Две повести и рассказ. Вдумчивая проза

Математик наш целый год ходил в одном костюме, перепачканном мелом, изнуренный количеством часов и нежеланием будущих биологов учить матанализ. «Что у вас, Геворкян?» «Так никогда не бывает, Геворкян. Придется прийти еще раз». Он шумно вздыхал, комкая листок с ответом, извлекал из кармана тряпку, затем платок, чтобы опорожнить туда свой вечно забитый нос. Раз в году, в сентябре, сразу после отпуска, он появлялся в светлом костюме, весь освещенный изнутри бодрым здоровьем, вдохновенно читал первые лекции. Увлеченно жестикулировал, выламывал пальцы, неожиданно бросался с тряпкой к доске и к концу пары в несколько чётких приёмов запихивал её таки в карман брюк. Уже через месяц он хрипнул, шаркал разбитыми туфлями, облекался в лоснящееся черное на долгий год.

Мрачный и высокий «Спящий лев» сутулился, олигофренически оттопыривал нижнюю губу «перед броском» всякий раз, когда обнаруживал курильщиков в закутке возле своего кабинета. На первое апреля ему нарисовали следы ботинок через стол, по доске, дальше на потолок. «Лев» зашел, тупо проследил путь «незнакомца». «Надо полагать, юмор?» – спросил он у притихшего курса. Губа его медленно отвалилась, очки, поблескивая, уставились в первый ряд. «В связи с новым решением ректората, экзамен по физической химии в этом году заменяется дифференцированным зачетом. На будущий год мы вынуждены сократить годичный курс до семестра и отменить практикум». «Ур-ра!» – взорвался, заревел, затопал полный зал. Когда буря пошла на убыль, «Лев» поздравил: «С первым апреля». «Потенциал Гиббса-Гельмгольца мы можем представить в следующем виде», – бодро застучал его мел по доске. Народ застонал.

Сугубо мужской коллектив кафедры физики всегда отличался крепкой туристско-байдарочной споенностью. Миша Маслов, желая приобрести доверие старших товарищей, под занавес отдыха в спортивно-трудовом лагере на берегу Волги достал из рюкзака три ослепительно белые с позолотой бутылки «Столичной». Поскольку в кафедральном полиэтиленовом баллоне еще не отощал этанол, выпили изрядно в теплом весеннем лесу. С ассистентом Бурцевым Павлом Вениаминовичем Миша быстро стал на «ты», уже и мочился вместе за разговором под одну смолистую ёлку, затем деятельно участвовал в доставке бесчувственного тела своего нового друга через окно в жилой корпус. На экзамене, соответственно, направился к нему с широкой улыбкой.… Но, «Паша-гад» добра не помнил. Сделал «козью морду», и невозмутимо влепил заслуженные два балла…

Подобный перечень можно продолжить. Пойми меня правильно, читатель: здесь обреталось феноменальное единство молодых наших душ. Постепенно, понемногу, смех сократился, порезчал, поменялся сарказмом. Было с чего. Начальник военной кафедры, полковник, был глуховат и вреден. Заходил в аудиторию, держа папку в руке, шел до стола, там поворачивался, выпрямлялся, делал важное лицо.

«Здравствуйте товарищи студенты!»

«Здравия желаем товарищ Мастурбал!»

Он хмурился, недоверчиво вслушивался, просил повторить приветствие, и мы радостно орали в общем хоре, то, что орали.

Он просил садиться, читал удивительно бессвязные, пустые лекции или командовал построение. Мы выходили в коридор, становились у стены.

«Курс, на первый второй рассчитайсь!»

«Первые, – два шага вперед. Вторые, – четыре, – шагом марш!»

Сам шел между шеренгами, разглядывал затылки и периодически тыкал в спины, – «в парикмахерскую»…. «в парикмахерскую!»

Это означало пропуск занятия, допуск из деканата, отработку, штрафные часы на плацу. На экзаменах он злобно валил строптивцев и обещал отправить в армию. В этом уже было мало юмора, особенно ввиду открывшегося «Афгана».

Другое помрачение обнаруживалось прямо в перспективе нашей профессиональной деятельности. По мере учебы мы узнавали всё больше «интересных фактов». Многие слышали, например, что мировой океан загрязняется, но мало кто знал о молниеносных катастрофических эпидемиях кораллов, поражающих, скажем, Большой Барьерный Риф у берегов Австралии. И каково его значение для морских обитателей тамошних мест. Или, вот, атмосфера планеты, задымленная и загазованная – это понятно, привычно слышать. А знаете, сколько кислорода сжигает один ТУ-154 при перелете через Атлантику? И как медленно его потом выделяет Бразильская сельва? Несложный расчет указывает 2021 год началом глобальных атмосферных изменений, если, конечно, темпы индустриального развития человечества останутся прежними.… Очень интересные засекреченные данные по количеству алкоголиков в нашей стране. Социологи Сибири показали, что трудовые коллективы промышленных областей имеют выраженную ячеистую структуру: по тройкам, по пятеркам, по семеркам, которые весьма стабильны. «Семья – ячейка общества», как выражался классик. А, знаете, сколько идиотов у них в потомстве?

Далее, в годы нашей учёбы большая часть человечества умирала от сердечно-сосудистых заболеваний, потом шли инфекции, рак, травма, психопаты… Возможно порядок я уже напутал. Не важно. Помню, на первом курсе мне понравился пафосный рисунок в студенческой газете: огромная пушка загружается интегралами, физическими и химическими формулами и выстреливает в упор по маленькой живой клетке. Уже в студенческие годы мы научились безошибочно диагностировать и оценивать подобный «научпоповый пустобрех», хуже было другое, обнаружение того как медленно, трудно и мелко двигается серьезная наука.

«Уникальное прямое измерение мембранного потенциала митохондрий в семенниках средне-азиатского тушканчика, блестяще проведенное группой казахских ученых, получило недавно подтверждение в экспериментах с клетками роговицы глаза сирийского голубя. Работа выполнена доктором Р. А. Голдштейном в Иерусалимском университете». Это из юмористических «Новостей» студенческой газеты, висевшей между этажами в институте. Рядом располагался громадный атласный портрет Брежнева. Крупный опрятный генсек хмурил брови, выводя какое-то государственное решение. Любопытствующий, мог подойти, разобрать приписанные каракули: «Спартак – чемпион!»

«Ассошейтед Пресс: Монгольская конница приближается к границам Китая» – из тех же «Новостей».

Витя раньше других начал раздражаться всеобщей смешливостью. У меня на памяти замечательный эпизод со второго курса. Интеллигентный длинный физик, возведя щепоть ко лбу, изумлённо восклицает: «Послушайте! Но это, же ежу понятно!» Багрово-красный Витя упрямо отвечает: «Ежу понятно, а мне – нет… Вы не дали определения энергии». Чуть позже, в перерыве, преподаватель, закурив, успокаивается: «Извините меня за выражения, не обижайтесь. Хотите, я дам Вам литературу, попробуйте сделать сообщение». «Я не обижаюсь», – опять краснеет Витя. «Хорошо, я сделаю доклад». Примерно, таким образом, он достигал серьёзности. Грубел.

На пятом курсе на экспериментальной хирургии мы резали какого-то горемычного пса. У нас уже сложилось разделение труда. Витя, конечно, был хирургом, я анестезиологом, Пирог консультировал, девчонки смотрели. Наш пёс уже жалко посвистывал в наркозе, а Витя, вскрыв брюшину, вовсю копошился в окровавленных внутренностях, когда к нам подошла женщина-преподаватель. «Как у этой бригады дела? Заинтубировали? Так! И сосуды, гляжу, перевязали… Молодцы! Хороший у вас хирург». «Да, хороший!» – ответствовал Витя. И с остервенением затянув узел, прикончил: «Херург от слова хер!» В наступившей паузе беззвучно смеялся Сергей, потупились девчонки. Преподаватель с сожалением посмотрела на Витю и удалилась.

Надо сказать, Витя не любил мат. Ругался, бранился часто, но не сквернословил, мне делал замечания по этому поводу. В отдельных случаях допускал, тщательно подобрав «выражение». «Никто не знает цену мук заживо зарезанного невежами пса, – надо же кому-нибудь быть серьезным!» – примерно об этом вскричал Витя. И, наверное, был не понят.

Я понимал и не понимал его. Понимал, видел этот нешуточный массив абсурда, который открывался во взрослой жизни. В общежитии сам как-то вёл жаркий спор о роли погребальных обрядов в жизни человечества. Мне было жутковато и несколько сушило во рту, но я утверждал, распаляясь, что судьба моего тела для меня совершенно безразлична. «Любые похороны – бред, потому что мне мёртвому они не нужны, а живым просто глупо утешать себя, либо растравливать знаками внимания к разлагающемуся червивому телу. Пусть жалеют друг друга, пусть сочувственно вспоминают меня живого, если это им необходимо в течение какого-то времени, но причем здесь мой труп! Зачем почитать труп? Да я, хоть сейчас могу продать его в анатомичку, чтоб купить приличные джинсы. Просто не возьмут!» «Поймите, дорогие мои», – нажимал я: «смерть – это всё! Совсем всё! Ко-нец!» Мои оппоненты меня понимали и всё же с каким-то непостижимым упрямством, которое, собственно, и бесило, продолжали настаивать на необходимости слёз, венков и обрядов над всяким усопшим вообще и над собою в частности. Я чувствовал свою правоту, которая в данном случае именовалась последовательностью. Грядущая пустота ничем меня не привлекала, более того, я любил жизнь, надеялся встретить в ней любовь, признание, но не мог объяснить обреченность, потому и навязывал свой вопрос в грубой форме. У Вити всё складывалось по-другому: к шестому курсу он окончательно возненавидел жизнь. Весной того года мне удалось вытащить его в кино. Пошли в «Мир» смотреть «Чудовище». Витя был мрачный, говорил трудно, вязко, однако в кинотеатре отвлёкся, глядел по сторонам: «Джон, сюда надо приходить, чтобы посмотреть, как одевается современная женщина…» Во время сеанса, глядя на поросячьи выкрутасы Бельмондо, мы хохотали до слёз. Выйдя, я ещё был навеселе. Витя шел, молча, морщась от яркого солнца. «Ты чего нахмурился?» «Да всё чудно там, на экране, в тёмном зале, а выйдешь на свет – опять та же гнусность. Как в мусорную яму снова…»

Глава III. Праздники и будни

Первый год я снимал комнату с Игорем Островским в хрущовке недалеко от метро «Беляево». Мы делили двенадцать метров, стенной шкаф, раскладной диван, круглый стол и пару стульев. Хозяйка, пожилая неприметная женщина занимала большую комнату. В кухне, помимо плиты и раковины, помещался холодильник «Смоленск», небольшой столик с двумя табуретками, на которые бочком садились оба студента. Над головами вилась комнатная березка и традесканция. На подоконнике в горшках с черной землей толстели ухоженные кактусы. Сама Александра Васильевна, стоя, оперировала здесь по всем направлениям, практически не сходя с места. Удобства совместные располагались рядом, за стеной. Платили мы сорок рублей в месяц – как раз одна стипендия по тем временам.

Игорь родился в Баку, жил в Махачкале, учился в Новочеркасске. Высокий, худой, каких-то смешанных кровей, головастый в прямом и переносном смысле. Лоб имел широкий на пол-лица, снимая очки, обнаруживал большие спокойные серые глаза в красноватых прожилках с длинными светлыми ресницами. Всё лицо у него было длинное и широкое и неудачный тонкий стариковский рот. Передвигался он с достоинством, прямо держал голову и спину, помахивал размеренно руками, пижонски приподнимая указательные пальцы. Разговаривал негромким баском, не спеша, всегда складно и как-то по существу дела, что поневоле запоминалось. Я заприметил его первый раз в очереди за бельём у кастелянши, когда заселялся в общежитие перед вступительными экзаменами. Он оказался моим соседом по комнате. В четырёхместном номере, накануне освобождённом старшекурсниками, был погром. Сдвинутые кровати, перевёрнутые стулья, бумаги, бутылки, чей-то лифчик в пыли вместе с другими тряпками. На стене губной помадой по моющимся обоям летящими нетрезвыми буквами широкая надпись: «Привет абитуриентам!» Так и начали знакомство с уборки, жили потом дружно вдвоём тот судьбоносный летний месяц. После экзаменов приехала Игорева мама, подыскала нам неподалеку эту дешёвую комнату с тем расчетом, чтобы мы могли питаться в студенческой столовой, – от нас выходило минут двадцать ходьбы скорым шагом, через пустыри и кварталы новостроек с остатками фруктовых садов между домами. Родители Игоря опекали. Отец приезжал с чемоданом яблок. Другие родственники передавали с поездом гремучие мешки с орехами, трехлитровые банки компотов, впрочем, не так часто, как хотелось. Парень он был домашний, близорукий, здоровьем слабый. Перепады давления, головная боль, капризы кишечника образовывали привычный жизненный фон, который он терпеливо сносил. Был начитан, сам писал стихи, хорошо разбирался после физмат школы в соответствующей области. Вечером перед первым экзаменом, помню, предложил прогуляться в центре, мол, поступим – не поступим, мало ли как сложится, – когда ещё будет возможность «полазить» в Москве…

Мы доехали до «Новокузнецкой», прошли к Кремлю, уже затемно спустились к гостинице «Россия». Какие-то жизнерадостные иностранцы выходили из сияющего вестибюля, грузились в невиданный высоченный автобус с затемнёнными окнами.

– Шура, мы чужие на этом празднике жизни, – заметил Игорь.

– Шура, если Вы завтра пропилите биологию, а затем ещё физику с математикой и напишите «соч», то, возможно, со временем у Вас будет дом в Чикаго, много женщин и машин… – я старался говорить с проникновением.

– Ага, и черешня в Ухте! Если, конечно, нас не заберут уже сегодня, – он указал мне на плотного мужчину в штатском, который недоброжелательно на нас уставился.

Мы поспешили нырнуть в тень. Жаргон на основе Ильфа и Петрова, а также легкий антисемитизм образовывали тогда материю непринужденного нашего общения.

Хозяйка Александра Васильевна работала уборщицей и прачкой по разным местам. Мы также целыми днями отсутствовали, лишь по выходным обитатели квартиры собирались вместе, толкались на кухне, занимали очередь в ванную. Александра Васильевна слушала радио, первую программу, все подряд, начиная «С добрым утром» в девять пятнадцать, на полную громкость дребезжащей, но звучной радиоточки, – мы пытались спать, зарывались с головой в одеяло, – далее все новости, «Радио-няню», непременный концерт по заявкам трудящихся…

Заниматься приходилось много. Первые лекции я прилежно записывал, разбирал дома, по примеру бородатых классиков науки, составлял для памяти личный конспект. Потом начались семинары, и полная загрузка. Мы срисовывали, глядя в микроскоп, раскрашенные срезы различных органов, или, скажем, копировали речного рака в натуральную величину со всеми усиками, щетинками, члениками, – «ногочелюстями и педипальпами», – обозначали их стрелочками, подписывали латинские названия и заучивали наизусть. На дом получали ещё страниц тридцать-сорок специального текста, который содержал столько новых терминов, понятий, что по-человечески сразу и не читался. Математик дважды в неделю щедро отвешивал десяток номеров из достойного памяти задачника Демидовича, химики и физики старались не упустить своё. Расписание пестрело часами английского и латыни; историю партии вёл старый въедливый и требовательный большевик, постоянно изобличавший нас то – в левом, то – в правом «оппортунизме с ревизионизмом».

Я особенно застревал на математике: все эти вектора и матрицы плохо входили в мою пылкую биохимическую голову. Игорь, как биофизик, плавал здесь достаточно свободно, зато умирал на анатомии и зоологии, где требовалось механическое подробное запоминание, дававшееся мне довольно легко. Таким образом, мы неплохо консультировали друг друга, впрочем, и откровенно писали «шпоры». Понимание – пониманием, но нужно было выживать, не говоря уже о стипендии. Преподаватели охотно напоминали нам про сессию, приводили двухзначный процент ежегодно отчисляемых за неуспеваемость, благодушно валили на зачетах, контрольных, коллоквиумах, которые изобильно посыпались к исходу второго месяца учёбы.

Первое время мы старались выполнять наказ мамы Игоря. В семь-восемь утра, после бодрящей прогулки до общежитской столовой стремительно поглощали пятидесятикопеечный завтрак, – крохотные биточки с гречкой, подсыхающий шлепок манной каши или полстакана сметаны, чай, пять-шесть кусков хлеба, – приветствовали на остановке знакомых ребят из общежития, оживлённо ехали «в школу». Возвращались порознь, обычно, уже в темноте. Я нырял в метро на кольцевую линию, взлетал по ступенькам перехода на «Октябрьской», топотал по эскалатору, уверенно заворачивал налево на платформу, чётко располагаясь против первых дверей первого вагона. Читать уже не мог, прислонялся куда-нибудь, либо непринуждённо балансировал с портфелем в обнимку, производя свои тихие наблюдения над населением столицы. «Дома» выгружал увесистые книги, тетради, хлеб, молоко, или ещё какой незатейливый ужин, занимавший от силы пятнадцать минут. Вытягивался на полчасика на диване, затем решительно подвигался к столу, сидел часов до одиннадцати, пока не замечал, что начинаю бессмысленно «ездить» по одним и тем же фразам, необратимо засыпая над книгой.

Игорь приходил в обычном лёгком поту. Срывал, разбрасывал одежду, по возможности лез в душ, съедал свою дешевую колбасу либо сардину в масле, потреблял все мои продуктовые остатки, бросался на диван и лежал с закрытыми глазами часа полтора-два. Потом шевелился, надевал очки, слабым голосом просил «кинуть в него» каким-нибудь Шмальгаузеном («Сравнительная анатомия беспозвоночных») или Синельниковым («Атлас по анатомии человека»). Принимался считать заданные страницы, ругая почём зря «охреневших» преподавателей, издеваясь в слове и в смысле над их фамилиями, именами и отчествами. Стеная и матерясь, громоздился, наконец, за стол, скандально разворачивал к себе лампу. Понемногу включался в работу, «раздухарившись», сидел до полуночи в нервической краске на лице и шее, не в силах потом успокоиться и заснуть. Заслышав, как я принимаюсь торжествующе хлопать книгами, потягиваться, трещать костями, завистливо старался отравить жизнь ближнему.

– Шура-презерватив, ты куда собрался? А ну, отвечай: как выглядят антеридии и архегонии кукушкина льна? А? Где? Не слышу!

– Как многократно усохшие твои яйца, невежа…

– Шурик, слетай на кухню. Чикни у Шуры кусок хлеба… Жрать хочу, как собака!

– Иди на фиг! Мой хлеб сожрал весь… Сам чего не сходишь?

– Шура, мне нельзя. Я занимаюсь… Шура, ну сходи, будь человеком…

И потом, когда я уже заворачивался в одеяло, истерическим шёпотом:

– Сходи за хлебом, еврей!

С этим «Шуриным» прозвищем забавная вышла история. Александра Васильевна, опасаясь разведения тараканов, настойчиво просила нас не держать продукты в комнате. В кухонном шкафчике специально освободила нам полку. Однажды, мы в складчину закупили заварку, сахар, хлеб, масло на несколько дней. Утром пили чай, веселились, украшая пачку сахара хохмическими надписями: «Шура, не жрите сахар, когда Вы взволнованы, – жуйте полотенце!» «Шура, вам нельзя есть столько сахару, – положите кусок на место. У меня все ходы сосчитаны» «Ну, вот, теперь у тебя все слипнется!» (Это на обороте крышки). Ну и так далее…

Вечером с хозяйкой была истерика.

– Ваня! Я к тебе с Игорем всегда как родному сыну, а вы как обо мне подумали.… Да неужели, когда, я у вас взяла кусок сахара?

Мне стоило больших трудов убедить её, что мы, собственно, пошутили, что так для смеху называем друг друга «Шурами»… «А почему?» А Ильфа и Петрова она не читала, – поди, – объясни!

В сессию мы толклись в нашей комнате 10 – 12 часов как заключенные. Лежали, сидели, прохаживались вдоль дивана по очереди. Игорь восседал на стуле на корточках в позе орла, облегчая седалищные кости. Я с той же целью подпихивал под себя ладони, сутулился над столом. Пустые молочные пакеты, банки от консервов, комки бумаги просто швыряли в угол, где под кучей мусора захоронялось ведро. Пыли накапливали столько, что оставляли следы в коридоре. «Шура» ворчала, роптала, затем, улучив момент в наше отсутствие, выгребала всё это безобразие, наводила блистающую чистоту и переставала здороваться. Пристыженные, мы несколько дней демонстративно мели и тёрли пол, угоднически обращались к ней с какими-нибудь словами. Игорь угощал последней сушёной дыней, – предпринимал этакий «ход конём». Обстоятельства, бывали разные. В сессию нам задержали стипендию. Помню, мы проедали последний рубль, дожидаясь почтового перевода от моих родителей. В магазине по-братски разделили мелочь, и каждый обдуманно сделал закупки. Вернувшись, Игорь вскипятил чайник, сгрёб в сторону книги, бумаги, развернул пачку свежей творожной массы с изюмом. Приступил к ней, орудуя столовой ложкой, уложился где-нибудь в три приёма. За это время я проглотил большую часть батона хлеба, обильно запивая его кефиром из стеклянной бутылки.

– Если бы Вы знали, Шура, из чего этот кефир делают, вы бы не стали его есть, отвечаю.

– Хороша масса, а её уже нет! – выдал я патетически, жуя с полным ртом.

Шура закончил облизывать ложку и уставился на меня злыми глазами.

– Берут, короче, всякие грязные тряпки, носки бросают в большой чан с молоком, плюют, чтобы лучше проходил процесс брожения…

– Поговори, поговори…

Я приподнял бутылку, тряхнул её, покушаясь на последнюю четверть.

– Оставь кефирчику! – взвыл Шура, бросаясь ко мне. Стукнув по зубам, вырвал бутылку, опрокинув, стал пожирать остатки, трясти над своею разинутою пастью.

– А- а, еврей! – сказал я, покладисто, вытирая руки.

Подобный режим, конечно, не проходил без последствий. Игорь крепко болел. Вообще, после сессии несколько наших студентов оказались пациентами кафедры психиатрии, другие заработали различные внутренние болезни, кое-кто догонял учёбу с новым курсом, пропустив год в академическом отпуске. Помню Витю усердным студентом в постоянном светлом клетчатом пиджаке и тёмных брюках. На занятиях он надевал очки в металлической оправе, старательно нескладно отвечал на вопросы преподавателей. Экзамены сдал с тройкой, получил тяжёлый гастрит, пил потом по часам молоко из бутылочки с булочкой на лекциях. Давал глотнуть. Сергей, кстати, тоже провёл первые каникулы в больнице с открывшейся язвой duodenum¹. При такой нагрузке, понятно, мы не сразу сдружились в группе. Стояли вместе на переменках, обедали в столовой комбината «Красная Роза», – «дёшево и сердито» – ходили вместе к метро после занятий. В сессию выживали индивидуально, каникулы проводили с родителями. И, тем не менее, это была сладкая каторга, полная смысла, великих надежд, глубокого удовлетворения, испытанною своею способностью учиться. Сдали зимой последний экзамен, и поехали на Арбат, остановились в «Метелице», где, выложив горкой зачётки на стол, втроем, пили «Шампанское» на голодный желудок без закуски достойно и разорительно.

В следующем семестре я почувствовал себя поувереннее. Родители, счастливые моими успехами, преподнесли в подарок среднего качества венгерские джинсы, в которых я уже совсем «был похож на человека» и решил «соблюдать субботу». То есть, накануне выходных ехал «к Шуре», забрасывал портфель и отправлялся, куда глаза глядят, – в кино, гулять по городу или садился в троллейбус к окошку и ехал весь маршрут, перекусывал где-нибудь по дороге. Игорь предпочитал остаться дома, помыться-постираться, разобрать неторопливо записи, быть может, накропать какие-то строчки. При случае я также отдыхал от него, слушал транзистор, подшивал носки, просто бездельничал с удовольствием. Весной по погоде мы выходили вместе прогуляться в зону отдыха, либо к общежитию. Событиями студенческой жизни были концерты популярных тогда «Високосников», «Машинистов», «Арсенальщиков»². О них я буду еще говорить ниже.

Запомнился факультетский чемпионат по мини-футболу. Принимали участие все курсы, выставляли команду преподаватели. У нас Витя вратарствовал, я с Ромой Протченковым его прикрывал в защите, Ахмед Аримов «мотал» полкоманды противника, бросался в свалку у ворот, неизменно «залеплял», либо «пропихивал» мяч, что, впрочем, не спасло его в дальнейшем от отчисления. Мы выступили удачно, получили призы. Кушали с девчонками торты с пивом…

Весна 1975 года вышла необычайно ранняя. В феврале по морозцу на солнышке весело забарабанила капель, в марте мы скинули верхнюю одежду, а май подошел совсем зелёный. В сессию была полная жара. Окно нашей комнаты открывалось настежь. Утром Игорь в «семейных» трусах садился на корточки на подоконник, блаженно обращал близорукое лицо к солнцу, поворачивал голову, совершал какие-то спортивные мероприятия руками, – забавнейшая фигура в окне второго этажа над чахлым палисадничком.

– Шура, вы только посмотрите какая женщина! Красавица!… О – у! Пардон, мадам.… Никакой возможности заниматься науками.

– Шура, сейчас на ваши вопли прибежит муж, либо друг красавицы с багром, а я, чтобы не отрываться от неорганической химии, буду вынужден выдать вас правосудию…

Эту сессию мы отмечали большой компанией в полуподвальном кафе с рабочим названием «Яма» около метро «Фрунзенская». Здесь были уже классические атрибуты студенческой попойки: прокуренный гам, избыток разливаемого под столом спиртного, нарастающее веселье, дополнительные заходы в «Гастроном», стычки с администрацией, допивание в скверике. Витя оставался самым трезвым, когда его приятели двинулись, вдруг, «на подвиги» в самых различных направлениях. Двое завалились в соседний пединститут, где в гулком вестибюле под исполинским мраморным Лениным громко звали девушек. Султан, покачиваясь, отправился сдавать зачет по биологии. Витя искал меня, посадив Ромку на лавочку сторожить вещи. Обошёл весь сквер, вернувшись, обнаружил Пирога в объятиях какой-то сомнительной толстой тётки, тогда как её более молодой подруге Шура декламировал что-то из своей поэзии. По счастью, несмотря на сумерки, я нашёлся неподалеку в свежем клумбном чернозёме, а Ромка все это время честно сидел над сумками, правда, «кивал», пуская слюну до земли… Скоро появились дружинники, затем милиция и т. д. и т. п. Историю эту с неожиданными фольклорными добавлениями я слушал через несколько лет в компании молодых студентов, впрочем, как и другие красочные повествования.

Осенью в начале следующего года мы заселялись в долгожданный новый корпус общежития. Условия здесь были очень приличные. Номера включали пару комнат, туалет, ванную, небольшую прихожую. Мы сами перевозили новую мебель. На каждом этаже была кухня с электрическими плитами, внизу библиотека, холл, в соседнем корпусе столовая. Я легко расстался с Игорем, променяв его ироническое общество на более простодушную мальчишескую компанию, в которой при всяком удобном случае гонял мяч. Впрочем, располагались мы по соседству, продолжали приветствовать друг друга «Шурами». Весь наш курс разместился на двух с небольшим этажах. Несколько месяцев мы так и прожили коммуной, более- менее, вместе учились, пели и слушали на вечеринках КСП-ешные песни под гитару, танцевали на днях рождения под дешёвый «Аккорд», на котором крутились пластинки Аллы Пугачевой, Давида Тухманова, Мирей Матье и Поля Мориа. К столу подавалось венгерское либо болгарское вино с тазом салата «оливье».

У себя в комнате я, Рома Протченков и Вася Поливанов составили общую кассу, установили график дежурств, чтобы, кроме уборки, ещё готовить по очереди ужин. Благочестивый этот эксперимент не продлился даже месяц. Скоро Рома стал отлынивать, Вася «качать права». Меня обозвал вредителем, обнаружив, как я чищу картошку. Лазал под кровать, воздевая пыльный рукав, поднимал возмущённый крик. Неплохой парень, сибиряк, но какой-то упёртый правдолюбец в худом смысле этого слова. Ромка тогда переживал трудную любовь, пробовал философствовать. Я его пытался защищать, но неудачно. Вася затеял переезд, а к нам заселился Вовка Саидгареев, весёлый, крепкий татарин, способный пить как конь.

К исходу второго года учёбы фамильярная наша компания стала быстро распадаться и перемешиваться в широком чане общей студенческой жизни. Прошло ещё несколько бурных лет, прежде чем я смог различить в пестроте и грохоте этого весёлого дома на Юго-Западе столицы определённые человеческие течения. Один видимый несомненный полюс образовывали так называемые «целевики», то есть ребята, приехавшие на учёбу из союзных республик либо «дружественных стран» по направлению своих правительств. У себя на родине они большей частью принадлежали к семьям партийной элиты и, соответственно, привносили в общежитские, заселённые тараканами этажи, телевизоры и магнитофоны, личную мягкую мебель, ковры, дорогие напитки и сигареты, накрашенных эстрадного вида девиц, другие стильные предметы обихода. Особенно, отличались в этом плане арабские, болгарские, некоторые африканские и грузинские студенты. Жили они кучно, дружно, праздно и, по-видимому, весело, выступая, таким образом, вольно либо не вольно в качестве рекламных агентов некоторой «хорошей жизни». По утрам, когда разночинный учащийся люд накапливался на остановке, приготовляясь «штурмом брать» автобус, «не наши люди» в оригинальных туалетах и косметике, заводили собственные «авто», либо двумя пальчиками ловили такси, следуя на занятия с недомогающими, усталыми, но достойными лицами. У нас на курсе поначалу весьма многочисленная группа подобных товарищей заметно поредела после двух сессий. Впрочем, по большей части благополучно переместилась на другие, менее престижные факультеты, либо отправилась домой в республиканские Вузы.

Другой социальный полюс составлялся из трудолюбивых взрослых людей, успевших отслужить в армии, либо поучиться в каком-нибудь техническом институте. Также сюда примыкали молодые ребята из провинциальных интеллигентных, небогатых либо неполных семей, детдомовцы, верующие по убеждениям (обычно сектанты и инородцы), дети и внуки сосланных родителей. Вынужденные зарабатывать себе на хлеб и на вид насущный в столице, они знали цену времени, силам, деньгам и особо не баловались. Изредка здесь встречались замечательные цельные, самостоятельно мыслящие натуры, но, большей частью, эти неяркие юноши и некрасивые угловатые девушки как-то отодвигались в сторону, принимали привычку к деловитой торопливости, часто поспешно оформляли брак, а там, переходя за «черту осёдлости», дальше продвигались на периферию студенческой жизни, погружаясь в работу, учёбу, болезни, долги, повседневную борьбу за выживание в полной мере. На каждом этаже корпуса были предусмотрены семейные номера, подле которых скоро появились коляски, забегали по коридору интернациональные малыши. Некоторые мои знакомые-трудяги состоялись впоследствии хорошими администраторами в науке, либо в здравоохранении, правда, у себя на родине или по месту прописки жены, или в не очень близком Подмосковье, особенно, если сообразили вовремя вступить в партию.