Две повести и рассказ. Вдумчивая проза

– Что вы! Нет, конечно! Как раз верующий человек никогда так не поступит, потому что лишить себя жизни – очень большой грех. Нет – нет! Точно не поэтому!

Внешний облик Матвея внушал, по-видимому, некоторые опасения, но говорил он убедительно, с искренней скорбью. Этим и удовлетворились. Витина тетя оказалась деловой женщиной. Тактично, негромким голосом, четкими словами она повела речь об организационных мероприятиях и скоро завладела общим вниманием. Документы соберет отец, с транспортом уже решили. Поминки здесь, освободим комнату, поместимся. Главное, – место на кладбище, завтра буду звонить замначальнику отдела, чтобы похоронить Витю не далее как послезавтра.

– Сами понимаете: чем быстрее, – тем лучше. Каждый лишний день будет убивать ее, – пояснила она мне.

Все верно. Мы стали собираться. Я попросил взглянуть на Витину комнату. Это была узкая девятиметровка прямо напротив входной двери. Кровать, секретер вместо письменного стола, пианино, книжные полки. Идеальный порядок и буквально два-три метра свободного пространства. Единственный круглый, вращающийся стул. Мы оба с Матвеем не нарочно припомнили «шкаф» Родиона Раскольникова. Когда одевались и прощались в тесном коридорчике, в большой комнате на диване оставалась одна тетя Нина. Уже выходя из квартиры, я оглянулся и увидел, как она обессилено упала головой в подушку и затряслась в рыданиях.

Эх, Витя, Витя…

Я возвращался к себе ночью. Жена за неделю до праздников срочно уехала к родителям, где заболел наш маленький сын. Я хотел лететь следом, на выходные, но погода или какой-то рок помешали. Два дня пытался читать, немного гулял по городу, теперь, шатаясь от усталости, со звоном в голове брел темными безлюдными дворами. Мысли вяло путались. Несколько раз я останавливался, вопрошая себя: что же все-таки произошло сегодня? Ответа не находил, – то ли не было сил думать, то ли не существовало его вовсе.

Странное дело, но, если честно, я оставался внутренне совершенно неповрежденным, спокойным или равнодушным, пожалуй! Правда, вот сегодня целый день ездил, говорил, думал, как никогда, а остался в итоге с чувством непоколебимой целостности в душе или какой-то внешности происходящему, не знаю. И, что я за человек такой? Раньше у меня случались нравственные промахи, конечно, но я не терял надежды, уверенности в собственной человечности, порядочности что ли, которая еще обнаружится когда-нибудь в трудной по-настоящему ситуации.… Вот она, такая ситуация! А я равнодушен либо слеп.… И какая-то баба полуголая периодически начинает скакать в голове… Черти что! Надо бы, наверное, пожалеть Витю, а жалости большой нет. Все как-то очевидным стало, само собою разумеющимся. Кого-то жалко, несомненно, только непонятно кого: его, родителей или себя? И почему же я сам не отчаиваюсь? Разве Витина смерть не мое личное дело? Разве в ней нет жестокого указания на мою неотвратимую кончину, с которой он меня поставил впритык, нос к носу! Но я, правда, ничего не могу различить здесь, хоть тресни! Пусто и темно и вроде бы ничего особенного.

Я уставал думать и волноваться, шел дальше, но, сделав несколько шагов, возвращаясь в свой обычный мир, довольно приятный и интересный, различал там несомненный зловещий уклон к линии горизонта.… Вот жизненная плоскость, полная различных нагромождений, уступов, зацепок, ориентиров естественного либо искусственного происхождения, больших и малых.… Так, когда стоишь где-нибудь среди них, кажется все прочно и стабильно. Но стоит двинуться с места, как начинаешь скатываться вниз. Как в детском бильярде, металлический шарик обходит выигрышные лунки, перепрыгивает через препятствия, разгоняясь быстрее – быстрее проскакивает через воротца, въезжает, наконец, в бесполезную мертвую зону, где и останавливается, поколебавшись туда-сюда, блеснув инертным металлом. Мы все туда едем. Сползаем на задницах все вместе, сосредоточенные на малых перемещениях в походном, так сказать, строю почему, обыкновенно, теряется ощущение глобального движения. Чувства нет, но движение есть, чего бы мы, ни городили на своем пути. Что с этим делать? Как – нибудь, потом? А, почему потом, что потом? И разве нельзя подобрать способ побыстрее, почище и, таким образом, предупредить «естественный процесс»?

Я встал под фонарем, подняв голову, мучительно вглядывался в истекающий мертвый свет. «Что, Джон, – хана?» Ответом было молчание тошнотворной голодной усталости. Я покорно опустил голову, рассматривал свои модные ботинки, думал про еду, про жену, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной…. Изумляясь себе, брел дальше.

Я ввалился в квартиру, сбросил одежду, умылся. Поздоровался с подозрительной, высунувшейся соседкой, полез в холодильник. У себя в комнате включил телевизор, с аппетитом ел. Потом провалился в крепкий, кромешный сон.

Похороны состоялись скоро, на третий день. Мы с Сергеем помогали в хлопотах отцу. Рано утром привезли гроб в морг, отдали санитарам. Разложили венки в траурном «Пазике». Вынесли и поставили туда тело. Понемногу подходили родственники, коллеги, знакомые; постепенно набралась небольшая толпа. Ждали мать с группой ближайших родственников.

Отец, небольшого роста, коренастый, рыжеватый, веснушчатый, был очень похож на Витю. Вернее, Витя на него. Держался он собранно, делал четкие продуманные распоряжения, так же взвешенно, спокойно изложил свою версию случившегося.

– Витя обладал большим самолюбием. Гордость заставила его буквально измотать себя, но главное, он вынужден был признать где-то несостоятельность своих попыток в тех задачах, которые он перед собой ставил. Получилось противоречие, в котором опять-таки победили гордость и самолюбие,… Верно, я понимаю, Ваня?

– Да, пожалуй.

Я вглядывался в Витины черты его взрослого, явно семитского лица и думал, где же тот человек, который плакал в трубку телефона:

«Най – ду, теперь наай – дуу!»

Мать ждали долго. Шофер автобуса периодически начинал громко материться, но быстро стихал, – ему совали деньги. Люди расположились малыми группками, вели приглушенные разговоры.

– … такой поворот, в котором субъект ставит себя в центр мира и всеми силами, вплоть до самоуничтожения, призывает этого мира внимание, имел здесь, по-видимому, место… – рассуждал бородатый, ученого вида родственник в замшевой кепке.

– Точно, он всегда был интроверт, – соглашался Султан Насыров.

– Ребята! Сережа! Ваня! Вы смотрите за мамой, – схватила мою руку Витина тетя, – у нее сердце на пределе, на одних таблетках держится…

– Слушай! Ну, чего он искал в общаге?

– Может просто, книги хотел отдать…

– Книги можно было и так передать с кем-нибудь. В таком состоянии не до книг.… Плевать на книги, в конце концов!

– Ваня! А у него не было никакой девушки? Может, все-таки был кто-нибудь? Потому что уж очень дико все! – Матвей явно замерз, говорил скороговоркой, пританцовывая на месте.

– Вряд ли. Хотя я точно не знаю.

– Ну, подождите же еще немножечко! Маму ждем! Маму этого мальчика, – успокаивали вновь заматерившегося шофера.

– Вон едут.… Наши едут!

– Приехали.

На другой стороне улицы мягко остановился «Икарус». Дверь, видимо, некоторое время не открывалась. Неожиданно, сзади автобуса появились несколько женщин в трауре. Одна держалась чуть впереди, остановилась на проезжей части, елоьги. ну, о том, что надо не забыть, забрать белье из прачечной… оглядывалась, неловко отстраняя протянутые к ней руки. Остановился подъехавший пустой троллейбус.

«Нина, Ниночка, сюда пойдем, в другой автобус… Его уже перенесли», – слушали мы. «Пойдем, родная, пойдем, хорошая!» Витина мама что-то говорила, продолжая бороться в беспамятстве, затем, вдруг, осела на асфальт и гневно хрипло закричала: «Отдайте мне моего сына! Отдайте! Отдай… м!

Женщины заплакали, заголосили, силясь поднять её. «Солнышко моё! Деточка моя, где ты?» – резанул новый истошный пронзительный крик.

Я очутился среди окруживших её людей. Вместе с каким-то мужчиной мы подняли грузное бившееся тело, семеня, побежали в автобус.

– Ваня, это ты! – узнала она меня страстным шепотом. – Я знаю, ты его лучший друг… Ты – мой сын! Приезжайте ко мне, будем жить вместе. У нас места хватит. Кому теперь эта квартира!

– Хорошо, хорошо, – бормотал я в тесных, тяжких объятиях.

Меня освободили. Ей сунули в рот таблетку седуксена.

– Садись, Нина, садись, – просил мужчина в слезах. – Все будет хорошо…

– Витенька, сыночек, – перешла она на скорбный бабий речитатив. – Вот тут, возле тебя, я сяду…

Автобус сразу поехал, и движение с рывками и грохотом было целительно для всех.

– А как же так вы закрыли его от меня, не дали посмотреть… Откройте, дайте…

Она сидела в изнеможении у изголовья красно-бархатного гроба, закрыв глаза, – обезумевшая от горя, седая старуха. Родственники плакали. Лена плакала напротив меня, содрогаясь и безвольно качаясь в трясущемся автобусе. Остервенившийся «шеф» гнал, насиловал коробку передач. Султан рядом со мной низко склонил голову с гримасой боли.

На кладбище мы вытащили гроб, поставили на предусмотренные большие сани, скорым шагом повезли, следуя за отцом. Известие о смерти разошлось в институте: студенты, преподаватели, поджидавшие нас у ворот, двинулись за нами, послушно ускоряя, увеличивая шаги, вытягиваясь в длинную процессию. Возле могилы гроб открыли. Ждали пока подойдут все. Санитары «родного морга» хорошо потрудились. Язык убрали, пятна припудрили, подкрасили, руки аккуратно сложили на груди. Только волосы, напомаженные и причесанные, немного скособочились по дороге. Живые разглядывали маску с чуть оскаленными зубами, смертельно запавшими щеками, с трудом узнавая Витю. Бледные девчонки вцепились друг в дружку. Марина Казакова в ужасе зажала ладошкой рот. Светило яркое солнце, блестел, скрипел свежий снег. В молчании, в редких всхлипываниях поднимался пар над обнаженными головами. В освобожденном проходе медленно подошла мама. Невероятно маленькая, с землистым лицом, она отрицательно повела головой и качнулась в снег. Её поддержали. Мужчина из родственников поспешил выйти с речью. Выступлений оказалось много, – от имени друзей, от коллег по работе, просто от себя.… Говорили спокойными и срывающимися голосами, звучно или совсем невнятно, но большей частью искренне, – говорили о том, каким он был: хорошим сыном, другом, честным человеком, веселым, талантливым парнем.… Потом наскоро стали прощаться. Словно осенние птицы, неровно заголосили женщины, сломлено закричала мама. Её подвели и опять усадили на складной стульчик. «Прощай, сынок», – склонился отец. Долго подходили люди. Я тронул губами холодный лоб. Целеустремленные мужчины, вежливо оттеснив толпу, накрыли гроб крышкой, наперебой застучали молотками. Все пришло в катастрофическое движение. Ящик неловко стукнул в дно ямы, громыхнул, высвобождая веревки. И тут же полетели мерзлые комья, из-за спин, между ног водопадно хлынула земля. Четверо могильщиков с лопатами, придвинувшись, в считанные минуты насыпали аккуратный холмик, тщательно уложили венки. И снова Вити не стало.

– Ты убил, ты! Все теперь знают.… Будь ты проклят! – неожиданно зло закричала Нина Васильевна, поднимая руку.

Я посмотрел вслед и увидел в группе людей быстро удалявшуюся фигуру отца. Он так и не обернулся.

– Прекрати, Нина! Не нужно.… Нельзя… – Её как-то уняли и тоже увели.

Откуда-то появилась водка, соленые огурцы. Все стали пить по «старинному русскому обычаю», как пояснил мне выступавший первым краснолицый мужчина, наливая в свой стакан. Я проглотил безвкусную жидкость. Могильщики, пожилые, небритые, в телогрейках, грязных сапогах стояли рядом с сеткой той же благодарности. «Ишь, молодой, какой парень-то.…Гляди, сколько ребят», – сказал один, указывая на меня заскорузлым пальцем. «Хватит вам водки?» – спросил я. «Да ты пей, сынок, сам… закусывай, закусывай…» – загалдели они. – «Мы потом пообедаем…»

То ли от водки, то ли от этих слов, я почувствовал тепло, растекавшееся в груди, где холодный, ясный пламень выжег за несколько дней мои внутренности. Тепло поднялось к горлу, заполнило туманом голову и горючими слезами полилось из глаз. Потихоньку, под карканье ворон в белоствольных берёзах, над заснеженными крестами народ потянулся к автобусам.

Отступление первое: Небольшое рассуждение.

Самоубийство, читатель, таков, к сожалению, грустный предмет нашей повести. Сейчас для тебя наступает важный момент: нужно решить, будешь ли ты читать дальше? Понимаю, что тема тяжелая, изложение, наверное, оставляет желать лучшего. Тем не менее, хочу привести некоторые соображения, побудившие меня завершить эту работу.

Первое, о чем следует упомянуть, – моё положение близкого человека. Витя, правда, умер, покончив с собой, можно сказать, на моих глазах. Я не думаю, что кто-либо ещё возьмет на себя труд написать о нём, особенно о последних его годах. Но сделать это, наверное, надо. Необходимо.

Второе – то, что Витина смерть очень многое сдвинула во мне самом. Многие важные темы, которые мы начинали обсуждать вместе, так и остались бы не проговоренными, затерялись в повседневной мелкой злобе дня, если бы не эта твердая Витина точка в итоге его жизни. У меня был хороший костыль для перехода последовавшего скоро рассеяния смутного времени, также поднакопилось немало личных наблюдений, относящихся к области аскетики, либо искусства жизни, если угодно. Что мы знаем об экзистенциальной устойчивости нашего сознания? Существует ли логос отрицания человека в человеке, неизбежно обнаруживающийся в определенных условиях? Всё это не праздные вопросы. Здесь вообще целое дело для разного рода смелых людей, русских либо иностранных добрых молодцев, отправлявшихся от века в неведомые края бороться с чудовищами.… А тут всё под боком, можно сказать, под ребром.

И последнее, очень болезненное для меня: как соотнести смерть с семьёй? Совсем отмахнуться нельзя: эта штука будет гулять на свободе, словно какая «пуля-дура», что, пожалуй, страшнее многих других наших опасностей. К тому же безответственно. Детям, что, скажем: веселись юноша, а потом неопределенного вида чудище сожрет тебя с потрохами, – к сожалению, мы живем с ним в одном помещении…

Ну вот, пока что такие доводы. Кто желает познакомиться с Витей поближе, – вперед. Дай, Боже, памяти…

Глава II. Смешное

Первые сентябрьские дни 1974 года запомнились солнышком. По утрам на холмах Юго-Запада продувал свежий ветерок, но днём, в центре города среди камней, пекло по-летнему. Студенты разоблачались.

Я успешно сдал вступительные экзамены, триумфально съездил к родителям в Белоруссию и, теперь, прибыв к месту назначения, оглядывался по сторонам, готовый пить и обнимать эту блистательную столичную студенческую жизнь со всей отвагой семнадцатилетнего своего возраста. Также тихо изучал огромное расписание учебных занятий, прикладывал будущие знания к сердцу.… Те дни, сливающиеся ныне в памяти ярким слепым пятном прямого взгляда на солнце, уже содержали огненные искры Вити…

Взгляд мой, впрочем, тогда, не отличался оригинальностью. Своенравный, прихотливый, невесомо-скользящий по поверхности вещей и одновременно цепкий, жадный, избирательно проникновенный взор очень молодого человека, не без способностей, вдохновленного собой и новыми, совершенно открытыми, как мне казалось, перспективами вселенской жизни. Робел я, также, порядочно, но виду, разумеется, не показывал. Преподаватели и старшекурсники представлялись существами загадочными, непостижимыми. Студенческие билеты нам выдавали торжественно в помещении Центрального Дома Железнодорожника. Выступал ректор, пожилая дама из горкома партии, чиновник из Минздрава, другие важные люди. Затем оживленная празднично настроенная толпа заполнила фойе, устремилась к закусочным лоткам. Ждали концерт. Первокурсники обступили большие покрытые зеленым сукном столы с названиями факультетов. Я встал в очередь, посматривал на интересную девушку в строгом костюме, с какой-то сложной прической, которая красивыми пальчиками быстро перебирала стопку новых раскрытых корочек студенческих билетов под флажком с номером моей учебной группы. Рядом небрежно сидел парень в тенниске, в джинсах, крутил в руках и щелкал металлической зажигалкой. Пачка «Marlboro» лежала перед ним на столе.

– Так, это кто у нас? – спросил он меня.

– Карпович, 183-я.

– Карпович, – Карпович… Иван Тимофеевич, биохимик.… Есть такой. Ваш билет, учетная карточка, значок. Заполните, сдадите в деканат. А здесь, пожалуйста, Вашу подпись.

– Вы не знаете, стипендию мне дадут?

– Гм… Финансовый вопрос очень сложный. Это, наверное, не к нам.… А вы, сколько баллов набрали?

– Двадцать три.

– О! Тогда вне всяких сомнений. Не волнуйтесь. Все, поздравляем Вас! Леночка, будут вопросы к перспективному молодому человеку?

– Вы в общежитии будете жить? – Большие строгие глаза поднялись и на минутку остановились на моем лице.

– Нет, – от неожиданности я захрипел, – сказали, только на следующий год места будут…

– Все равно увидимся, – она вдруг запросто улыбнулась, растянув подкрашенные губы.

Первые лекции на факультете, прочитанные разными заслуженными людьми, предварялись чинным рассаживанием тщательно одетых девчонок, громкими криками каких-то развязных ребят. Одинокие студенты с независимым, либо скованным видом проходили зал в поисках места. Это было целое действо. Незабываемая череда юных лиц, поз, глаз, из которого я выхватывал отдельных, замечательных персонажей…

Высокий, худощавый застенчивый Петя Демидов.… Два умника: хореидально-беспокойный, ужимковатый Максим Кошкарев и скептический очкастый толстяк Воропаев Гена, вечно что-то доказывающие друг другу в дымке гениальности… Подведенные, под низкой челкой черно-непроницаемые глаза Риты Левертовой; накрашенный рот. Давид Мтевосян, конечно, рядом с сиятельной золотозубой улыбкой… Левисовский, благородный, глубокой заокеанской синевы джинсовый костюм, ремни, платформы, бляхи ленивого разгильдяя Ильи Маркова… Грациозные стройные ноги некрасивой Иры Чулковой. Нора Залтф, искалеченная, маленькая её подруга с небесно-чистыми глазами… Султан заявился в черном костюме, при галстуке, в большой компании земляков, – этакий просвещенный восточный царедворец с безупречными манерами… Бесхитростный рыжий добряк в светлом клетчатом пиджаке и темных брюках…

И дальше в группе, продвинутых девчонок нет! Мечтательно-важный Рома Протченков со стихами в голове и пышной шевелюрой. Два «лопуха», – один с Волги, другой из Соль-Мончегорска, уже соединившиеся в дефективную пару. Лысый Сергей Пирогов, вроде ничего, приколистый парень. «Товарищ, а вы из армии?» «Нет, я из других мест», – и не выдержал интонации, рассмеялся отличными зубами. И рыжий тут.

Семинар по английскому недели через две после начала занятий оставил первый рельефный отпечаток в памяти… Преподаватель, маленькая вежливая женщина, делает третье замечание студентам за последним столом. «Ребята, вы, правда, мне мешаете!» Я оборачиваюсь вместе со всеми. Откинувшись в тень, развернув щетинистый череп, честно, прямо, серьёзно смотрит Пирог. Лучи солнца ярко высвечивает сидящего рядом: спрятав лицо в руках, накрывшись шапкой сверкающих огненных волос, он давится смехом. Сергей доверительным басом сообщает, что у них, собственно, ничего не происходит, и, скривив рот, отпускает последнюю кульминационную фразу из недосказанного анекдота в сторону изнемогающего соседа. Тот сползает под стол, всхлипывает, стонет, храпит!

– What!…What has happened? Are you ill? – Участливо восклицает преподаватель под дружный смех группы.

– No, sorry. I am just fine. – Выпрямляется красный, помятый Витя.

Или вот, сюда же, немногим более поздняя картинка… Мы в подвале, в буфете, дожидаемся пищи от «мамы Рины». Она и повар, и продавец и человек! Работает давно, всех знает. Готовит вкусно, но немного. За час- полтора основной массив снеди исчезает, остается еще кофе с выпечкой, но тоже не на долго, – кто не успел, тот опоздал. Впрочем, имеются vip- клиенты, – профессура, женщины из деканата, завхоз, какие-то загадочные студенты, которые обслуживаются во внеурочное время, либо вне очереди забирают вожделенные порции. Итак, мы уже протиснулись в крохотную комнатку. Рената Марковна добавляет в подливу болгарский перец и специи. Кофе варит сама большой жбан, разливает в стаканы в железнодорожных подстаканниках, бросает сверху лимон. Все свежее, пахнет умопомрачительно и сокогонно. Сама нетороплива, объемна, величава. Строга. В коридоре за нами шумный хвост очереди. Здесь размеренная тишина и сосредоточенные глотательные движения.

– Джон, – шепотом говорит мне Витя – что у тебя за рана на носу?

– Порезался сегодня, представляешь?! – Шепчу я ему в ухо. – Один волос вылез, вот здесь. Скоблил-скоблил, изворачивался перед зеркалом, неожиданно по ноздре – чик! – Я подскочил на месте, изображая свою реакцию.– Болит, зараза.

Витя немедленно послушно согнулся в поясе и завыл. Глядя на него, засмеялись другие студенты.

– Молодые люди, я не буду отпускать, – остановила свой плавный ход буфетчица. – Хотите веселиться, идите на улицу.

Испуганные, мы послушно утихаем. Один Витя, невидимый, продолжает беззвучно содрогаться в ногах.

– Джон, ты его вовремя сразил, – улыбнулся Сергей, когда «владычица» отвернулась. – Могли бы остаться без кофе.

Рома Протченков на поминках произнес хорошую фразу: «Был он рыжий, с улыбкой на устах». Если коротко, лучше, наверное, не скажешь. Смеялся Витя, правда, легко, хохотал, широко открыв рот, толкал кулаком плечо виновника смеха, согнувшись, приседал, «придерживая животики»… Волосы у него были не красные, но скорее желтые с блеском, – была их копна и под нею румяная, добрейшая физиономия. Впрочем, уже на втором курсе он похудел, коротко подстригся под Иакова, обнажив высокий лоб, который сразу вытянул и нагрузил интеллектом его лицо. Румянец, игравший сначала на пушистых круглых щеках, обратился со временем в мимолетную нервную тень на проступивших скулах. Глаза имел небольшие, серые, способные мягким стесненным прикосновением встретить ваш взгляд. Нос тонкий, прямой и тяжеловатый подбородок с неожиданно толстыми губами, – «губищами», как он их сам обзывал, выпячивая, придерживая кусочки крошащегося песочного печенья, что мы проглатывали за кофе в буфете. Ел, всегда со смаком, хищнически покраснев. Ступал широко, размахивал руками, наклоняя вперед лобастую голову. Вообще фигурой статной не располагал: узкоплечий, широкобедрый, но крепкий, среднего роста – домашний и лишенный какой-либо позы. Постепенно, со временем, взгляд его потемнел, отяжелел, провалился…. Рот сложился в неприметную ироническую гримаску, способную, впрочем, стремительно разлететься над рядом крупных зубов. Смех его до конца сохранял прежнюю энергию, но звучал реже, трудно вырывался, словно из-под спуда, потрясая и сокрушая всё тело, оставляя мученический, медленно расправляемый слезный оскал…

Морозное солнце за окном. Тяжелый воздух больницы. Мы втроем уединяемся в перерыве скучного семинара. Джон, Пирог, Витя. Сергей прохаживается в тупике коридора, насвистывает что-то. Витя прислонился спиной к подоконнику, зацепив большими пальцами карманы халата, где покоятся его кулаки, расставив ноги, мрачно смотрит перед собой. Это его любимое положение. Я на пробу начинаю рассказывать свежий общежитский анекдот.

«Вчера вечером ввалился Марат Карданов, приятель Султана из «Плешки» с какой-то подругой. Пока мы входили-выходили, он ее разговаривал, гладил и уговорил остаться ночевать на одной с ним кровати, разумеется.… Ну, а мне пришлось терпеть интимное общество Султана. Я спать хотел, думал поскорее уснуть, – куда там! Только потушили свет, Кардан её стремительно атаковал. Минут десять шла откровенная борьба, – мы поневоле затаили дыхание, – потом начались уговоры, периодическая возня.…Потом слышу, уже жалуется, что, мол, дело слишком далеко зашло, для здоровья нехорошо так оставлять… Султан скоро захрапел, а я только начну засыпать, вдруг, вздрыгивания, скрип, шепот: «А ну, убери руки, урод! Пусти, кому сказала!…» И такой монотонный, гнусный голос: «Ну, давай… ну чего ты…» Часа полтора я так промаялся, надоело. Встал. Пошел в ванную покурить. Через несколько минут выползает Кардан, – в семейных трусах, с пистолетом (я приложил локоть к поясу), опухший, взъерошенный, недоумевающий. Напился воды из-под крана, взял у меня сигарету.

– Что, трудно, – посочувствовал я.

– Джон, – вскинулся он так обиженно, – ну скажи ты ей, в самом деле!

При этих словах Витя стукнул меня в плечо, присел, сведя руки, словно придерживая мочевой пузырь, и зашелся в хохоте. Это был какой-то жестокий спазм. Мы с Сергеем уже отсмеялись и отулыбались, а он всё квакал и приседал со сведенным лицом, смахивая выступившие слезы.

Сергей, как-то по другому случаю, заметил: «Витя, мне твой смех напоминает брачный крик самца кукушки…» На химии было, на практикуме, он тряс колбу в раковине под струей воды и глазами косил на ноги лаборантки в коротком халатике, потянувшейся на цыпочках к высоким полкам. «Лопух!» – крикнул Витя, – «щас колбу разобьешь», – и захохотал. Пирог с недовольным видом выждал паузу и выдал… Витя послушно согнул спину.

Я не вспомню сейчас, когда стал примечать в нем нотки ожесточения. Честно говоря, вначале меня озадачивала другая странная черта Вити. Смех в те годы был нашей духовностью, – добродушной универсалией целой жизни. Мы были готовы рассмеяться в любом её качестве, в любом времени и месте, – так выражалась наша юношеская вера. Отсюда же происходила жадная любовь к жанру анекдота. Политические, эротические, абстрактные, матерные, – они моментально останавливали броуновское движение на переменке, формируя малую, внимательную, демократическую группу вокруг рассказчика, благожелательно пускающую дым из веселых губ. Хороший анекдот молниеносно преодолевал необозримое студенческое пространство, обрастал деталями, совершенствовал сюжетную линию, обращался в штамп, смысловой образ, в архетип, – мелькал в лекционном материале и мог спасти ответ на экзамене. Некоторый запас комического, и доля актерского мастерства принадлежали к несомненным добродетелям учащегося народа. Удачная премьера анекдота просто могла составить человеку имя.… И вот на этом эпохальном сатирическом фоне Витя обнаруживал досадную неловкость и какое-то странное отсутствие чувства меры. Рассказчик он был неважный, – не мог соблюсти ни паузы, ни интонации. Остроты его часто получались тяжеловатыми, грубыми даже на наш неизбалованный вкус. Та же лаборантка на химии, пришла, помню, расфуфыренная в дым, постукивая по стеклу накрашенными ногтищами, принялась оживленно нам помогать. Пирог легко откликнулся, хохмил, всячески развивал непринужденное это сотрудничество. Мы быстро получили необходимые вещества, рассчитали реакции, сдав все преподавателю, спустились в буфет. Обсуждали фигуру и возраст приветливой нашей сотрудницы. «Шлюха», – неожиданно припечатал Витя и неуместно захохотал. Или, сюда же, другое, помню, – после работы на овощной базе, – мы возвращались на электричке в Москву. Добродушный толстый доцент разговорился «за жизнь» со студентами, пошутил в ответ на вопрос «о самом главном». «Знаете, для меня сейчас главное решить, кто собаку будет выгуливать, пока сын в армии, остальное неважно»… Все понимающе улыбнулись, а Витя, покраснев, яростно зашептал рядом со мной: «собаковод-любитель, сволочь!»

Не думаю, что такая его грубая поспешность имела причиной отсутствие чувства юмора, или какой-то дефект эстетического воспитания, или ещё там чего.… Не в этом дело. Витя мог быть тонким и умным ценителем смешного, возможно, нуждался в юморе более других. Здесь уместно вспомнить, как бывают, суровы и требовательны дети и старые девы в вопросах морали и смысла. Обладатели непримиримой идеологии и хрупкой смутной души, чувствительные, ранимые, неприспособленные, – чрезмерно восторженные и сокрушительно огорчённые по пустякам, – что-то такое просматривалось, на мой взгляд, в Вите. Но по началу, смешное, конечно, превозмогало вокруг нас.

На физике Лену Корякину по неосторожности ударило током. «Во-во!» – сардонически заметил работавший с нею в паре Вася Бондарь, – «ты ещё за этот провод возьмись для полного счастья…» «А вот, увидишь, ничего не будет», – ответствовала упрямая девушка и тут же вся передернулась, побелела от нового удара.… Было очень смешно наблюдать, как радостно ржал её напарник…

Комсоргу группы наивной и пышной Свете Новиковой на биологии положили в портфель «букетик» из толстых вспоротых заспиртованных аскарид, весьма неприятного вида и запаха. Она же мучительно покраснела, совсем по школьному, хлопнула Сергея массивным атласом по голове, когда тот заявил страховому агенту-женщине, что у нас в группе желающих нет, кроме «товарища Новиковой», которая очень интересуется, нельзя ли застраховаться от беременности, но не знает как спросить… Удар вышел тяжелый. Пирог тошнил и лез к девушке драться…

На зачете по мочеполовой системе поплыл Рома Протченков. Преподаватель, яркая модная брюнетка, выручая его, спросила: «Ну, назовите, какой эпителий во влагалище?» «Однослойный, цилиндрический», – неуверенно произнес Роман. «Это что же, на один раз только?» – вздохнула Элеонора Михайловна…

В общежитии ходили пожарники, собрали народ в кухню на инструктаж. В конце продолжительной скучной лекции обрюзглый пожилой майор попросил задавать вопросы. «Вы знаете», – мелодично подала голос нахальная Таня Гвоздикова, – «мы с папой прошлым летом были в Канаде, там, в номерах, в гостинице огнетушители с дистанционным управлением, – так они сами летают». «Правда?» – удивился старый алкоголик.

Летом на практикуме по общей биологии я, Сергей и Витя должны были исследовать возможности выработки условных рефлексов у «некоторых беспозвоночных». С этой целью мы втроем поехали в далекий академический институт, привезли оттуда сотню ворошащихся маслянисто-черных тараканов, каждый величиной с полпальца взрослого человека. «Здоровые!» – удовлетворенно отметила молоденькая аспирантка, руководитель темы, открыв коробку, от которой поднялся странный тяжелый дух. По её замыслу мы должны были сажать отдельных жуков в У- образный, склеенный из картона и фольги коридор, в одном из плечей которого помещалась сладкая приманка. Черные чудовища недоверчиво замирали на новом месте, стремительно взбирались по нашим рукам, ловко подскакивая, выпрыгивали на стол, бежали во всех направлениях, явственно стуча «копытцами»… Мы их ловили, опрокидывая мебель, «ставили на старт», пихали карандашами к развилке. Особей, «понюхавших сахару», пометили краской. Плотно закрыли коробку, ушли домой. Наутро коробка была пуста… Аспирантка, переменившись в лице, тревожным взглядом обвела кафедральные стены. «Мне кажется, у тараканов отсутствуют условные рефлексы. Мы могли бы оформить этот вывод в нашей работе», – негромко предложил Пирог. «У тараканов есть условные рефлексы», – ужесточилась наша руководительница, – «и вы должны показать это в нашей работе, если хотите получить зачет по практикуму». Она написала заявку ещё на сотню. Мы привезли. После долгого, изнурительного эксперимента обернули коробку фольгой, заклеили скотчем, проделали иголкой вентиляционные отверстия, усталые и спокойные разошлись поздним вечером. Наутро коробка была пуста. Из вороха фольги выполз единственный монстр с начисто выеденной спиной, где, по-видимому, была краска, остановился, покачиваясь на слабых лапках, и не спеша закусил усик…