Длинный коридор, полумрак. Затёртый паркет под ногами, высокий потолок, обшарпанные стены непонятного цвета – то ли темно-зелёного, то ли бурого. На потолке – лампы дневного света, большинство из которых работают по принципу «то потухнет, то погаснет». В конце коридора две двери. Красной краской на них выведены буквы «М» и «Ж».

Дверь с буквой «М» открылась и из неё вышла невысокая рыжеволосая женщина постпенсионного возраста. Ничего странного, это всего лишь уборщица. В мужских туалетах тоже убираются женщины.

Уборщицу зовут тётя Дуся. У неё некрасивое морщинистое лицо, приплюснутый нос и короткие кривые ноги; дома на диване, а может, и возле дивана, валяется муж-алкаш, в холодильнике нет ничего, кроме наполовину пустой бутылки подсолнечного масла, пакета молока, пачки творога и надкушенной палки ливерной колбасы. Обычная, ничем не примечательная человеческая судьба. Таких, как тётя Дуся, миллионы. Эти люди не становятся героями романов. Писать о них сложно, а читать скучно и неинтересно. Герои романов должны быть красивыми и благородными, и обязательно должны совершать героические поступки. А много ли нагеройствуешь со шваброй в руках?

Из двери с буквой «Ж» вышла девушка – высокая стройная, красивая. Тётя Дуся с завистью поглядела на неё. Да, тётя Дуся завистлива. Но стоит ли винить её в этом? Зависть свойственна каждому человеку. Все чему-то завидуют. Старость завидует молодости, бедность – богатству, слабость – силе, бездарность – таланту. Тётя Дуся не сумела распорядиться своей судьбой. Она не видела ничего, кроме нищеты и грязи, жизнь её пролетела впустую, и теперь в пятьдесят восемь лет она завидует молоденьким девушкам, у которых все ещё впереди.

Девушка села на подоконник и стала есть сушёные бананы. Где-то играл рояль. Приятный молодой голос пел на французском что-то печальное. Как хорошо, когда не понимаешь слов песни. Смысл песен обычно банален, а звучание их так мелодично, чарующе. Под красивую и непонятную песню легко мечтается, грустится, и на время забываются все проблемы.

А проблем – их всегда хватает, особенно в молодости. Тот, кто сказал, что юность беззаботна, наверное, родился уже стариком. В девятнадцать лет многие пустяки кажутся очень важными: несданный зачёт по психологии, пятнышко грязи на сапоге, забытая дома расчёска, последние одиннадцать рублей в кошельке.

Бананы быстро закончились. Съев последний, девушка хотела бросить пустую упаковку на подоконник, но, поймав на себе хищный взгляд тёти Дуси, убрала в сумочку – с уборщицами лучше не связываться.

Неподалёку послышался знакомый весёлый голос, а через полминуты из соседнего коридора появился его обладатель – Сверчок. Девушка соскочила с подоконника и радостно бросилась ему навстречу.

– Ба, Вика! – воскликнул он и заключил её в свои объятия.

* * *

Доцента Владислава Ивановича Пёрышкина студенты прозвали Сверчком за то, что он был маленьким, щуплым, шустрым и никогда не умолкающим. Он мог болтать о чём угодно: о театре, о чае, о коммунистах, об искусстве, о газетах, о коньяке, о литературе, о налогах, о любимой кошке, о произволе властей, о шахматах, о любви, о тараканьих бегах, о ценах на бензин, о выборах нового ректора и ещё о многом другом. В общем, он жил по принципу: был бы собеседник, а разговор приложится.

Пёрышкин работал на кафедре узкого языка. Язык-то, конечно, был французским, но лишь до тех пор, пока с таблички над дверью не отвалилась буковка «Ф». Тётя Дуся не заметила её и смела с остальным мусором. Новую букву никто не стал приклеивать. Все решили: и так ясно, о каком языке идёт речь, подумаешь, одной буквы не хватает. Через год отвалилась буква «С», потом «Р», «А», «Н», «Ц». Так французский язык превратился в узкий.

Пёрышкину было уже за шестьдесят, но вёл он себя, как мальчишка. Шутил при любом поводе и без повода, запросто мог после занятий погонять мяч со студентами или рассказать неприличный анекдот во время заседания кафедры.

Коллеги его либо презирали, либо обожали. Презирали те, которые из-за учёной спеси и гуманоидных очков давно уже разучились видеть мир в красках, а обожали те, кто не утратил лёгкого, непосредственного восприятия жизни. Такое восприятие обычно свойственно детям. С возрастом многие теряют его, навешивая на себя гири в виде всяких принципов, семейных проблем, образования, денег, работы, гордости.

Для студентов Пёрышкин был «прикольным чуваком» и «лучшим преподом факультета». Правда, на экзаменах он валил народ только так, и нередко во время сессии в коридоре можно было услышать крепкие ругательства в его адрес, но все обиды быстро забывались, и всё остальное время, кроме экзаменационной поры, студенты отзывались о нём как о замечательном человеке.

Пёрышкин был актёром, не только в жизни, но и на сцене. В молодости он работал в драмтеатре. Исколесил с гастролями полстраны, пару раз выезжал во Францию. Теперь же на старости лет руководил университетским театральным кружком – учил студентов основам актёрского мастерства. За кружок Пёрышкину ничего не доплачивали, но он не жаловался. Семьи у него не было, а торчать вечерами дома одному было скучно. Поэтому со студентами он возился в своё удовольствие.

В прошлом году Вика занималась в кружке. Для неё это было самое светлое время. Но судьба обрушила на голову валуны неприятностей. Погиб отец. Неожиданная и нелепая смерть. У них на заводе была сауна, и всякий раз те, кто дежурил в ночную смену, парились в ней. Вот и её папа решил сходить в баньку. Только выйти из неё уже не смог – дверь заклинило. Долго он по ней колотил, кричал, но всё впустую – никого в ту ночь поблизости не было. Достали его на следующий день. Труп был усохший и сморщенный. Когда хоронили, Вика бросила последний взгляд на лежавшую в гробу мумию и заплакала. Ей не верилось, что вот это – всё, что осталось от отца. Казалось, он на самом деле где-то в другом месте. Спрятался, уехал… А они здесь хоронят вот эту куклу. Словно бы не по-настоящему, словно бы спектакль разыгрывают. Но сценой в этот раз была сама жизнь.

Вскоре тяжело заболела мама. В больницах она теперь проводила больше времени, чем дома. Денег не хватало, и Вике пришлось искать работу. Возникли сложности с учёбой. Театр стал непозволительной роскошью.

Но прошло несколько месяцев, и жизнь помаленьку утряслась. Не то чтобы чёрная полоска сменилась белой, просто Вика ко всему привыкла, приспособилась, и ей казалось, что чёрная полоса начинает понемногу светлеть, превращаясь постепенно в серую. Это как с глазами бывает: заходишь в тёмную комнату и поначалу ничего не видишь, словно поражён мраком. Но через минуту-другую начинаешь различать смутные очертания предметов, в которых угадываются диван, кресло, книжный шкаф в углу и ещё что-то странное, грушеобразное на подоконнике. Графин? Нет, не похоже. Настольная лампа? Конечно же! Вот и шнур от неё какой-то тянется. Вдруг лампа начинает шевелиться, шнур извивается, как змея. Жуть, морозец по коже. Лампа сжимается и прыгает на стол. Негромкое «мя-яу…», и чёрная мгла вокруг окончательно сменяется серым полумраком.

Вику тянуло назад, в театр – к Пёрышкину, к друзьям. Вспоминались зимние вечера в тёплой компании за чашкой чая, весёлые репетиции, на которых всегда что-нибудь случалось, их первая пьеса о выборах главврача в психиатрической больнице. Вика играла в ней старую жирную санитарку. Пёрышкин был недоволен.

– Ну как ты ходишь, – возмущался он, – порхаешь по сцене, словно бабочка! Так нельзя. Разве старые санитарки так ходят! Ты сейчас не девчонка-студентка, а бабища пятидесяти пяти лет отроду и полтора центнера весом. Смотри, как надо!

Владислав Иванович растопырил ноги, выпятил живот и надулся. Грузно переваливаясь с боку на бок и покачивая бёдрами, он медленно прошёлся по сцене. Получилось весьма эффектно, и хотя Пёрышкин сам был щуплым, казалось, что в этот момент он действительно весит полтора центнера.

– Главное – убедить зрителя, – сказал Пёрышкин и, приподняв руками воображаемые массивные груди, двинул в бок Айдара, изображавшего больного, помешательство которого сводилось к тому, что он считал себя Робинзоном Крузо.

Айдар, поддерживая игру Пёрышкина, отлетел в сторону на несколько метров и шмякнулся на пол. Приподнявшись на локте, поправил накладную бороду, выразительно кашлянул, взмахнул дырявым зонтиком и визгливо закричал.

– Я – Пятница! Депутат от сто восьмого необитаемого острова! Выдвинут Робинзоном Крузо единогласно!

Последовал дружный взрыв смеха. С тех пор за Айдаром закрепилось прозвище Пятница, но он на него не обижался.

Ходить, как санитарка, Вика не научилась, так и порхала во время спектакля. Но зритель остался доволен. Это была комедия, и действие её происходило в таком специфическом лечебном заведении, что порхающую санитарку все сочли режиссёрской хохмой.

* * *

Вика с трудом высвободилась из объятий Пёрышкина. К тому, что он любит обнимать при встрече знакомых, особенно знакомых женского пола, она привыкла ещё в прошлом году. А поначалу дичилась.

– Вы же раздавите меня, Владислав Иванович!

– Ничего-ничего, от этого ещё никто не умирал. А я смотрю – солнышко-то совсем по-весеннему светит. Ну, думаю, скоро к нам птицы с юга полетят. Вот ты и прилетела – первая ласточка. Прилетела-то как, насовсем или в гости на часок?

– Насовсем.

– Вернулась, значит. Это правильно. С театром связаться – хуже алкоголя. Всю жизнь тянуть будет. Какую тропинку не выберешь, все равно к нему вернёшься, – Пёрышкин подмигнул ей. – Пойдём на кафедру. Сейчас чай вскипятим. Скоро ребята подтянутся. Все вместе твоё возвращение и отметим.

* * *

Хорошо сидеть в тепле и пить горячий чай с печеньем. Вдвойне приятнее от этого становится, когда знаешь, что на улице сейчас снег и ветер. В конце февраля днём нередко бывает солнечная погода, с крыш капает, почти как в апреле, но вечером все равно неуютно – темно, холодно.

Владислав Иванович достал из старенького сейфа бутылку коньяка.

– Это мне для сугрева, – сказал он, наливая коньяк в чай. – Тебе плеснуть малость?

Вика замотала головой.

– Нет, не надо мне вашей дряни.

– Какая же это дрянь! Обижаешь. Благородный напиток! Ну, было бы предложено. Ты тогда ешь побольше. Вот тут ещё мёд есть и шоколад.

– А зачем вы коньяк в сейф прячете?

– Так от вашего брата! От студентов! Они здесь только так шастают. Я однажды на столе оставил и в туалет вышел. Возвращаюсь – пусто. Всё до капли высосали, сволочи!

Пёрышкин заботливо протёр бутылку тряпкой и убрал обратно в сейф.

Вика откинулась на спинку стула и глубоко вздохнула. «Ну, вот и вернулась!» Отчего-то ей приятно было слушать эту старую и хорошо знакомую песенку Сверчка. Будто после долгого отсутствия вернулась в родной дом и услышала, как на кухне за печкой стрекочет настоящий сверчок. В прошлом году Пёрышкин часто жаловался ей на студентов, которые таскают у него коньяк. Но Вика знала, что это неправда, и что бутылку Пёрышкин на самом деле прячет от заведующей кафедрой Сании Фаритовны, которая знает, что Владислав Иванович поддаёт на работе, но делает вид, будто не замечает этого. Ключи от сейфа есть и у неё, и нередко, когда никто не видит, она сама пользуется бутылкой Пёрышкина, а тот в свою очередь об этом знает, но тоже делает вид, что ничего не замечает. Эту игру немолодых уже людей в вижу – не вижу Вика считала глупой и смешной забавой.

Пёрышкин подошёл к столу и щёлкнул пальцем по корявому дистрофичному кактусу.

– Любимый цветочек Сании Фаритовны. Вот это её ухо… Щёлк! Вот это лоб… Щёлк! А вот это нос… Щёлк, щёлк, щёлк!

Вика улыбнулась. Кактус тоже был в какой-то степени старым знакомым. Сания Фаритовна возилась с этим заморышем, точно с ребёнком. И студенты, и преподаватели посмеивались над её причудой. Однажды тётя Дуся вытирала стол и случайно задела кактус. Сания Фаритовна на неё кошкой набросилась. Крик поднялся, как в обезьяньей клетке. Уборщица потом громко высказывала своё возмущение в коридоре: «Что за идиотка! Молится на какую-то вонючую колючку, словно на икону. Она бы ещё охранника рядом поставила».

Пёрышкин любил издеваться над кактусом – тыкал ручкой, выдёргивал иголки и поливал коньяком, приговаривая: «Пей, маленький, это тебя утешит. Может, и подрастёшь, распрямишься немного, а то смотреть тошно – сморчок какой-то». Но кактус не рос. Наверное, коньяк был некачественный.

Да, всё здесь осталось по-прежнему: и Пёрышкин, и коньяк в сейфе, и кактус, и старенький компьютер возле окна, и строго смотрящие со стены портреты французских классиков… Вика поёрзала на стуле… Ну да, и та самая противная пружинка, которая впивается в мягкое место, едва повернёшься – стул так и не отремонтировали. Да и вообще, пора бы сюда новую мебель закупить. А впрочем, что должно было измениться? Прошло-то не так уж и много времени – меньше года.

Пёрышкин, засунув руки в карманы, расхаживал по комнате. Время от времени он брал со стола чашку, делал несколько глотков, и вновь продолжал своё движение от стола к двери, от двери к шкафу, от шкафа к окну. Иногда он что-то еле слышно бормотал и почёсывал затылок.

Вика с улыбкой наблюдала за ним.

– Вы бы сели, Владислав Иванович.

Пёрышкин вскинул голову.

– А? Что? – рассеянно переспросил он. – Не обращай внимания. Ты же знаешь, у меня привычка совмещать работу мозгов и ног. Не могу сидеть на месте, когда о чём-то думаю. Эх, какой же я все-таки неисправимый эгоист! – он хлопнул себя по лбу. – Опять увлёкся своими дурацкими мыслями, а о том, как у тебя дела, даже не поинтересовался. Ну, рассказывай! Как мама?

Вика вздохнула и опустила глаза.

– Понял. На больную мозоль наступил. А ты не таи горе в себе, излей душу – легче будет. Лучше ей хоть?

– Сейчас уже да.

– Дома? В больнице?

– Дома, даже работать пытается.

– Ты-то сама работаешь?

Вика кивнула.

– А где, если не секрет?

– В казино.

– Серьёзно? Как тебя туда занесло? Народ обжуливаешь?

– Ага, шулер я, Владислав Иванович!

– Не обижайся, я ж так, шутя. Платят-то тебе хоть нормально?

– А, так… – Вика поморщилась и махнула рукой.

– Ну, тысяч десять-то уж дают, наверное.

– Если бы…

– Что? Меньше? Так это эксплуататорство получается! Наживаются на студентах!

Пёрышкин задумчиво почесал подбородок и пару раз прошёлся от окна до двери. Потом остановился перед портретом Ромена Роллана, прищурившись, посмотрел на него и негромко пропел: «Очарованная душа… За душой у души ни гроша…» Обернулся к Вике и продолжил прерванный разговор.

– Живёшь с мамой сейчас?

– По-разному. Когда у неё, когда у себя. В декабре дедушка умер. Теперь я в его квартире.

– Так вы бы сдавали лучше. Деньги-то не лишние.

– А мы и собираемся сдавать, просто пока ещё жильцы не подыскались, а мне оттуда и на учёбу, и на работу ездить ближе. Да и самостоятельности уже охота.

– Ясненько… Надо будет тёте Дусе сказать, пусть пыль с портретов вытрет, а то что-то наши мастера пера совсем невзрачно выглядят.

Дверь слегка приоткрылась – кто-то заглядывал в щёлку.

– Кто там хулиганит? – грозно крикнул Владислав Иванович.

На кафедру ввалился Булатус – без шапки, весь мокрый. Скинул рюкзачок на стол.

Пёрышкин погрозил ему кулаком.

– Ты чего, злыдень, шпионишь за нами? Не заходишь, как неродной, а?

– Я смотрю, нет ли Сании Фаритовны. Мы с Андрюхой сегодня занятие у неё пропустили – на соревнованиях по шахматам были. Так ведь ей не втолкуешь. Увидит – разорётся, как попугай. О, Вика! Привет, дай пять!

– А десять не хочешь? Обнял бы лучше – сколько не виделись.

– Да пожалуйста!

Владислав Иванович скорчил обиженную физиономию.

– Ну, да! С молодым сама обниматься лезет, а со мной, со стариком, не больно-то: «Отпустите! Раздавите!» – передразнил он недавние слова Вики.

Пёрышкин ткнул Булатуса под ребра.

– И чего в нем обнимать? Кости одни!

Булатусу и в самом деле далеко было до ожирения – тощий, узкоплечий, с длинными руками и вытянутым лицом. Зато высокий, под два метра. В театре такие часто нужны бывают. А когда Булатусу требовалось ещё и объем придать, ему под одежду тряпки запихивали, «накачивали» маленько. Владислав Иванович, любивший поиграть со словами, ещё в прошлом году прикрепил к его имени латинское окончание. Так Булат превратился в Булатуса. Вот и сейчас Пёрышкин сказал.

– Ты, Булатус, причесался бы хоть, а то на голове у тебя метла Бабы Яги.

Булатус небрежно пригладил волосы.

– Ветер сильный и снег мокрый, вот и растрепало.

– Шапку надо было надевать. Выпендриваешься все. Вот грипп подцепишь, тогда посмотрим, как ты дома перед градусником выпендриваться будешь.

– Не каркайте.

Вошёл Айдар.

– Мир вам, Китоврасы театральные!

– Здорово, Пятница! Ты чего обзываешься?

– Вот и видно, Булатус, что ты в мифах ни бельмеса. Китоврас – это тот же Мерлин. Так что, считайте, я к вам, наоборот, с почтением обратился.

– Сказочки все читаешь. Ты бы, рыцарь полуфабрикатный, с таким же почтением перед Викой колено преклонил да ручку ей поцеловал. Она вернулась, а ты даже не поздороваешься.

– Я ж со всеми поздоровался. Привет, Вик, ещё раз. Похоже, наш Булатус сегодня лягушку проглотил – вон как расквакался.

– А в глаз от лягушки не хочешь?

– А здоровья-то у неё хватит?

– Так, мужики! Хорош зубоскалить! – Пёрышкин встал между ними и положил ладонь Айдару на плечо. – Дуйте в магазин. Учить не надо. Торт, печенье, мармелад там какой-нибудь и прочее. Словом, полный набор к чаю. На месте разберётесь. Вот деньги. Не хватит – добавите маленько.

* * *

Репетицию по случаю Викиного возвращения отменили. Их обычно вообще отменяли под любым благовидным предлогом или сокращали до минимума и усаживались пить чай. «Нормально, – говорил в таких случаях Пёрышкин. – Нам ведь главное – душевное общение». Зато потом, когда до спектакля оставалась пара недель, работали день и ночь. О чае уже никто и не заикался. Все понимали: потехе время, но и делу свой час тоже нужно выделить. И всякий раз успевали подготовить спектакль к назначенному сроку. Нередко бывало так, что за несколько дней до представления казалось: «Не успеем, провалимся!». И всегда успевали.

Вику чествовали чуть ли не как именинницу. Ей это даже надоело. Просто, наверное, потому, что долго не была среди друзей, отвыкла от беззаботного веселья, от острот Пёрышкина. Говорят, много радости за раз не переваривается. Вот и Вика к концу вечера улыбаться перестала. Владислав Иванович хлопнул её по спине.

– Ты чего, хмурная сидишь? Как будто недовольна чем.

– Всем я довольна. Так, взгрустнулось слегка.

– Это непорядок. Сейчас мы тебя развеселим. Андрюха, выдай-ка нам чего-нибудь а-ля франсе!

Андрей Мастицкий растянул аккордеон, лихо пробежал пальцами по клавишам, запел бойко, задорно. Вика не понимала смысла слов, но слушать было приятно. «А ведь это он пел, когда я в коридоре сидела, – подумала она. – А я и не узнала даже. Голос у него сильно меняется, когда с минора на мажор переходит».

Вика глотнула чай, посмотрела на Андрея. Красиво поёт! И сам красивый. Хотя, чего в нем особенного? Нос кривой, щетина на подбородке жиденькая торчит. Но для Вики здесь все красивые. Потому что свои, почти родные. Вот Наташка Замрикова, с которой они на истфаке с разницей в курс учатся, маленькая, шустрая, под мальчика стрижена, платье сроду не наденет. Все её в шутку «братан Натан» называют. Вот Юрик с химического, прыщавый, лопоухий, смешной, а все равно милый, потому что свой.

Сидели почти до одиннадцати. Инфак отдельным корпусом на отшибе стоит. Охраны здесь нет, одна лишь бабка-вахтёрша. Но она ничего не скажет, можно хоть всю ночь гужбанить. Однако пора и честь знать. Прибрали за собой, оделись. Когда Пёрышкин складывал бумаги в свой старенький дипломат, Вика заметила, что у него там лежат кошачьи консервы.

– А вы, Владислав Иванович, никак на диетическое питание перешли?

Пёрышкин улыбнулся.

– Да вот, врачи прописали… Кошку я завёл, уж полгода как. Уродина она у меня: жёлтая, глаза узкие, хвост короткий. Хакамадой назвал. Скучно мне одному, тоскливо.

На остановку шли все вместе, весело болтая. Знакомая дорога. А вон и здание знакомое. Сколько раз мимо него проходили – большое красивое, со стеклянной крышей, с узорчатым орнаментом по фасаду, с высоким забором. Вывески никакой нет, но весь город знает, что здесь обитает сын местного губернатора. Земля слухами полнится. У ворот круглые сутки дежурят девять человек охраны. Вика раньше поражалась: «И чего они здесь, снаружи, охраняют? Улицу что ли?» Как-то заговорила об этом с Пёрышкиным. «Как, чего? – сказал он. – Забор. Смотри, какой чистенький! Чуть ли не каждую неделю подбеливают. Не дай-то бог какой-нибудь тинэйджер с баллончиком краски подкрадётся! Вот и пасут».

Возле остановки был ресторан украинской кухни. Над дверью надрывались колонки, завлекая прохожих весёлой музыкой. Перед входом выставили огромную собачью будку с надписью «Осторожно, злючий пёс!» На массивной цепи возле будки валялась большая кость из белого пластика – видимо, всё, что голодные посетители оставили от злючего пса. На стене висела доска меню, предлагавшая среди горилки, голубцов, пельменей и прочих разносолов какие-то юшки. Айдар, страдавший хроническим любопытством, всякий раз, когда подходили к остановке, говорил: «Ну что же это за юшки такие? Хотел бы я знать, из свинины их делают, или из баранины. А может, вообще не мясные? Вот чуть разживусь деньгами, обязательно приду сюда и потребую: „Подавайте мне юшки!“ И пусть мне хоть паука жареного принесут, все равно съем. Потом буду перед вами хвастаться, что юшки пробовал». Но помимо хронического любопытства, Айдар страдал ещё и хроническим безденежьем, и потому о юшках ему пока оставалось лишь мечтать.

Вике и Пёрышкину было по пути, они поехали в одном автобусе. Она уютно устроилась возле окна, Владислав Иванович сел рядом. Он по своему обыкновению беспрерывно болтал, но Вика его почти не слушала и лишь иногда, когда Пёрышкин о чём-то спрашивал, кивала. За окном проплывали огни ночного города: витрины магазинов, светофоры, фонари, неоновая реклама, автомобильные фары. Всё это выглядело привычно, банально и вместе с тем таинственно, красиво. Вика прищурила глаза и задумалась. Очнулась она, лишь когда Пёрышкин хлопнул её по плечу.

– Ага, попалась! Так и знал – не слушаешь!

– Нет, что вы!

– Ну, о чем я сейчас говорил? Вот, то-то же! Ладно-ладно, помечтай немного. Мечтать тоже полезно, особенно в твоём возрасте. О чем мечтала? О высоком? Красивом? С хорошей эрекцией?

– Владислав Иванович! – Вика притворно замахнулась на Пёрышкина.

– Ой, всё, всё, молчу! А то убьёшь ещё, – Пёрышкин, смеясь, прикрылся дипломатом. – У меня от таких, как ты, непробиваемая защита – мой чумадан, бронированный, кстати. Видишь здесь отметину? Это моя вторая утюгом прошлась. Метила в мою физиономию, а я ей как чумадан подставлю – утюг отскочил и в форточку вылетел. Прямо дворнику на голову свалился. Его тут же на Северное кладбище и отправили… На тракторе, вместе с мусором.

– Какая ещё вторая? Вы ни разу женаты-то не были.

– Да разве ж я тебе врать буду! И почему вы, женщины, никогда ничему не верите? На той неделе у нас на кафедре тоже разговор зашёл. Я Сание Фаритовне сказал, что два раза женат был, так она меня на смех подняла. «Не врите, – говорит, – Владислав Иванович, быть этого не может, иначе я давно бы уже узнала». Я ей, дуре, втолковываю: «Да почему вы считаете, что обязательно бы узнали? Я ведь не всю жизнь в университете работал. Раньше и на заводе приходилось, и в театре, и в Москве переводчиком». Нет, упёрлась на своём. Башкой крутит, смеётся и твердит: не может такого быть и все тут. И что вы, женщины, за народ, – Пёрышкин покачал головой. – Ну, вот ты, например, почему ты мне не веришь? Ведь тебе не известно, что со мной раньше было.

– Владислав Иванович, дело не в том, известно мне что-то о вашем прошлом или нет, просто, понимаете, такой человек, как вы, не может жениться.

– Здрасьте, приехали! Чем это я хуже других? Неполноценен, по-твоему, что ли?

Вика засмеялась.

– Нет, просто вы такой…

– Какой?

– Странный немного.

– Ну, вот, уже ненормальным обзывают.

– Владислав Иванович, я не это имела в виду!

– Ладно, верю, – он похлопал Вику по плечу. – Ты не обижайся, я же шучу. Актёр всегда должен уметь шутить. Плакать хочется, на душе кошки скребут, а ты шути.

– Я так не могу.

– Учись, учись, Вика, – сказал Пёрышкин уже серьёзно, – в жизни это нередко помогает.

Пёрышкин вдруг спохватился.

– Эх, заболтался я с тобой, чуть свою остановку не прозевал. Счастливо тебе добраться! В пятницу увидимся! – он торопливо начал протискиваться к выходу.

Уже в дверях на подножке Пёрышкин обернулся и махнул на прощание рукой.

Вика улыбнулась, вздохнула и подумала о том, какой это всё-таки жизнерадостный и добрый человек.

На место, освободившееся после Пёрышкина, плюхнулся здоровенный парень в короткой кожаной куртке и спортивных штанах.

«Из кожаных», – подумала Вика. Она почему-то терпеть не могла кожаные куртки.

От парня неприятно разило перегаром. Лицо его было упитанное, красное и небритое. Он держал бутылку с пивом, из которой время от времени смачно прихлёбывал. Кожаный неприлично широко раздвинул ноги и навалился плечом на Вику. Девушка поморщилась и отвернулась к окну. Кожаный, заметив это, ухмыльнулся.

– Докуда едешь? – нахально ощупав Вику взглядом, спросил он.

Вика не стала отвечать.

– Чё молчим-то? – не унимался Кожаный.

Вика вновь проигнорировала его.

К счастью, ехать оставалось всего две остановки. Когда Вика собралась выходить, Кожаный специально развалился так, чтобы ей было неудобно вылезать. Вика не долго думая, наступила ему на ногу. Он прошипел что-то вроде «а ссу…», но Вика даже не обернулась.

Несколько секунд Кожаный ещё сидел, глядя ей вслед, а потом рванул за ней к выходу.

От остановки Вика почти сразу же свернула на боковую улицу. В пятидесяти метрах от проспекта здесь уже было мрачно. Такое часто можно наблюдать в российских городах. На главных улицах почти всю ночь царит оживление, сверкают яркие огни, а чуть в стороне начинаются тёмные закоулки, безжизненные серые хрущёвки и редкие фонари, которые обычно не горят.

Вика никогда не боялась ходить здесь одна. Наверное, всё дело в привычке. Родная улица всегда кажется безопасной, и даже кучки хулиганов, шатающиеся по ней, выглядят безобидными, почти своими. Поэтому Вика и не обратила внимания на чьи-то торопливые шаги за спиной. Обернулась она, лишь когда услышала возле самого уха: «Тормозни-ка, красавица! Мы не договорили!» Девушка вздрогнула. Голос казался знакомым. Она медленно подняла глаза. Перед ней, противно улыбаясь, стоял Кожаный. Вика испуганно бросила взгляд по сторонам, но людей поблизости не было.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?