Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть вторая

Иллюстратор Сергей Захаров

© Ева Наду, 2017

© Сергей Захаров, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-2146-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. В доме

Жан-Батист Леру старался не думать о ней, как о женщине. Старался вообще как можно реже глядеть в её сторону. А она, как назло, всё вертелась неподалёку.

То, готовя обед, наклонялась к очагу, усаживалась перед огнём на корточки. И платье – это проклятое индейское платье! – так облепляло её зад, повторяло все изгибы её тела.

То бралась кормить девочку. Усаживалась вполоборота, прикрывала грудь, как умела. А он глаз не мог отвести от этой стеснённой её позы, от её профиля, склонённого к ребёнку.

Стискивал зубы. Выходил из дому. Возвращался, только промёрзнув до костей, когда весь организм, вместе с этим его беспокойным, живущим своей жизнью отростком между ног, съёживался, забывал обо всём, кроме необходимости восполнить тепло.

Она смотрела на него зверёнышем. Делала всё, что должна делать, – убирала, готовила обед – но не раскрывала лишний раз рта. Старалась не встречаться с ним взглядом. И не расставалась с ножом.

Это, последнее, приводило его в неистовство.

Однажды – ещё и недели не прошло с тех пор, как она появилась в его доме, – он всё-таки сорвался.

Он просто проходил мимо. Направлялся в пристройку, собирался выбрать из поленницы дрова, подходящие для копчения мяса. На мгновение задержался позади неё, оглянулся – не сумел удержаться. Она сидела у очага. Сидела полубоком, опиралась на руку. Другой рукой методично, медленно – будто колдовала – помешивала в котелке похлёбку.

И эта линия – нога-бедро-спина – заворожила его.

Его бросило в жар. Он замер, задохнулся. И в этот момент она, почувствовав его взгляд, подобралась. Выпрямилась, освободила руку, положила её на рукоять ножа. Не оборачивалась, но он видел, что она забыла дышать. Всей спиной источала напряжение.

И он не выдержал. Вспыхнул, бросился к ней, схватил за шкирку, поднял на ноги, встряхнул. Выхватил из её руки нож, отшвырнул его в угол.

Заорал:

– Прекрати! Оставь эту чёртову железяку! Слышишь?! Если я решу тебя взять, никакой нож мне не помешает!

Она смотрела на него молча.

– Прекрати, – сказал он тише. – Или убирайся. Я тебя не держу!

Уже в пристройке шарахнул кулаком по перегородке, пробил в ней дыру. Прислонился к стене. Идиот. Что за идиот! Он хотел, чтобы она перестала его бояться. А вместо этого только ещё сильнее напугал её.

*

Ранним утром он отправился обследовать расставленные силки. А когда вернулся, не нашёл её в доме. Ни её, ни ребёнка.

Вновь бросился наружу.

Но проклятый снег, с самого утра сыпавшийся с неба, выровнял всё настолько, что ни о каких следах не могло быть и речи. Не осталось тропинок, ни единой шероховатости – огромное белое покрывало легло на землю.

Он вернулся в дом. И несколько долгих часов не находил себе места. Не мог думать, понять не мог, что делать и куда идти.

Всё было бессмысленно. Если она ушла, он не найдёт её – откуда ему знать, в какую сторону могла направиться эта полоумная?

Когда он услышал снаружи шаги, он распахнул дверь раньше, чем она успела коснуться дверной скобы.

– Где ты была, чёртова идиотка? – завопил он опять. – Чёрт тебя дери! Что за дурацкие выходки?

Она поставила на пол полную чёрных ягод корзинку.

– Что вы всё время орёте? Замолчите, – прошипела. – Вы разбудите Вик.

– Ты заставляешь меня орать, – сказал тише. – Ведёшь себя, как распоследняя дура.

Он помог ей снять люльку. Отнёс колыбель на лавку. Вернулся. Коснулся пальцами её лба, на котором отпечатался ремень.

– Тяжело её уже так носить?

– Нормально, – она отодвинулась едва заметно.

Он кивнул, убрал руку за спину.

– Прости. Я испугался, – произнёс примирительно.

– Чего?

– Что ты ушла.

Она вздохнула.

– Куда мне идти, – повела плечом. – Некуда.

– Ну и хорошо, – ответил. – Давай доживём до весны. А там я отведу тебя в Квебек, как обещал.

*

Они сидели потом у очага. Ели. Вылавливали по очереди куски мяса из котелка. Черпали деревянными ложками бобовый отвар. Молчали.

– Какая она была? – спросила вдруг Клементина.

Он вздрогнул.

– Кто?

– Ваша жена. Её звали Беатрис?

– Никакая. Я не хочу говорить о ней.

– Почему?

– Не хочу.

– Я похожа на неё?

– Нет.

Она смотрела на него, не отрываясь. Покачала головой укоризненно.

– Не лгите. Похожа, – сказала.

– Ну, похожа. Немного. Раньше я думал, что очень похожа. Теперь понимаю, что – нет. Если только самую малость. Отстань от меня, – вскипел вдруг. – Что тебе вдруг занадобилось!

Она замолчала.

– Она умерла? – спросила.

Он швырнул ложку. Поднялся. Заходил по дому. Потом присел на корточки перед ней. Заглянул в лицо.

– На черта тебе знать? Да, она умерла! Умерла! Я убил её!

Она смотрела на него. Потом кивнула.

– Я знаю.

Он отшатнулся. Сощурил глаза.

– Откуда?

– Вы по ночам разговариваете.

Клементина поднялась. Направилась в свой угол. Взглянула на спящую Вик. Снова вернулась к нему.

– Я не Беатрис. Меня зовут Клементина. И я хочу, чтобы вы называли меня именно так. Не дура, не чёртова идиотка, а Клементина.

Он усмехнулся:

– Я помню. Или госпожа графиня.

Она засмеялась вдруг.

– Вы очень разозлили меня тогда.

*

Впервые после этого странного разговора он спал спокойно – как будто наконец отделил одну женщину от другой. И Беатрис потеряла над ним власть. Она не снилась ему в эту ночь. Не приходила, не смеялась над ним, не заставляла вновь и вновь себя душить.

И поутру он проснулся посвежевшим. Лежал какое-то время, слушал, как гостья его ходит по дому. Кормит дочь, о чём-то с ней говорит на непонятном ему, птичьем каком-то языке. Потом притворялся спящим – смотрел, смежив веки, как вешает она котелок над огнём, как стёсывает, срезает острым ножом с большого окорока куски, чтобы бросить их в воду.

Девочка ходила вокруг – неловко ступала, косолапила. То и дело теряла равновесие, плюхалась на плотно утрамбованный глиняный пол. Снова поднималась и продолжала своё путешествие. От матери – к столу, от стола – к лавке, от лавки – к табурету.

Женщина – он никак не мог научиться звать её по имени – оглядывалась, что-то щебетала-говорила девочке, снова возвращалась к делам. А он лежал. Удивлялся – как это? Утро наступило, а он всё валяется в постели, нежится, как когда-то, совсем давно, когда ещё он был молод и рассчитывал быть счастливым.

Потом потекли долгие дни.

Каждое утро он обходил ловушки и силки, расставленные им неподалёку от дома. Когда позволяла погода, отправлялся на охоту. Удача улыбалась ему совсем не так часто, как хотелось бы. Собственно, за всё время ему удалось принести в дом крупную добычу ещё только дважды. Один раз – молодого лося, потом – медведя.

Всякий раз, когда ему приходилось оставлять женщину с ребёнком одних, он почему-то страшно переживал. Женщина повадилась уходить из дома в лес – искала ягоды, выкапывала из-под неглубокого ещё снега какие-то корни, потом сушила всё добытое, толкла в ступе, смешивала, раскладывала по мешочкам. Он беспокоился, что однажды она заблудится или на неё нападёт рысь – он видел следы последней совсем недалеко от их дома. Но убедить упрямую бабу не выходить без него не смог.

Отношения их по-прежнему были непростыми. Они мало говорили друг с другом. Занимались каждый своим делом. Она готовила, возилась с ребёнком, шила. Он – охотился.

Когда ему удавалось принести домой добычу, она помогала ему свежевать тушки и коптить мясо. Поначалу он боялся доверить ей это занятие. Стоял рядом, готовился помочь. Но с мелким зверьём – он понял это быстро – она справлялась прекрасно. Гнала его от себя. Шипела:

– Не стойте, ради бога, над душой.

И он соглашался, оставлял ей зайца или куропатку. Сам отправлялся заниматься другими делами.

В те же дни, когда ему удавалось добыть дичь покрупнее, они трудились вместе, бок о бок. И он, наблюдая со стороны, как ловко орудует она топориком, как разделывает части туши, как раскладывает подготовленные для копчения куски на специальный помост, он не мог не признать, что ошибался на её счёт.

Она оказалась гораздо более приспособлена к жизни в лесу, чем он мог предположить. Ему следовало понимать это и раньше. Но внешнее сходство этой женщины с его женой застило ему разум. Он перенёс на неё всё, что знал о своей жене. А та умела хорошо делать только одно – раздвигать ноги. Всё прочее было для неё слишком тяжело.

*

Однажды, вернувшись домой с очередной охоты, Жан-Батист обнаружил, что Клементина отделила свой угол от остального пространства найденным ею в пристройке запасным меховым одеялом. Одеяло было недостаточно велико, но, так или иначе, оно создавало иллюзию отдельного помещения.

Он не стал возражать. Больше того, он вздохнул свободнее. Удивился: как это ему самому не пришло в голову?

Спросил только зачем-то:

– Ты ведь не рассчитываешь, что я стану стучаться перед тем, как заглянуть в твой уголок?

– Я рассчитываю, – отозвалась она из-за одеяла холодно, – что вы вообще не станете сюда заглядывать. Здесь вам делать совершенно нечего.

– Посмотрим, – недовольный собой ответил он угрюмо.

Он не собирался её дразнить. Это выходило как-то само собой.

*

А зима наконец набралась сил и заморозила всё округ. Засыпала снегом землю, заледенила до хрустального звона ветви деревьев. Даже солнце, кажется, заморозила. Оно больше не раскалялось, не делалось золотым и жарким, как в иные времена. А целыми днями, когда случалось ему показаться на глаза людям, оставалось розовым, едва греющим, рассветным.

Клементина обожала такие дни. Каждое утро – если накануне не случалось снегопада или проснувшийся раньше неё Жан-Батист уже успевал расчистить выход из дома – она выскальзывала наружу, задирала голову, высматривала меж густыми сосновыми кронами кусочек неба.

Едва обнаружив прозрачное, чуть розоватое зимнее небо над головой и сиреневые тени от деревьев на снегу, собирала Вик, усаживала её на индейский манер на спину, привязывала покрепче и шла вглубь леса.

Собирала всё, что ещё можно было собрать. С каждым днём это становилось делом всё более трудным. Животные, страдающие от холода и голода ничуть не меньше людей, объедали всё, до чего дотягивались – выкапывали из-под снега мох, обгладывали кору, съедали чудом сохранившиеся плоды на деревьях. Клементина радовалась, как дитя, когда ей удавалось обнаружить целыми ягоды на кустах и деревьях. Однажды наткнулась на группку чахлых диких яблонь, к ветвям которых жались, скукожившиеся и потемневшие от мороза, яблоки. С десяток – не более.

Она рвала их дрожащими руками. Благодарила Бога и оленей с птицами за то, что сохранили их для неё.

Яблоки издавали отчётливый винный запах. И всё-таки она была счастлива.

В другие дни, когда отходить от дома далеко было небезопасно, Клементина шла к реке. До той было рукой подать – чуть больше четверти часа летом. И около получаса – теперь, зимой.

Там, у самой реки, росли ивы. Чуть дальше, на самом краю лиственной чащи, среди клёнов встречались вязы.

Клементина нарезала ветки, обдирала кору. Приносила всё это в дом. Кору вязов и ив сушила – отвар из неё был прекрасным средством от лихорадки. Из веток плела корзины. Они получались поначалу смешными, кособокими. Обнаружив её впервые за этим занятием, старик Леру не сумел удержаться от смеха. Впрочем, она не особенно обращала на его насмешки внимания. Огрызнулась привычно. Поймала его улыбку. Дёрнула плечом. Продолжила делать то, что считала нужным.

Он наблюдал за ней вечер. На второй – подошёл, отобрал у неё ветки. Разулся. Уселся рядом. Взялся плести днище. Она смотрела изумлённо, как ловко управлялся он с непослушной лозой. Прижимал ногой, удерживал, придавливал культей. Здоровой рукой быстро – она и заметить не успевала, как он это делал, – переплетал прутья. Закончив днище, передал его Клементине.

– Нарежь лозу одного размера. Я покажу, что делать дальше.

Эта корзина стала первой – достаточно ровной для того, чтобы не вызывать усмешки.

*

Жан-Батист Леру вспоминал этот вечер долго. Улыбался внутрь себя.

Она наконец перестала сторониться его. Впервые за все эти недели их «совместной жизни» посмотрела ему в глаза. Смотрела долго, чуть склонив голову набок, – как смотрят собаки и сороки. Потом качнула головой, улыбнулась:

– Как здорово у вас это получается!

Ему было приятно, безусловно. Но он, корявый, не смог ответить так же легко. Буркнул что-то, спросил, скоро ли они будут есть. Он не был голоден. Но от этой перемены в ней чувствовал себя одновременно счастливо и неловко.

Жизнь их наладилась более или менее. И он вспоминал теперь своё недовольство её появлением в его жизни с усмешкой. Каким дураком он был! И чего он боялся? Вдвоём… ну, втроём… жить гораздо лучше, чем одному. И дело не только в том, что с женщиной дом становится уютнее. И совсем не в том удовольствии, которое она может дать. За то время, что они прожили вместе, он ни разу не нарушил данного ей слова – не трогать её без её согласия. И гордился этим больше, чем всем прочим, потому что точно знал, чего это ему стоило. Главное было в другом. С появлением этой женщины с ребёнком в жизни его появился смысл. Он не сразу осознал эту перемену.

Случилось это в один из не самых лучших дней.

Он вернулся домой с охоты. Вернулся с пустыми руками. Даже самый маленький заяц-задохлик не попался в его силки. Ни тени животного не увидел он за все те три дня, что бродил по лесу, ни единого следа, могущего привести его к зверю. Ничего. И дома его ждало непонятное – плачущая женщина, держащая на руках покрасневшего от рыданий ребёнка.

Именно в этот момент – вот странно! – он понял, что в них, истерзанных неизвестными ему пока страданиями, и есть теперешний смысл его жизни.

Он подошёл. Присел напротив. Спросил:

– Ну. В чём дело?

Клементина долго пыталась успокоиться – шмыгала носом, задыхалась. Никак не могла начать говорить. А он удивлялся, что эти истерические всхлипывания не раздражают его, как раздражали раньше – в той, прежней его жизни. Он даже впервые взял на руки её ребёнка – обхватил рукой, усадил на сгиб локтя. Понял, что замкнутые друг на друге эти две никогда не утихнут. Девочка в самом деле замолчала почти сразу. Засунула пальцы в рот, другой рукой принялась усиленно дёргать его за волосы. Он терпел. Думал: лишь бы не ревела.

Наконец и Клементина справилась с дыханием. Прошептала:

– Я не могу накормить её.

– Почему?

– У меня… – она покраснела, опустила взгляд. – У меня пропало молоко. Почти совсем.

Он остановился напротив.

– А то, что едим мы, она есть не может?

– Я пыталась накормить. Она не ест. Я давала ей бобовый отвар – у неё болит живот. Мясом она давится.

– Маис?

– Я заварила пшеничной муки. Она поела немного. Но муки осталось так мало! – Клементина взялась вытирать тыльной стороной ладони вновь полившиеся слёзы.

Он поморщился.

– Чем вообще кормят детей в её возрасте? – спросил, чтобы не позволить ей снова разрыдаться.

– Молоком.

– Кроме.

Он удивлялся своему терпению.

– Я не знаю. У нас у всех были кормилицы.

– Ах да, – съязвил он. – Откуда госпоже графине знать такие мелочи.

Она промолчала. Взглянула на него так, что ему стало стыдно.

– Ладно. Забудь.

Он присел к очагу, уложил ребёнка на колени, прижал её к себе здоровой рукой. Та пригрелась, умостилась как-то, придремала. Он заглянул в котелок, стоявший у очага.

– Собери мне назавтра еды в дорогу, – сказал.

– Но вы только пришли.

Он посмотрел на неё.

– А с утра снова уйду.

Едва занялась заря, он, в самом деле, ушёл. Потоптался на пороге, повернулся к ней напоследок.

– Продержитесь тут как-нибудь, пока меня не будет. И не паникуй. Ты пугаешь ребёнка и пугаешь себя.

Она кивнула.

Глава 2. Ящик Пандоры

В городе зима, без сомнения, была не такой суровой, как за его пределами.

Филипп сумел убедиться в этом, пока брёл по берегу, возвращаясь в Квебек из форта Бопре, расположенного у северной оконечности острова Орлеан. И идти-то было – чуть. К вечеру они – он, кроткий священник и дюжина квебекских солдат – рассчитывали добраться до города. Если, разумеется, не случится ничего непредвиденного,

Но он устал, замёрз. И был расстроен.

Оттого, двигаясь во главе отряда, всё больше молчал. Думал о том, что произошло и чего теперь следовало опасаться.

Они отправились на Орлеан, чтобы удостовериться в гибели первого на острове французского поселения.

Три десятка французов – главным образом из Нормандии и Пуату – летом прошлого года выстроили там свои дома. И спустя несколько месяцев почти все были вырезаны ирокезами. В живых остались трое мужчин и двое детей.

Первые в страшный час охотились в глубине острова. Вторые, услышав крики, спрятались в пустой бочке из-под растительного масла. И ирокезы не нашли их. Они и не искали, впрочем. Напали посреди дня на селение, скальпировали всех, кто попался под руку, подожгли дома и ушли.

Оставшиеся в живых теперь плелись где-то в хвосте отряда. Мужчины несли детей – мальчика и девочку. Дети уже не плакали – только едва слышно поскуливали на руках у взрослых.

Филипп отправился в этот поход вопреки уговорам всех высших чинов Квебека и даже вопреки самой целесообразности. Без сомнения, в его присутствии на месте сгоревшей деревни не было никакой необходимости. Но он не мог больше отсиживаться в тепле. Он пошёл с солдатами, оставил город, вырвался из его стен, как из капкана.

К тому времени, когда информация о нападении ирокезов на селение французов дошла до Квебека, всё было уже кончено. И военный отряд, выступивший в дорогу в тот час, когда до города дошла весть о страшном побоище, произошедшем на острове Орлеан, направлялся туда не столько, чтобы оказать помощь живым, сколько для того, чтобы похоронить мёртвых. Выживших решено было забрать в город. Губернатор обещал предоставить им кров на время зимы и позаботиться о детях, оставшихся сиротами.

Завершив погребение, они двинулись в обратный путь. Шли медленно – беспокоились о спасшихся. Понимали: если им, квебекцам, никогда не знавшим погибших, сейчас непросто, то что должны чувствовать те, кто потерял в этой бойне близких!

*

И Филипп шёл. Механически переставлял ноги, думал: вероятность такого развития событий они уже не раз обсуждали с Мориньером. Именно этого, он понимал теперь, и опасался его друг, когда речь заходила о великой и неуёмной гордости французов и их уверенности в том, что всего можно добиться силой. Надо сказать, что и он, Филипп, совсем недавно думал так же. Да и сейчас, хотя последние события вселили в него нешуточные сомнения, он находил такой своей позиции превосходное объяснение: «Он – военный. И не имеет права думать иначе».

До последнего времени он искренне считал, что беспокойство Мориньера преувеличено.

– Почему вы так несправедливы к французам? – восклицал, возмущённый снисходительным молчанием Мориньера, которым тот встречал каждое из его, Филиппа, патриотических высказываний на тему неукротимого героизма французских солдат. – Почему вы так мало верите в их доблесть? В их мужество, их готовность воевать во имя величия Франции? Я воевал полжизни! И я верю в силу французской армии!

Мориньер смотрел на него устало. Прикрывал глаза, поводил плечами, качал головой.

– Вы, Филипп, – говорил мягко, – полжизни воевали против регулярных армий. Вы изучали их способы ведения войны, вы знали, как рассуждают их военачальники и с каким оружием пойдут на вас их солдаты. Но вы понятия не имеете о том, что это такое – воевать с индейцами. И я не хотел бы, чтобы однажды вы это узнали.

– Ха! – Филиппу казалось тогда, что Мориньер говорит совершеннейшую ерунду. – Разве мы не воюем уже с теми же ирокезами? Разве не слышим изо дня в день о столкновениях между индейцами и белыми? Разве не хороним то и дело своих убитых?

– Нет. – Мориньер был категоричен. – Нет, это не война. Это только напоминание нам, белым, о том, что земля эта не наша. Если начнётся война, у вас не останется на этот счёт никаких сомнений.

Филипп вспоминал, как однажды, выведенный из себя этой непоколебимой уверенностью Мориньера в своей правоте, он заговорил пылко, вскинулся возмущённо. Что он тогда наговорил, он сейчас помнил не слишком хорошо. Зато превосходно помнил реакцию друга. Тот выслушал его спокойно.

Не перебивал. Не пытался остановить. Только когда он, Филипп, сам иссяк, замолчал, замер опустошённый, Мориньер усмехнулся:

– Вы глупец, Филипп. Вы знаете меня бог знает сколько времени и теперь едва удержались от того, чтобы обвинить меня в трусости.

Он, Филипп, тогда запротестовал. Он и не думал говорить о трусости!

– Как я мог бы?! – восклицал он горячо.

Хотя понимал, – в глубине души, безусловно, понимал, – что вся его страстная речь основывалась именно на этом: он обвинял друга не в трусости, нет, но в неверии. В условиях войны, даже её тогдашнего преддверия, это было практически одно и то же.

Мориньер дослушал его до конца – все его обвинения, объяснения, оправдания. Сказал:

– Можно воевать против армии. И победить её. Можно захватить город, сменить одну власть на другую, и город продолжит жить своей обычной жизнью, если вы не разрушите самую его суть. Город смирится с переменой правителя, приноровится к новым законам. И продолжит жить. Но народ, чьей главной святыней является земля, на которой он живёт, победить нельзя. Ирокезы, – как вы называете их вслед за алгонкинами, – никогда не уйдут со своей земли. Их можно убить. Всех до одного. Можно. Но прогнать – нет. Прогнать не получится. К тому же, так активно ратуя за войну, вы упускаете из виду теперь сущую мелочь. Если мы начнём боевые действия, нашим противником будут не только… и не в первую очередь могавки. Начав войну с могавками, мы спровоцируем Лигу выступить против нас. А Союз Пяти племён – огромная военная сила. Их много и, если теперь, не имея достаточных сил, мы ввяжемся в драку, они не упустят возможности вышвырнуть нас, французов, с этой земли. Я уже молчу об англичанах. Они оказались умнее, прозорливее нас. Они заключили с сенеками союз. Возможно, они и сами не понимают, насколько удачную сделку заключили – хотя я не стал бы на это рассчитывать. Но вы должны понимать. Как минимум, если вы не знаете этого сами, поверьте мне. Я – знаю. Ирокез никогда не пойдёт против своего слова. Договор для каждого из них – дело святое. А это означает, что у нас есть только один шанс – попытаться договориться с могавками. Заключить с ними мирный договор. На любых условиях. Возможно, тогда мы сумеем вбить клин между племенами ирокезов. Хотя бы немного расшатать эту структуру – гениальную военную структуру. Этот их Союз племён. Если нам удастся удержаться теперь от войны, – или остановить её, если она начнётся, – у нас появится шанс сохранить за собой эти земли и, возможно, в будущем присоединить к ним новые. Если же мы восстановим против себя ходеносауни, мы потеряем всё. Против нас поднимется такая махина, силу которой вы себе сейчас и представить не можете. И вопрос не в том, готовы вы умереть во имя Франции именно здесь или нет. Идти на ирокезов с оружием – значит начать битву на уничтожение. На уничтожение своего собственного народа. Если вы готовы взять на себя ответственность за гибель французов, – не только и не столько солдат, умеющих и готовых воевать, но женщин, детей и стариков, которые теперь живут на этой земле, – вы можете ратовать за войну с ирокезами. В ином случае лучше договаривайтесь.

Он помолчал некоторое время. Казалось, он устал убеждать. Потом всё-таки продолжил:

– Против ирокезов и англичан одновременно нам сейчас не выстоять, даже если Людовик завтра направит сюда армию. А он не сделает этого. У него пока нет такой армии. И денег на то, чтобы поддерживать эти земли – нет. Посмотрите уже правде в глаза, Филипп. Вы же взрослый человек.

Он, Филипп, не понимал тогда до конца и не принимал того, что пытался донести до него Мориньер. Однако теперь он с неохотой признавал, что друг его был во многом прав. И тогда прав и потом – когда, выслушав рассказ Филиппа об одной из первых битв наступившей зимы, закончившейся победой французов, сощурившись, сказал:

– Идиот этот ваш Баранж.

А Баранж ходил по городу героем: выпячивал грудь, надменно поглядывал по сторонам.

И горожане в большинстве своём приветствовали его, как победителя. Ещё бы! Он со своими солдатами – а было их всего-ничего, чуть меньше дюжины, – уничтожил целую деревню ирокезов! Возвращался в город из далёкого форта, по случайности наткнулся на небольшую деревушку. Не деревушку даже… так… кратковременную стоянку ирокезов. Напал на неё, перебил всех, кто пережидал бурю в наскоро выстроенных домах. Говоря откровенно, доблесть то была невеликая. В деревушке в этот момент оставались, в основном, женщины и дети. Большинство сильных и боеспособных мужчин ушли вперёд, чтобы выбрать место для зимовки и выстроить первые дома.

Филипп осознавал сомнительность этой победы французов, но надеялся, что «героизм» Баранжа скоро забудется, нелепые страсти утихнут, и жизнь продолжит течь – по-зимнему спокойная и сонная.

Только Мориньер качал головой:

– Ящик Пандоры открыт. Теперь надо готовиться к полномасштабной войне.

*

Вспоминая тот разговор, Филипп огорчался теперь не только гибелью «островитян». Она была страшной и бессмысленной. Но на войне как на войне. Он воевал и знает: когда сталкиваются армии, наравне с военными, гибнут и мирные жители. Всегда. На любой войне. При любом раскладе.

Расстроен он был тем, что в очередной раз убедился, насколько прав был Мориньер, утверждавший: мирные дни закончились.

Действительно, именно с той самой бойни, устроенной Баранжем, на земли, занятые французами, пришла настоящая, лютая, беспощадная война. Зима – с военной точки зрения обычно самое тихое, спокойное время года, когда и белые, и индейцы, соблюдали вынужденное перемирие, – обрушила на головы французов полчища ирокезов. Старожилы утверждали: эта зима стала самой кровавой за всё время существования колонии.

Не проходило и недели, чтобы в город не приносили весть об очередном нападении ирокезов на французских поселенцев. Кровь лилась рекой. Французы тоже не готовы были ждать, когда их всех перережут, как баранов. Они собирались в отряды, укрепляли свои селения, устанавливали дежурства. Сговорившись, отправлялись воевать на территорию ирокезов. Многие оставались на чужой земле навсегда.