Алексей Котиков. Минское антифашистское подполье в рассказах его участников

© Евгений Иоников, 2020

ISBN 978-5-0051-4580-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первые немецкие самолеты появились над Минском около полудня 23 июня 1941 года. Как пишет белорусский историк Ирина Воронкова, в тот раз немцы сбросили бомбы только на Товарную станцию и аэродромы в Лошице (Аэропорт Минск -1) и в Слепянке (р-н улиц Столетова, Уральской, ныне этот аэродром не существует).

На следующий день, 24 июня, город бомбили с утра (9 часов 40 минут) до вечера (21.00). В этот день гитлеровцы нанесли четыре массированных удара по Минску, в каждом из которых участвовало до 50 немецких бомбардировщиков (Воронкова называет их максимальное количество – 47 самолетов во время первого, утреннего налета). Бомбили, в основном центр города, в том числе жилые кварталы, и лишь частично – окраины, где располагались промышленные предприятия. Уже в первой половине дня прекратили работу городской транспорт и магазины, вышли из строя электроснабжение и водопровод. Городские пожарные отряды с помощью жителей боролись с огнем, но только до тех пор, пока была вода. Со второй половины дня жизнь в Минске была парализована. К вечеру был уничтожен весь центр города.¹

В 20.00 (по другим сведениям, в 21.00) центральные органы власти получили приказ командования Западного фронта об эвакуации в Могилев. В ночь на 25 июня 1941 года правительство БССР, а также партийные и советские органы власти, военные штабы и руководство НКВД покинули столицу.

Минский железнодорожный вокзал в июне 1941 года. Фото: https://vk.com/minskphotohistorynews

В результате бомбардировок 23 и (особенно) 24 июня Минский железнодорожный узел был фактически выведен из строя: подъездные пути оказались разрушенными, а значительная часть подвижного состава уничтоженной.

В сложившихся условиях к эвакуации населения, учреждений, фабрик и заводов города, по сути дела, даже не приступили. Не успели вывезти оборудование ни одного из 332 промышленных предприятий Минска, покинуть город удалось лишь незначительной части рабочих и служащих.²

Точное количество отправленных 23—25 июня эшелонов из Минска неизвестно, документов об эвакуации через Минский железнодорожный узел не сохранились. Ирина Воронкова, ссылаясь на воспоминания заведующего отделом транспорта и связи ЦК КП (б) Б М. И. Сарычева, называет 50 эшелонов, отправленных в эти дни на восток. Секретарь ЦК П. 3. Калинин в опубликованных после войны воспоминаниях пишет о 10 составах, отправленных из города 24 июня.³ В одном из этих последних эшелонов были эвакуированы семьи партийных и советских работников, в том числе и семья самого Петра Калинина (родители и жена с сыновьями). Многие горожане пытались выйти на восток пешком или выехать на попутных машинах. Некоторые вышли из города и пережидали бомбежки в окрестных деревнях и селах, а после их окончания возвращались в Минск.⁴

Утром 25 июня 1941 года из Минска вышел последний эшелон, на котором в эвакуацию уехали сами железнодорожники.⁵

В оккупированном Минске

Недалеко от города, на станции Седча (Осиповичское направление), руководство эшелона во главе с начальником политотдела Минского железнодорожного узла Мироновым отцепило паровоз и, взяв себе классный вагон, оформило его литерным составом и продолжило путь на восток. В числе брошенных на крохотной станции оказались начальник минского паровозного депо Федор Кузнецов, начальник отдела кадров Алексей Котиков, его заместитель, бухгалтер и, надо полагать, множество рядовых железнодорожников.

Военный комендант станции обвинил их в том, что они поторопились с эвакуацией, что Минск будут защищать, нужно возвращаться в город, восстанавливать транспорт, паровозы, связь. Секретарь Руденского райкома партии, которому они сумели дозвониться, отдал им прямое распоряжение вернуться в Минск и продолжить работу. Котиков с Кузнецовым и несколько их сотрудников (всего шесть человек) пешком отправились назад.

В Минск они пришли 27 июня утром. Город горел, на улицах царили паника и неразбериха. В железнодорожной больнице лежали раненые красноармейцы, для них с уцелевших железнодорожных складов вернувшиеся выделили продукты. До вечера на запасных путях они разыскали несколько паровозов, два из них успели растопить.

Так описывал эти дни Алексей Котиков в беседе с секретарем ЦК КП (б) Б, Петром Калининым, состоявшейся у него 4 декабря 1942 года в Белорусском Штабе Партизанского Движения⁶.

Его попутчик и непосредственный начальник Федор Кузнецов уточнил отдельные детали этой истории. После возвращении от Руденска в Минск они остановились на улице Чкалова, 2, в большом железнодорожном доме, в одной из квартир которого проживал Кузнецов. Ранее он успел отправить в эвакуацию свою семью и оставался один в пустой квартире. Алексей Котиков по неизвестной причине не сумел вывезти из Минска жену и малолетнего сына; его семья оставалась в Минске до освобождения города в 1944 году.

Жильцы дома №2 прятались от бомбежек в подвале. Там же, в подвале, заночевали и они. Кузнецов, как старший по должности, высказал уверенность, что царящие в городе беспорядки и растерянность в ближайшее время будут преодолены, отметил, что командный состав возвращается на свои места и вот-вот им, железнодорожникам, будет дано указание по организации военных перевозок.

На следующее утро, 28 июня 1941 года, в город вошли немцы.

Застигнутые врасплох, они вынуждены были действовать по наитию: прокрались в контору депо и уничтожили документы отдела кадров (у Котикова был ключ от сейфа) и партбюро, а также различного рода списки, доску почета (фотографии)⁷ – одну часть документов сожгли в паровозной топке⁸, а другую спустили в колодцы канализации первого сектора веерного депо. С собой они взяли бланки удостоверений личности и печать, которые в дальнейшем помогут им выйти из немецкого лагеря.⁹

2 июля в Минске был распространен приказ военного коменданта о регистрации мужского населения. Оставшиеся в городе мужчины (местные жители и беженцы) в возрасте от 17 до 55 лет (по другим данным – до 45) должны были 3 июля явиться к комендатуре, располагавшейся на улице Фрунзе. До войны эта улица называлась Фрунзенской (до революции – Госпитальной), северной своей частью она пересекала Советскую (проспект Независимости) и доходила до Широкой (Куйбышева) – почти до Оперного театра. Не явившимся грозили суровыми мерами – вплоть до расстрела.

Лагерь в Дроздах

По словам наблюдавшего издали за происходящим Василия Сайчика, комендатура располагалась в здании столовой или гостиницы, рядом с театром. Собравшихся для регистрации мужчин по домам не отпустили, их отправили сначала в лагерь за Сторожовку (около кладбища), а 5 июля перегнали в Дрозды – в устроенный на берегу Свислочи пересыльный лагерь военнопленных (дулаг). Территория его была обнесена колючей проволокой, периметр охранялся пулеметами. На первых порах собранных в лагере людей не кормили, а в подходивших к реке напиться стреляли. Позже знакомые и родственники начали приносить находящимся за проволокой кушанье и воду¹⁰.

6 или 7 июля немцы отделили содержавшихся до того вместе рядовых красноармейцев от командного состава, гражданских от военнопленных, а евреев – от заключенных других национальностей.

До 20 июля местных жителей в основной своей массе освободили, еврейскую часть узников отпустили в последнюю очередь – транзитом через городскую тюрьму на улице Володарского в образованное к тому времени за Немигой гетто. Евреев инженерно-технических специальностей из лагеря увези и, как полагали выжившие, расстреляли¹¹. Военнопленные оставались в лагере вплоть до его ликвидации – в августе и сентябре их перераспределили по офлагам (командный состав) и шталагам (рядовых красноармейцев).

Котиков, как и многие минчане, явился на регистрацию, следствием чего стало его пребывание в Дроздах. В лагере он пробыл 6 дней. Для прохождения регистрации требовались документы. Его паспорт, однако, сгорел вместе с квартирой еще во время немецкой бомбардировки Минска 24 июня. Котиков во время пожара был на работе и не смог что-либо спасти, ни вещей, ни документов. При нем оставались партийный билет (вернее, кандидатская карточка) и удостоверение железнодорожника.

Для подтверждения своего статуса гражданского лица, жителя Минска, он не мог, естественно, предъявлять партийные документы – он спрятал их в городе. Не хотел он во время регистрации показывать и удостоверение железнодорожника, поскольку оформлено оно было на должность начальника отдела кадров, что подразумевало в довоенные годы тесный контакт с НКВД и немцам об этом могло быть известно. Оказавшись в Дроздах, Алексей Котиков порвал удостоверение. Вместо него он заполнил имевшийся у него чистый бланк, указав в нем должность помощника машиниста. К этому времени немцы начали отпускать из лагеря не вызвавших особых подозрений рабочих и мастеров различных специальностей – в том числе и железнодорожников. Назвав себя машинистом, Котиков рассчитывал выйти из лагеря¹².

Уже после войны и частичной реабилитации, выступая 29 мая 1958 года перед комиссией ЦК КПБ, исследовавшей историю минского подполья, он рассказал, что из этого получилось. 8 или 9 июля 1941 года в лагерь приехал Флейнбаум (в некоторых документах Котиков называет его Фленбаумом, а также Пленбаумом), поволжский немец, работавший до войны на железной дороге. По распоряжению комендатуры он начал отбирать из числа железнодорожников, содержащихся в лагере, специалистов для работы в Минском депо. Всего Флейнбаум отобрал около двухсот человек. В их число попал и Котиков с его липовым удостоверением.

На следующий после освобождения день они собрались у Кузнецова (Чкалова, 2; Федор Кузнецов, как и многие другие железнодорожники, тоже побывал в Дроздах и тоже был освобожден по запросу Флейнбаума). Обсудив сложившуюся ситуацию, во избежание неприятностей, решили выйти на работу в депо, как того и требовали условия освобождения из лагеря. Устроились в разных местах¹³. Кузнецов вернулся на свой довоенный пост и занял должность русского шефа железнодорожного депо¹⁴ (оно управлялось двумя руководителями; пост немецкого шефа оставался за Флейнбаумом). Алексей Котиков устроился учетчиком на угольный склад. Там он отработал месяца два, а затем перешел на нелегальное положение¹⁵.

Каким образом произошло приобщение наших героев к подпольной работе сложно судить. В послевоенных воспоминаниях, в протоколах их допросов органами НКВД (а позже – органами МГБ) это трактуется ими как вполне естественная и необходимая акция для оставшихся в оккупации коммунистов. «Работая на железной дороге, я часто посещал квартиру члена ВКП (б) Кузнецова Федора Спиридоновича – начальника депо, который оставался в этой должности и при немцах.

Кузнецов в беседах со мной неоднократно высказывал мысль о необходимости организации оставшихся коммунистов железнодорожного узла для борьбы с оккупантами», – говорил 30 декабря 1942 года на допросе в НКВД Алексей Котиков.

Их вхождение в подполье, впрочем, могло носить и более прозаичный характер – сама жизнь в оккупированном городе выталкивала многих его обитателей из среды обывателей в ряды сопротивления.

21 марта 1943 года некий Глазков А. А., его сокамерник во внутренней тюрьме НКВД в Москве (Лубянка) и, вероятно, внутрикамерный агент, сообщал своему куратору о некоторых особенностях жизни Котикова, да и других минских железнодорожников под немецкой оккупацией. В доверительных беседах с Глазковым Котиков не отрицал того факта, что в период своей легальной работы в Минске, как и многие жители оккупированного города, принимал участие в различного рода махинациях, а также спекулировал дефицитными в те времена товарами, доступ к которым железнодорожники время от времени получали в силу специфики своей профессиональной деятельности. В частности, Котиков сообщил своему сокамернику, что продавал на сторону (жителям города) уголь с железнодорожного склада.

Время от времени он ездил на станцию Негорелое и там выменивал на продукты питания дрожжи, иглы, нитки и краску. Путь туда и обратно он проделывал не в вагоне, а на паровозе, совместно с немецким машинистом, с которым расплачивался обычно колбасой и салом.

Приходилось ему участвовать и в изготовлении, использовании и распространении фальшивых продуктовых карточек. Как заявлял Глазков, Котиков ухитрялся получать пайки в Минске по 25 карточкам, из них 15 карточек он тратил на семью, а остальные 10 раздавал товарищам.

Глазков с нескрываемой завистью писал в своем доносе о том, как роскошно жил в тот период Алексей Котиков: питался салом, яйцам и имел не снижающийся запас муки 7 – 8 пудов.¹⁶

Незаконные с точки зрения оккупационных властей способы выживания, однако, неизбежно приобщали некоторую часть горожан к политическому и военному сопротивлению. С течением времени кража угля и спекуляции работников минского железнодорожного депо начинали сочетаться с мелким вредительством (засыпали толченое стекло и песок в буксы), а позже и с откровенным саботажем на рабочих местах.

Так, вероятно, к августу 1941 года из числа «… работавших в депо надежных товарищей» вокруг авторитетных с довоенных времен руководителей (Федор Кузнецов, Алексей Котиков) образовалась группа, которая вредила немцам тем, что проводила некачественный ремонт паровозов и вагонов – по словам Алексея Котикова¹⁷.

К концу лета в Минске скопилось большое количество паровозов (резерв из нескольких сотен, в основной своей массе требующих ремонта). Немцы создали этот парк за счет своих мощностей, а также за счет паровозов, доставленных в минское депо с территории оккупированных стран¹⁸. За короткий срок группа Кузнецова и Котикова вывела из строя до 15 паровозов и до 100 вагонов¹⁹.

Факты саботажа в депо вскоре стали очевидными для оккупационных властей. В начале августа 1941 года были арестованы Федор Кузнецов и два железнодорожника (Ницневский и Богатель) из числа рабочих, непосредственно выполнявших ремонтные работы.²⁰

Кузнецова в скором времени, однако, выпустили. Как поведал Алексей Котиков, однажды, возвращаясь с работы, он встретил его возле Западного моста (железнодорожный мост над улицей Московской, отделяет ее от ул. Мясникова) – тот как раз был освобожден из-под ареста и шел домой. На расспросы Котикова Кузнецов отвечал, что был арестован «… за саботаж в проведении ремонта паровозов … [за то], что люди, работающие в депо, саботируют работу в депо и что он этому способствует.»

К счастью, вмешался Флейнбаум, который поручился за Кузнецова, что, вероятно, решило исход дела. Факты в отношении проводимого им саботажа не были подтверждены; дней через шесть после ареста его выпустили из-под стражи²¹.

Арестованные вместе с ним железнодорожники, а также арестованный отдельно от них начальник вагоноремонтного пункта Вадковский освобождены не были; судя по всему, их расстреляли. Позже жена Вадковского обращалась к Кузнецову с расспросами о судьбе мужа, а тот не знал, что ей отвечать²²: во время пребывания под арестом, он видел Вадковского лишь мельком, когда того вели по коридору здания полевой комендатуры. Вадковский не состоял в их группе и Кузнецов знал его только как начальника вагоноремонтного пункта, до войны ему с ним даже разговаривать не доводилось. Иными словами, Вадковский если и занимался саботажем, то действовал независимо от их группы.

Такое развитие событий вызвало подозрения у следователей МГБ, допрашивавших после освобождения БССР Федора Кузнецова, Алексея Котикова и других выживших подпольщиков.

«… как получается, что Кузнецов за все эти факты [саботажа] … к ответственности не привлекался?» – спрашивали на одном из допросов у Алексея Котикова, на что тот отвечал: «Об этом я ничего не могу сказать, но Кузнецов мне лично говорил, что он был освобожден по ходатайству Флейнбаума…»²³

Надо сказать, что у Котикова в свое время имелись некоторые сомнения относительно того, как Кузнецов объяснял свое освобождение. Задолго до следователей МГБ он задал ему несколько «неудобных» вопросов. Немцы, конечно, знали, что Кузнецов состоял в партии – его довоенная должность начальника депо крупного железнодорожного узла говорила об этом. Тем не менее, на допросах их не интересовало его более чем очевидное членство в ВКП (б) – на упомянутой встрече у западного моста Кузнецов сообщил Котикову, что этот вопрос даже не поднимался. После этого Котиков прямо спросил его, «… не продался ли он гестапо, но он это категорически отверг, указывая, что был коммунистом и коммунистом останется. [Котиков] Кузнецову поверил и какого-либо недоверия [у него] к нему не было.²⁴»

Создание горкома

К осени 1941 года их группа была, пожалуй, самой многочисленной и наиболее активной в Минске. Она была создана на крупном предприятии, во главе группы стояли авторитетные с довоенной поры люди. В 1937 году Котиков проводил аттестацию железнодорожников и знал «… душу и настроение почти каждого» из них; кто был под сомнением, того они обходили. Надежных, энергичных привлекали в свою группу²⁵. В силу специфики их профессиональной деятельности объект приложения усилий у железнодорожников, что называется, был под рукой: учитывая даже многократно завышенное Алексеем Котиковым количество испорченных их группой паровозов и вагонов (на послевоенных допросах и собеседованиях он увеличивал это количество до 50 и даже до 100 единиц²⁶), попытки саботажа в Минском железнодорожном депо, безусловно, предпринимались.

Авария на разворотном кругу. Станция Минск Товарный, 1941 г. Фото: https://vk.com/minskphotohistorynews

Впрочем, даже некачественное выполнение работ вследствие низкой квалификации рабочих немцы зачастую рассматривали как вредительство и саботаж, сурово наказывая рабочих – об этом, возможно, свидетельствует и судьба Вадковского, Ницневского и Богателя.

***

Практически все источники по истории минского подполья наряду с действовавшей в депо группой Кузнецова – Котикова в числе первых и наиболее громко о себе заявивших называют еще несколько подпольных организаций. Так, например, 10 сентября 1959 года в Справке КГБ при СМ БССР «О Минском подпольном городском Комитете партии периода 1941 – 1942 годов» упомянуты группы, возникшие из числа бывших сотрудников Главнефтесбыта, … на кирпичном заводе, в районах Сторожовки, Серебрянки, Комаровки, на дрожжевом заводе и в гетто.»²⁷ Эти же группы упоминаются и в других документах – начиная от датированной июнем 1948 года Докладной записки заместителя министра ГБ БССР генерал-майора Ручкина заместителю министра ГБ СССР генерал-лейтенанту Огольцову С. И.²⁸ до воспоминаний многих подпольщиков.

Судя по всему, эти группы уступали «железнодорожникам» в проведении акций непослушания, саботажа, и прямого противодействия проводимым оккупантами мероприятий. Комаровская группа родилась из числа друзей, знакомых и соседей, проживавших в частном секторе на окраине города, а группа «нефтяников» состояла из бывших работников конторы Главнефтесбыта. В первые дни оккупации эти две группы не были связаны с рабочими промышленных предприятий, что ограничивало их возможности во вредительстве и саботаже; в основном «нефтяники» и «комаровцы» слушали московское радио и записывали от руки сводки о положении на фронте для дальнейшего их распространения.

Тем не менее, именно Комаровскую группу и группу «нефтяников» историки называют в качестве организаторов подпольного партийного комитета: осенью 1941 года, почти одновременно, они заявили свои претензии на общегородское руководство минским подпольем.

Оказавшись в оккупации, Кузнецов, Котиков и близкие к ним по убеждениям либо даже по формальным признакам партийной принадлежности работники депо надеялись, что в Минске «… оставлено руководство вышестоящих партийных организаций и рано или поздно, все-таки связь [с ним мы] заимеем… Ждать пришлось до сентября или октября… а в октябре один железнодорожник… сказал, что читал воззвание за подписью Минского городского партийного комитета»²⁹.

Они предположили, что давший о себе знать комитет является горкомом, оставленным ЦК КПБ в Минске для организации сопротивления. Позже выяснилось, однако, что воззвание от имени горкома партии распространили участники комаровской подпольной группы. Как потом рассказывал ее руководитель Степан Заяц, им надоело ждать, когда же, наконец, проявит себя оставленный для работы в подполье вышестоящими органами республики Минский подпольный горком. Своим обращением они надеялись вызвать его к жизни, а если по истечении короткого времени их надежды на этот горком не оправдаются, то группа Степана Зайца предполагала и на деле взять на себя роль Минского подпольного горкома.³⁰

Служивший до 1939 года в Заславльском пограничном отряде старший лейтенант НКВД Павел Суровягин (подпольная кличка Павел золотой зуб³¹), как и многие военные, осел летом 1941 года в Минске³². Здесь он познакомился с Федором Кузнецовым, даже одно время жил у него на квартире.

Однажды, возвратившись из города, Суровягин привел с собой на квартиру к Кузнецову неизвестного человека. Он представил незнакомца, это был третий секретарь Заславльского райкома партии довоенной поры (секретарь по кадрам) Иван Кириллович Ковалев. Суровягин знал его давно, еще по работе в Заславле – будучи членом парторганизации погранотряда, он входил в состав Заславльского РК. Иван Ковалев сообщил Котикову, Кузнецову и их товарищам, что он оставлен лично секретарем ЦК КП (б) Б Пономаренко для организации подпольной работы в Минске. Он заявил присутствующим, что в городе организуется подпольный городской комитет партии, а также создается ряд низовых парторганизаций и обещал оформить в горкоме их группу в качестве парторганизации минского железнодорожного узла.³³

Позже Ковалев познакомил их с руководителем Военного Совета партизанского движения (ВСПД) Иваном Роговым, а также с «нефтяниками» Исаем Казинцом и Константином Григорьевым.³⁴ «Нефтяники», по словам Котикова, точно так же, как и группа Зайца претендовали на объединение подполья в общегородской подпольной организации под своим руководством. Правда, детали создания их группы, неоднократно озвученные едва ли не единственным выжившим ее участником Константином Григорьевым (в саду у Никифорова, вчетвером), не позволяют многим современным историкам рассматривать ее в качестве силы, способной подчинить себе массу едва ли не ежедневно возникавших в те месяцы таких же крохотных групп патриотов.

О том, как на деле происходило объединение минского коммунистического подполья, рассказал Алексей Котиков.³⁵

С Казинцом он сблизился больше других, тот на первых порах курировал его подпольную деятельность. По рекомендации Казинца Котиков познакомился с одним из руководителей подполья в еврейском гетто – Григорием Смоляром. Казинец же представил его и членам подпольного горкома. Случилось это как раз в момент организационного оформления комитета: Казинец привел Котикова на одно из первых совместных заседаний «нефтяников» и комаровской подпольной организации (некоторые историки говорят, что на собрании присутствовали представители и из других групп, но надежных подтверждений этому не приводится). Как он потом напишет в своих показаниях 19 ноября 1956 года, на этом заседании произошел спор между представителями подпольных организаций. В пересказе Алексея Котикова разногласия между Комаровской группой и «нефтяниками» сводились к вопросу о том, за кем из них должна была быть закреплена роль «основного» горкома, а кто будет выполнять функцию «дополнительного», созданного на случай разгрома первого. Руководители комаровской группы Степан Заяц и Василий Жудро настаивали на том, чтобы городской подпольный партийный комитет был создан на базе их группы, а ядро, созданное Казинцом и Григорьевым, существовало в качестве дополнительного горкома на случай провала первого. Славка же (Исай Казинец) предлагал обратное, то есть, предлагал на базе их организации сформировать партийный комитет, а комаровскую группу держать дополнительным горкомом на крайний случай.³⁶

Проблема создания и функционирования так называемого «дополнительного» подпольного комитета («Доппарткома») не является отдельным предметом для рассмотрения в настоящей работе, подробнее об этом будет идти речь в соответствующей части нашего исследования. Здесь же отметим, что интерпретация событий Алексеем Котиковым страдает довольно существенным изъяном.

Григорий Смоляр совершенно иначе истолковывает процесс создания «дополнительного» подпольного комитета. В его изложении, с инициативой его создания выступил Исай Казинец – для предостережения от возможных обвинений в узурпации, если бы оказалось, что официальное подпольное минское руководство уже существует³⁷, а вовсе не в качестве «запасного» на случай провала. Впоследствии большинство историков придерживалось предложенной Казинцом и озвученной Смоляром концепции создания «Доппарткома»: он был образован в дополнение к «законному», строго законспирированному и все еще не проявившему себя подпольному горкому, оставленному в оккупации белорусским партийным руководством.³⁸

Часть исследователей позднего советского периода (Константин Доморад, Савелий Лещеня) вообще отрицает существование доппарткома, полагая, что факт создания этого эфемерного органа был выдуман единственным выжившим его руководителем Константином Григорьевым после освобождения Минска, а протоколы заседаний доппарткома и вовсе «…были подброшены в минский горком КП (б) Б в июле 1944 года… Григорьевым К. Д.³⁹» Примечательно, что ранние высказывания Котикова по этому поводу подтверждают такую гипотезу. На допросах в НКВД – МГБ, состоявшихся в 1940-х годах, Котиков не упоминает о «Доппарткоме», и только годы спустя, в выступлении на заседании комиссии по вопросам минского подполья (1958 год) высказался в том отношении, что после ареста забыл о существовании доппарткома и вспомнил о нем только после освобождения.⁴⁰

***

Точные день и месяц заседания, состоявшегося на квартире Георгия Семенова (входил в состав группы «нефтяников») по улице Луговой, 5, не известны. Историки датируют встречу весьма приблизительно: концом ноября – началом декабря 1941 года.⁴¹ Озвученный Алексеем Котиковым конфликт «нефтяников» и Комаровской группы, как представляется, в действительности заключался в банальном споре об условиях объединения подпольных групп под общим руководством.

Первоначально, вероятнее всего, рассматривался вариант подчинения появившихся к тому времени подпольных групп под руководством одной, наиболее массовой и активной организации (в интерпретации Алексея Котикова – какой комитет считать основным и какой – дополнительным). Такой вариант объединения не мог не повлечь за собой споров о том, «кто в кого войдет»: Комаровская группа в состав нефтяников, либо наоборот, последние в лице Казинца и Григорьева присоединят к своей организации группу Степана Зайца.

Победы в развернувшемся споре достичь не смогли ни Казинец с товарищами, ни Заяц. В результате родился компромисс. Как это будет показано в соответствующей части нашего повествования, минский подпольный комитет был создан путем объединения двух названных подпольных групп. При этом, из контекста высказываний Алексей Котикова видно, что объединение состоялось не путем поглощения одной организацией всех остальных, а на равных условиях: «взяли и создали единый подпольный комитет партии»⁴², – без разделения на «основной» и «дополнительный». Правда, на выборах членов подпольного комитета «нефтяники» получили значительное преимущество. Из их числа в состав комитета вошли сразу трое – Исай Казинец, Константин Григорьев и Георгий Семенов, тогда как комаровских подпольщиков представлял в нем один Степан Заяц. Пятым членом комитета был избран Иван Ковалев – как уполномоченный ЦК. Подобное непропорциональное представительство не имело логики – если только объединение подпольных групп происходило на равноправных условиях. Впрочем, такое положение просуществовало недолго и в скором времени состав горкома пыл расширен почти вдвое – до девяти человек. Помимо «нефтяников», почти в полном составе вошедших с в состав комитета (всего в их группу входило семь или восемь человек) и чуть более многочисленной комаровской группы, в городе к этому времени проявили себя несколько других подпольных организаций – более многочисленных и активных в сравнении с учредителями горкома. Во-первых, это, разумеется, подпольщики железнодорожного узла, и, во-вторых, образованный еще в сентябре Военный совет партизанского движения (ВСПД), состоявший из «застрявших» в тылу военнослужащих РККА (в основном – командный состав): к концу года эта организация насчитывала в своих рядах до 300 человек, готовившихся к выходу в лес для ведения партизанской борьбы с немцами.

В скором времени возникший перекос был исправлен. В декабре 1941 года (по другим данным – в январе 1942) в состав комитета включили Вячеслава Никифорова (от «нефтяников»), Ивана Рогова (от военных (ВСПД)) и Василия Жудро (комаровская группа). От железнодорожников по рекомендации Казинца в подпольный комитет кооптировали Алексея Котикова⁴³. Тот сомневался, имеет ли он право, как кандидат в члены партии, быть избранным в состав горкома, не противоречит ли это Уставу партии. Во время голосования члены партийного комитета высказали мнение, что в условиях подполья могут быть отступления от Устава и избрали его в состав комитета⁴⁴ – в «обход» Кузнецова, который, по некоторым данным, не отличался особой активностью в подпольной работе.

Сам Кузнецов влияние подпольного горкома на низовые организации (по крайней мере – на подпольную группу железнодорожного депо) характеризовал довольно сдержанно: «Группа у нас была большая, набрали много людей, и, должен сказать, что особенно конкретного руководства не было. Был 1—2 раза Ковалев, Славка [Казинец] … Непосредственную связь [с ними] осуществлял от нашей организации Котиков, который был больше связан с городом, он непосредственно соприкасался с членами партийного комитета.»⁴⁵

Вопрос о руководителе минского подпольного комитета до сегодняшнего дня вызывает споры. На первых допросах в органах НКВД Алексей Котиков безоговорочно, как само собой разумеющийся факт, указывает на Ивана Ковалева как на избранного на первом заседании секретаря городской подпольной партийной организации. (см., например, протоколы допросов Котикова от 25 декабря 1942⁴⁶ года, от 30 декабря того же года⁴⁷). «Инициатором создания горкома был Ковалев, который имел на это полномочие ЦК. Он же утверждал состав членов горкома. Минский горком под руководством Ковалева, как секретаря горкома, провел большую работу», – читаем мы в показаниях Котикова, данных на его первом, вероятно, допросе в качестве арестованного, состоявшемся 18 декабря 1942 года.⁴⁸