоровевшим. Но за три года до событий, которыми открывается эта история, все надежды его рухнули. В тот раз Ральф остался в Англии дольше положенного срока, и непогода настигла его раньше, чем он отправился в Алжир. Молодой человек добрался туда еле живой и несколько недель находился между жизнью и смертью. Его выздоровление было чудом, но Ральф понял: чудеса случаются, но – только один раз. Он сказал себе, что час его близок и о нем не следует забывать, но у него есть еще время, которое можно провести с удовольствием – насколько позволят обстоятельства. Отныне простое применение тех способностей, которыми он обладал и которые мог потерять, стало для Ральфа настоящим наслаждением; ему даже казалось, что до него никто не подозревал о радости созерцания. Миновало то время, когда ему был труден вынужденный отказ от мечты о славе – мечты неясной, но от этого ничуть не менее навязчивой, мечты пленительной, хотя и связанной с необходимостью преодолевать врожденную самокритичность. Теперь друзья находили его повеселевшим и, с видом знатоков покачивая головой, объясняли эту перемену тем, что он якобы настроен на выздоровление. А правда заключалась в том, что Ральф просто смирился со своим положением.

Вполне возможно, что именно эта сладость созерцания, о которой я упомянул (поскольку в последние годы сам склонен замечать скорее приятные вещи, нежели неприятные), и вызвала у Ральфа внезапный интерес к появлению молодой леди, которое явно не сулило скуки. Что-то подсказывало ему: если он будет поблизости, это поможет скрасить череду дней. Здесь, не вдаваясь в подробности, можно добавить, что Ральф Тачетт оставлял для себя даже возможность влюбиться. Безусловно, этой возможностью надо было пользоваться очень умеренно; безопаснее всего, конечно, было переживать все молча, но и этого могло быть недостаточно, и Ральф запретил себе вообще выказывать какие-либо внешние проявления чувств. Созерцать прелестную женщину, не теряя головы, – это казалось ему самым лучшим подарком из всех, предложенных жизнью. А если интерес к ней станет слишком острым, то, конечно, тешил он себя надеждой, ему удастся пережить это так же неприметно, как все другие невзгоды. Тем не менее Ральф уже почти убедил себя, что ему не суждено полюбить кузину.

– А теперь расскажите мне о молодой леди, – попросил он мать. – Что вы намерены с ней делать?

Миссис Тачетт не замедлила с ответом:

– Я намерена просить твоего отца пригласить Изабеллу погостить три-четыре недели в Гарденкорте.

– Нужны ли такие церемонии? – спросил Ральф. – Разумеется, отец будет согласен.

– Я этого пока не знаю. Она моя племянница, а не его.

– Боже мой, мама, какая вы собственница! Да это для него еще одна причина пригласить ее. Ну а потом – я имею в виду, месяца через три (поскольку это абсурд – приглашать бедняжку на какие-то жалкие три-четыре недели), – потом что вы намерены с ней делать?

– Я намерена взять ее в Париж и заняться ее гардеробом.

– Само собой. А кроме этого?

– Я предложу ей на осень поехать со мной во Флоренцию.

– Это все частности, мама, – заметил Ральф. – Мне бы хотелось знать, что вы собираетесь с ней делать вообще.

– Исполнить свой долг! – заявила миссис Тачетт. – Полагаю, тебе тоже очень жаль ее, – добавила она.

– Да нет, не думаю, что она из тех, кто вызывает жалость. Скорее я склонен завидовать ей. Но все-таки, перед тем как я в этом удостоверюсь, объясните мне, к чему именно призывает вас чувство долга.

– Оно призывает меня показать ей четыре европейских страны – две из них она может выбрать сама – и дать возможность довести до совершенства ее французский – она его и так уже очень хорошо знает.

Ральф слегка сдвинул брови.

– Звучит довольно невыразительно. Даже при том, что две страны она может выбрать сама.

– Если звучит невыразительно, – усмехнулась миссис Тачетт, – можешь предоставить это Изабелле – она внесет существенное оживление. С ней не соскучишься.

– Вы считаете ее одаренным существом?

– Не знаю, одаренное ли она существо, но она умная девушка, волевая и с пылким характером. Она никогда не унывает.

– Могу себе представить, – произнес Ральф и вдруг добавил: – И как же вы уживаетесь?

– Ты хочешь сказать, что со мной может быть скучно? Вряд ли Изабелла так считает. Некоторым девицам я могу казаться скучной, это понятно, но Изабелла слишком умна. Полагаю, я ее очень развлекаю. Мы отлично находим общий язык, потому что я ее понимаю. Мне знакома эта порода – Изабелла очень прямодушна, я тоже. Мы точно знаем, чего можно ожидать друг от друга.

– О, дорогая мама, – воскликнул Ральф, – чего можно ожидать от вас – знают все! Вы удивили меня только раз – а именно сегодня, познакомив с хорошенькой кузиной, о существовании которой я не подозревал.

– Ты находишь ее очень хорошенькой?

– Очень. Но дело не в этом. Она как будто что-то излучает, что-то особенное – вот что меня поразило. Кто это редкостное создание? Где вы ее нашли и как произошло ваше знакомство?

– Я нашла ее в старом доме в Олбани. Шел дождь, она сидела в мрачной комнате с толстенной книгой и смертельно скучала. Она сама не знала, что скучает, но, когда я сказала об этом, кажется, была мне благодарна. Может быть, ты считаешь, что я не должна была ее трогать – пусть бы жила как жила. Отчасти это верно. Но я действовала сознательно; я решила, что она предназначена для лучшей доли и что я сделаю доброе дело, если возьму ее с собой, чтобы показать мир. Она, как и большинство молодых американок, думает, будто много знает о нем, – но, как и большинство молодых американок, очень сильно ошибается. Если хочешь знать, я подумала также, что с Изабеллой будет приятно бывать на людях. Я люблю, чтобы обо мне были хорошего мнения, а для женщины моего возраста нет лучшего украшения, чем привлекательная племянница. Ты знаешь – я много лет не видела детей моей сестры; мне претил образ жизни их отца. Но я всегда намеревалась что-нибудь сделать для них тогда, когда моему зятю придет время удалиться туда, где воздают по заслугам. Выяснив, где их найти, я безо всякого предупреждения к ним явилась. У Изабеллы две сестры, обе замужем. Я видела только старшую, Лилиан Ладлоу, у которой, кстати говоря, довольно неотесанный муж. Лили, как узнала, что я заинтересовалась Изабеллой, так и ухватилась за это. Сказала, что это именно то, что ее сестре нужно, – чтобы кто-то ею заинтересовался. Она говорила об Изабелле так, как ты говоришь о каком-нибудь юном гении, который нуждается в поощрении и поддержке. Возможно, Изабелла и правда талантлива, но я пока еще не поняла, в какой области. Миссис Ладлоу пришла в восторг от моей идеи взять Изабеллу в Европу. Все они смотрят на Европу как на прибежище для эмигрантов, место для размещения излишков населения. Сама Изабелла обрадовалась поездке, и все легко устроилось. Кое-какие трудности возникли только в связи с тем, что, как я понимаю, она ни в коем случае не желает ни у кого одалживаться. Но у нее была небольшая сумма, и она думает, будто сможет путешествовать на свои деньги.

Ральф внимательно выслушал отчет своей здравомыслящей матери; его интерес к симпатичной кузине отнюдь не ослаб.

– Что же, если она талантлива, – сказал он, – мы должны выяснить, в чем именно. Может быть, в искусстве флирта?

– Не думаю. Поначалу она может показаться кокеткой, но потом становится ясно, что все не так просто.

– Тогда Уорбартон не прав! – воскликнул Ральф Тачетт. – Ему, как мне кажется, показалось именно так.

Его мать покачала головой.

– Лорду Уорбартону не понять ее. И пытаться не стоит.

– Он очень умен, – возразил Ральф, – но ему полезно иногда поломать себе голову.

– Изабелле доставит удовольствие привести лорда в затруднение, – заметила миссис Тачетт.

Ее сын опять слегка нахмурился.

– А что она знает о лордах?

– Ровным счетом ничего. И именно это ему будет очень трудно осознать!

Ральф рассмеялся на эти слова и выглянул в окно.

– Вы не собираетесь спуститься к отцу? – спросил он.

– Без четверти восемь, – ответила миссис Тачетт.

Ральф взглянул на часы.

– Тогда у вас есть еще пятнадцать минут. Расскажите еще что-нибудь об Изабелле.

Но миссис Тачетт отклонила эту просьбу, сказав, что остальное он должен будет выяснить сам.