Акварели. Стихи и поэма

© Геннадий Васильев, 2019

ISBN 978-5-0050-5971-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Календарь

Январь

Отдам я и вере, и верности дань.

В Крещенский сочельник парит Иордань.

Морозно. Над прорубью плавится пар.

Шлет колокол в ночь за ударом удар.

В небесной пыли растворятся шумы.

Мирское застынет на кромке зимы.

И станет светло на душе и в ночи.

И звезды сведут перекрестьем лучи.

Февраль

Февраль. Достать чернил – и плакать!

Б. Пастернак

1

Февраль. Чернил уж не достать, и плакать не о чем.

Снега скрипят. Ветра воюют за своё.

Метель хлопочет за окном косматым неучем,

вслепую рыщет, ищет вход в мое жилье.

Февраль. Снега. Ветра гуляют. Тьма над крышами.

Щепотка чая. Кипяток. И наплевать!

Покуда пишется еще, покуда слышится —

пойду гулять.

Пойду чернила доставать.

2

Писать о феврале навзрыд…

Б. Пастернак

 
Ты будешь рыдать, и пурга за окошком подвоет,
и серое небо совьется в соломенный жгут,
авто завопят, собираясь в колонну по двое…
А ты не спеши. Если надо – тебя подождут.
 
 
Тебя подождут, если надо. Пусть небо побесится,
грома насылая и молнии в гневе меча.
Рыдай, если хочешь.
Зеленое зеркало месяца
еще не тускнеет.
И не догорает свеча.
 

Март

 
Ленится дворник: лед не колот.
Конечно, март. Так что же – март?
В Сибири этот месяц долог.
Уже весна – еще зима.
 
 
И снег хрустящ, и ветер резок,
и на реке вода – паркет.
Гоня ногой снежка огрызок,
пацан смеется. Счастлив, шкет!
 
 
И я предчувствием взволнован.
Ну что же, дворник, ты заснул?
Взмахни в сердцах мятежным ломом!
Ломай паркет! Твори весну!
 

Апрель

Куда ты идешь? Для чего ты на землю ложишься?

В зените апрель, и пора уж на май уповать.

Ты скоро растаешь, тебя не оценят, дружище.

И в грязь тебя втопчут. И слез не дадут проливать.

Зачем этот снег? Для чего этот ветер колючий?

К чему эти серые тучи над темной горой?

В зените весна, и снежок запоздалый летучий

напрасно летит.

Он умрет, как последний герой.

Май

 
Еще не август, дорогая. Только май.
Еще не хлопают дожди по серым крышам.
И хлопот листьев на березе ясно слышен.
Весна.
И в небе – то звезда, то каравай.
 
 
Уже скребет скворец затылок коготком,
стремясь ремонта дать родимому жилищу.
Всего-то – май.
Но сердцу – радостней и чище.
Весна идет.
Зачем печалиться?
О ком?
 

Июнь

 
Ну, что ты нос повесил?
Зачем ты сам не свой?
Июнь. Округлый месяц,
оплаканный росой.
 
 
Взлелеян и взъерошен,
он – лета бахрома.
Весна – так это в прошлом.
А в будущем – зима?
 
 
Кого еще настигнет,
когда еще придет.
Стремителен, как «стингер»,
нечетный четный год.
 
 
Заглядываю в завтра —
печали нет как нет:
яичница на завтрак,
рассольник на обед.
 
 
И я – угрюм и весел,
и нос, и хвост – трубой!..
Июнь. Округлый месяц,
назначенный судьбой.
 
 
…Поют часы на башне
мелодию без слов.
Заглянешь в день вчерашний —
какое там число?
 

Июль

 
Июль. То жарит, то полощет,
то не дает покоя гнус.
Казалось бы, чего уж проще —
сказать: «Уеду – не вернусь!»
 
 
Сказать: «Прощай, угрюмый север,
прощай, печальная страна!»
…Вот к берегу по Енисею
бредет тяжелая волна.
 
 
Как пес, стелясь перед тобою,
лизнет подошвы: «Ну, плыви…»
И, заражен ее любовью,
ты задохнешься от любви.
 

Август

 
В Сибири август есть синоним осени.
Меняют цвет косматые леса.
Темнеют небеса. И паруса
дождей раздуты ветром.
Гнезда бросили
пернатые певцы, и весело
перед отлетом пробуют крыло.
 
 
Забиты погреба цветными банками
и печи прочищают дымоход,
сердито кашляя.
Кричит подранком и
спешит в сентябрь последний теплоход.
И важно, посреди погоды всей,
на север катит воды Енисей.
 

Сентябрь

Зачем нам лучшие дома, в которых делать нечего?

Не перекинуться словцом, винцом не чокнуться.

Зачем нам странные дома, в которых вечером

печалью светится лицо, и можно чокнуться?

Приходят поздние друзья – осенние оборвыши.

Ни горя с ними не хлебнуть, ни трубки выкурить.

Сентябрь мешает колера, заботой морщит лоб.

И уж теперь до октября его не выкурить.

Зачем нам новые дома? Нам в старых делать нечего.

Пойдем с тобой туда, где осень в пламень сложена.

Пойдем пораньше, а вернемся поздно вечером.

Сентябрь пылает, как куплет, удачно сложенный.

Октябрь

Раннее утро. Серое небо. Дождь со снегом.

Не было прежде такой печали: октябрь – в самом начале.

Что же тут нового? Что тут печалиться? Невидаль эка!

Это распутство меня почему-то не огорчает.

Сыплет летучий снежок анонсом зимы колючей.

Ловит пацан снежинки ртом, разбойник: мокрое дело!

Снова влезть в сапоги и калоши – это ль не случай!

Осень на голое тело дырявый халат надела.

Ноябрь

Ноябрьский сплин. Серебряная осень.

Халва небес – хоть мажь ее на кус.

И, медный звон в сердцах швыряя оземь,

звонарь зашелся. Гнев его – кургуз.

Короткий день сменяет заступ ночи.

Пора уснуть – поди, сочти до ста.

…Поет ли кто? Не то: река лопочет

и обещает скорый ледостав.

Декабрь

1

В почерневших ветвях не заблудится солнечный луч.

Он чуть-чуть поплутает – и выйдет опять на свободу.

Надо ж так исхитриться: и в ступе воды потолочь —

и из ступы извлечь не только толченую воду.

Слово – тот воробей, что склюет из кормушки зерно,

прочирикает: «Чур меня!», крылышком чиркнет – и ходу.

Я – из племени меченых, коему право дано

бить по ветру крылом и слова отпускать на свободу.

Пусть сбиваются в стаи. Пусть ходят под рифмой и без,

не беду накликая – из бездны звезду извлекая.

В почерневших ветвях не споткнется осколок небес,

он чуть-чуть поплутает – и в небо вернется, сверкая.

Календарь декабрем выпадает. Вот-вот Рождество.

И подарки доспеют, и звездами небо заплачет.

С нами вот что случится: еще не увидев волхвов,

мы поймем: что-то будет.

Кто-то грядет, не иначе.

2

Декабрем календарь не кончается, нет.

Прокрадется сквозь шторы простуженный свет.

Пробирается свет. Распускается звон.

Длинноносая птица спешит на поклон.

Забинтовано небо аптечным бинтом.

Ртутный столбик с утра говорит не о том.

И стоит на своем, и упасть не спешит.

Ветер птице атласные перья пушит.

Робко прячется солнечный заяц в углу.

Пробирается луч сквозь молочную мглу.

В черных ветках, как в строчках, запутался день.

Распускается звон. Уменьшается тень.

Ты проснешься, стряхнешь с покрывала перо.

Удивишься – как вымахал за ночь сугроб,

как напуганный заяц глядит из угла…

И протянешь ладонь.

И расправишь крыла.

Акварели

 
Касанье о душу души
тогда не могло не оставить
ожога, тогда не могло
бесследно пройти для души.
Но нет: только легкий ушиб,
лишь нежности трата пустая.
 
 
…И только теперь обожгло
касанье о душу
души.
 

«Позабуду старые печали…»

 
Позабуду старые печали,
новую придумаю печаль.
Я и полюбить тебя – не чаял.
Мне и разлюбить тебя – не жаль.
 
 
Так ли? Зубоскаля над собою,
я сижу на кухне, как сверчок,
просклоняв «любовь, любви» – с любовью
разминаю пальцами бычок.
 
 
Дремлет кот, уткнувшись носом в угол,
тикает будильник-стукачок…
До конца положенного круга
сколько нам осталось, старичок?
 
 
Забывая старые замашки,
соблюдаю сдержанность в письме.
За окошком – клочья промокашки —
из снежинок состоящий снег.
 
 
Состоящий сплошь из аллегорий,
лунный свет ложится на бугор…
Дважды два – четыре. Горе – горе.
Счастья – нет. И кончим разговор.
 

Осень

 
Эта осень
пришла и дунула
серой сыростью
по полям.
Эта осень
сплеча придумала
почерневшие тополя.
 
 
Отыскав, проложила скатертью
к нам дорогу
издалека.
Перекатною голью катятся
перелетные облака.
 
 
То они закурлычут, жалуясь,
то они загогочут, злясь,
то на землю дождем пожалуют —
и разжалуют землю
в грязь…
 
 
Эта осень пришла
недобрая,
необычно пришла, не в срок.
Эта осень
перроном дрогнула,
убегающим
из-под ног.
 
 
И скатились
к нулю по Цельсию
две слезинки в колесный стон.
Неожиданна, как агрессия,
сыплет осень
сухим
листом.
 

* * *

Мир был еще таким новым,

 

что многие вещи не имели названия,

и на них приходилось показывать пальцем.

Г.Г.Маркес. «Сто лет одиночества»

Когда бы я знала, что ты уже был у меня

тогда, когда мир еще только терпел сотворенье,

когда еще не было белого стихотворенья,

когда еще не было ночи и не было дня,

когда бы я знала, когда б разглядела, любя,

тогда, когда тверди и тверди едва обозначив, —

«А может быть, как-нибудь все это переиначить

и сделать не так?» – так Творец размышлял про тебя,

поскольку еще про кого же ему размышлять?

Ни духа вокруг. Ни души. Ни слезинки, ни слова.

И переиначивал, и сотворял тебя снова.

Когда бы я знала. Когда б я могла это знать.

И был ты – и не был. И снова ты не был – и был.

И вот завершилось творенье. Когда бы я знала!

И мир, торопясь, становился всемирным вокзалом,

но в нем еще слышалось чистое пенье трубы.

Тогда, когда все объяснялись одним языком,

когда еще не родилось мастерство перевода,

и слово «свобода»… да не было слова «свобода»,

свобода еще не надела словесных оков.

Свобода была – как младенец: светла и нага,

никак не звалась и ничем себя не выдавала.

Она ликовала! Она, как дитя, ликовала!

Была она светом дневным – и теплом очага.

Слова не нужны, где теплом согревает очаг.

Где царствует свет – не важны очертанья предметов.

Когда бы я знала, когда б догадалась об этом —

все шло бы иначе. Скорее. Не так, как сейчас.

Не знала.

И время застыло на мертвых часах.

И сердце заныло, по жилам гоняя водицу.

И я поняла: еще час не назначен родиться

и мне, и тому, кто качнет мою жизнь на весах.

И небо моля, на лицо уложила ладонь,

закрыла глаза – и услышала голос далекий:

«Я был у тебя! Я давно уж стою на пороге!

Когда бы ты знала – я твой негасимый огонь!»

И вот я увидела: там, на краю, на краю,

у самой черты горизонта, на грани покоя

стоишь, молчаливый, и машешь кому-то рукою,

и машешь рукою – и в сторону смотришь мою.

Мария

1

Простишь ли, Мария, мне звук опрометчивый тот,

который, два имени накрепко соединивши,

смятенного духа и плоти уродливый плод,

свободу однажды обрел – о, Мария, простишь ли?

Простишь ли заплеванный пеной морскою причал,

куда я тебя провожать выходил на рассвете,

где после, с восходом луны, осторожно встречал,

где мокрый песок да рыбацкие дряхлые сети

висели на белых от высохшей соли столбах…

Ты каждую ночь приплывала на узенькой лодке.

И весело было – избавить тебя от рубах,

себя – от тоски и от страха!..

Звериной походкой,

точнее – побежкой неслась за окошком луна.

В рыбацкой лачуге шарахались тени под лавки.

Простишь ли, Мария… Бокал азиатский вина

сильнее пьянил, чем теперешний спирт без разбавки.

Коптила свеча или лампа с плохим фитилем.

Под грязным стеклом рыжеватое морщилось пламя.

Лачуга казалась не то чтоб совсем кораблем —

скорлупкой рыбачьей, замученной в море штормами.

А море и правда штормило. Мы слышали, как

ломаются волны о берег, просоленный, крепкий,

как ветер кряхтит, отрывая от гор облака,

швыряя с размаху их в белые хищные гребни.

И не было в мире греха, что считался б грехом,

поскольку хозяйничал дьявол от тверди до тверди.

И весело, весело было – единым глотком

бокал осушить, ожидая рассвета, как смерти!

Простишь ли, Мария… Рассвет был изящен и сух.

Уже не штормило, и берег блестел от ракушек.

И было расстаться легко.

Только, названный вслух,

тот звук опрометчивый крепче вязал наши души,

чем узел морской.

Щекотнула губами висок,

толкнулась легко, заскользила – все дальше… все ближе…

Причал опустевший, заплеванный пеной песок,

да волны ленивые берег просоленный лижут.

Мария! Мария! Бывает – шумит за окном,

то ливень шумит, то следы заметающий ветер, —

покажется вдруг: это море царапает дно,

совсем не фонарь, а луна одуревшая светит.

И я в подоконник упрусь, припадая к окну,

и вижу: на белых столбах – полусгнившие сети.

И узкая лодка плывет, попирая волну.

Все дальше от берега, все – вдалеке – неприметней.