Сборник первый. Стихотворения

© Елизавета Прокопова, 2021

ISBN 978-5-0053-2278-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Дару

«Дару»

 
Мой океан, моя волна, мое волнение,
Мой шум и беспокойство вод,
Моя стихия и мои сомнения,
Мыслей пьянящих бурный хоровод,
 
 
Душа моя, полет идей парящий,
Мой стимул, мой глубокий вздох,
Моих воззрений клин летящий,
Мой бич, мой страх, мой рок;
 
 
Тебе, мой дар презренный,
Полет фантазии и дум безумный всплеск,
Объединение слов из уст обыкновенных,
Тебе я посвящу сердечный треск.
 
 
Пылающий талант, признания
Ищущий извне,
И, обрекаемый на вечные страдания,
Дарован мне…
 

«Не бойся, хороший мой, наш град устоит…»

 
Не бойся, хороший мой, наш град устоит,
Мы будем, как прежде, кормить голубей;
Вечерний канал молчаливо манит
Прохладой и влагой своей.
 
 
Дробь каблука на старинном мосту,
Пятится златокрылый хранитель;
Мы всегда будем здесь, находясь за версту,
И под Фобос лететь по наитию.
 
 
Мы будем кружиться в танце и мерзнуть,
И северный пар выпускать изо рта,
И будут девичьи колени дрогнуть,
И пальцы – тянуться до края чулка.
 
 
Мы пронесемся мимо сада и рюмочной,
Добежим туда, где большая река,
И не заметим, как пополуночи…
Окажемся у камелька.
 
 
Аккуратно трещит уголек в тишине,
Чемодан пахнет старой кожей и пылью,
Мы напишем в Россию письма извне,
Все прожи́тое станет былью.
 
 
Мой хороший, закончился век наш балтийский,
Впереди будет солнце, плетеные кресла.
До свидания, милый Финский,
До свидания, славное место!
 

«Анна снимает шаль с худых плеч…»

 
Анна снимает шаль с худых плеч,
Фонтанный дом ее ждет, угрюмый.
Когда дождь закончит речь,
Она вернется в свои строчек дюны.
Там не ждут никого другого,
Там хватает чужих глядящих,
Возвращайтесь, Анна, снова,
Поцелуйте нас пропащих.
Половицы скрипят как прежде,
Только кран не капает боле,
Дом без вас будто бы без одежды
И по-прежнему полон боли.
 

«Каждому поэту по блуднице…»

 
Каждому поэту по блуднице,
По улице, аптеке, фонарю,
По слогу ровному безумной веренице,
По Кафке, Сартру и Камю.
 
 
По женщине, по Лиличке, Лолите,
По дымной комнате, пропитанной вином,
По осознанию главных строк в иврите
Или в источнике воссозданном ином.
 
 
По публике, по массам, по народу,
По Достоевскому, Бальмонту и Гюго…
И даже это отними, и хлеб, и воду,
Поэту нужно лишь, чтоб помнили его.
 

«Самые странные люди…»

 
Самые странные люди
Много читают и курят,
Полно вздыхают грудью
И выдыхают бурю.
 
 
Они любят всех в мире и ненавидят,
Чтут искусство и гнушаются славы;
Они будто бы больше видят:
У них шрамы и глубже раны.
 
 
Они слышат природу и землю,
Каждый ее вздох в истоме;
Они видят, и чуют, и внемлют,
Будто бы дышат в доме.
 
 
Дом их – мир с его гранями,
С горечью, радостью, верою;
Они будут для мира нянею,
Будут любовью первою.
 
 
Самые странные люди
Творят и создают истину,
Полно вздыхают грудью
И возрождают искренность.
 

«Я б на месте Марины Цветаевой…»

 
Я б на месте Марины Цветаевой
Поэтесске дешевой, вроде меня,
С этой лирикой псиннолаевой
Залепила б по морде леща.
Да пожестче, поинтересней,
Чтоб горели бесстыжие щеки,
Чтоб вот этой поэзией пресной
Не занимала книжные полки.
Ух, задать бы, да рук не поднять,
Да и Марина в царстве ином,
Что поделать, придется писать…
Еще полку закажем потом.
 

«Я в дизель-поезд «Россарио…»

 
Я в дизель-поезд «Россарио»
Сяду неспешно с котомкой;
Бутерброд, огурец и испарина
Под целлофановой пленкой.
 
 
Я еду в серый Хельсинки,
Посмотреть авангардную «Выставку
Архитектуры Мельникова»:
Гараж с фарою, окна с выступом.
 
 
Почитать с собою Набокова;
Чемодан большеват, но не страшно.
Лишь бы к границе успеть и к сроку,
А уж там эмигранту не важно…
 

«Я пишу, потому что мои руки…»

 
Я пишу, потому что мои руки
Не умеют держать ничего, кроме пера,
Я пишу на пике скуки,
Я пишу о тебе для себя.
 
 
Бродский советовал занимать руки,
Если тянутся брюки к юбке,
Мне не слышны иные звуки,
Кроме эха в пустой рюмке.
 
 
Мне бы хлеба и водки,
Бумагу, перо, чернила
Я сам отыщу ловко,
Пока есть дневное светило.
 
 
Я буду писать, пока
На бумаге выводят крючки
Мои пальцы. И на века
Останутся мыслей клочки.
 

«Бабе не стать известным поэтом…»

 
Бабе не стать известным поэтом:
Все великие носят брюки!
Я наивно, при всем при этом,
Буду падать, раскинув руки!
 
 
Пусть заклюют меня жадные чайки,
Пусть пустые иссохнут ладони,
Я мыслей закручивать гайки
Не стану в предсмертной истоме.
 
 
Да, я баба! Я пишу коряво,
Отвратительным, трудным слогом,
Мне отвечает чаще дьявол,
Когда я общаюсь с богом.
 
 
Да, ничтожные фразы
Я бросаю так просто и глупо,
Я закрываю на всё глаза разом
И достаю ямба рупор.
 
 
Да, я буду кричать про политику,
Пусть «не женское это, ступай!»
Да, я буду глотать вашу критику,
Слушайте, вы, мой собачий лай.
 
 
Бабе не стать известным поэтом;
Ей вообще никем не стать!
А я, как с другой планеты,
Буду! Буду писать!
 

Глава 2
Всем

«Я – девица резвая беспричинно…»

 
Я – девица резвая беспричинно,
Все сную в Петрограде, как псина,
Я тогда лишь бываю кручинна,
Когда тычет мне в морду ксива.
 
 
Когда в раскаленном вечере
Я пью водку на Адмиралтейской,
И солнце ложится на плечи —
Я спорю о жизни советской.
 
 
Когда в спуске подле Атлантов
Я мну в пальцах свой «Беломор»,
Конституций пеняю гарантов,
Граждан Содомов и всех Гоморр.
 
 
Собеседник всегда найдется:
Разглаголитесь до хрипоты,
Заночуете где придется,
Потом перейдете на «ты».
 
 
Эх, сладка жизнь девиц петроградских:
Вокруг все поэты да алкаши,
Нет ни денег, ни помыслов блядских…
Эх, как хороши, как хороши!
 

«Чайник скрипит на плите, цокает водой…»

 
Чайник скрипит на плите, цокает водой.
Запах спички вот-вот остынет.
За окном октябрь, дом деревянный глухой
Меня, как и прежде, примет.
 
 
Далеко. И глубинкой не назовешь.
Глубина. Черноземная. Сердце России.
Расскажи, разве меня ты ждешь,
Наклонившаяся осина?
 
 
Пахнет осенью. Яблоки подгнивают,
Ветер листья и ставни кругом беспокоит,
Птицы молчат, будто бы больше знают,
Когда серое небо скроет.
 
 
Я в кружку налью кипяток,
Всмотрюсь вдаль, там, где сено преет.
«Всему в мире свой отведен срок».
Больше не потеплеет.
 
 
Печаль с октябрем повенчаны
И шепчут мне как пророчество:
Дом пустой и бревенчатый —
Это мое одиночество.
 

«Боль (читай: депрессия) снова загнала меня в угол…»

 
Боль (читай: депрессия) снова загнала меня в угол.
Выключайте инстаграм, вк, закрывайте гугл.
Я все. Меня растерло в пыль осознание бесповоротности.
Не могу предложить семье новый повод для гордости.
 
 
Я все. Я закончилась сегодня. Я пуста.
Я, конечно, хочу писать про трепет, любовь, уста,
Но этого во мне, как сервиса в русской провинции —
Иногда бывает, но в остальном далеко не Ницца.
 
 
Мой возлюбленный, похоже, скоро взвоет.
Повторяет, наверное: «Нет, она не ноет,
Просто период сложный.
Боже мой, но столько месяцев невозможно!»
 
 
Спасибо, держится, родной, но терапевта бы оплатил, коль мог.
Ему бы сил со мной да терпения впрок.
А я еще лапками сливки взбить пытаюсь,
Как так лягушка (у нее получилось). Каюсь,
 
 
У меня пока выходит довольно скверно.
Без работы сижу (продаю себя, видно, неверно).
 
 
Ох, лягушка, ты-то по маслу,
А я все в надстройке по Марксу,
 
 
А лучше бы в базис. Конец.
 

«Когда на съемной квартире в восемь…»

 
Когда на съемной квартире в восемь
На кухнях зажигаются лампы, рядом соседи готовят рыбу,
А дождь за окном ледяные глыбы
Ударяет и разбивает, расплескавшись оземь;
Когда батареи холодные, в отличие от кипятка в кружке,
Тело в шерстяное завернуто одеяло,
А мысли, как волосы, запутавшись на подушке:
«Горести слишком много, счастливого слишком мало»…
Вот берешь зажигалку, щелкнул раз, два, три,
Угасающее пламя холодными руками тянешь к табаку,
А дым по комнате и вверх. Повторяешь: «Время, замри»,
Тушишь и засыпаешь на левом боку.
А на столе газеты мятые, будто помнят
Вторник, среду, пятницу,
Внизу сосед среди ночи по столу долбит
И бьет жену, чертов пьяница.
Телефон на ночь не отключаешь,
Будто звонка ждешь,
И сам-то все понимаешь,
Но рядом с постелью кладешь.
Подоконники пыльные такие, цветы засохли месяц как:
От прежней хозяйки остались, еще полгода не выкинешь,
Словно думаешь, что вот так
Время замедлится. Выкрикнешь
В полночь вдруг,
Что не хочешь так больше,
Но совесть твой враг и друг,
И успокоишься позже.
А дождь на трубах свой джаз
Играет с неистовой мощью,
И не видит человеческих глаз,
Не сомкнувшихся этой ночью.
 

«Люди, зачем вам знать, что вечно?..»

 
Люди, зачем вам знать, что вечно?
Вы друг с другом в отношениях вещных,
И своими лапами, клешнями
Трогаете сердечки.
Люди, маленькие человечки,
Волки все да овечки,
Одни пьют из общей речки,
А другие, простите, гадят!
Вы чего, скажите, ради
Друг другу нервы треплете,
Вам бы любви, поцелуев в трепете,
Зачем вы все это терпите?
Что вы богу-то молитесь?
Не нравится работа – увольтесь,
Морда грязная – так умойтесь,
Зачем жить в дискомфорте?
Хотите – миритесь, хотите – спорьте,
Пользы больше, поверьте, в спорте
Или пуле в стареньком кольте.
Сами выбираете, кто вы,
Волк или всё же овечка;
Сбросьте уже оковы,
Маленькие человечки.
 

«Мальчик считал себя самым сильным…»

 
Мальчик считал себя самым сильным,
Мальчик очень хотел быть богом,
Был холодным, скрытным и стильным —
Получалось довольно убого.
 
 
Мальчик хотел, чтобы девочки
Называли его мужчиной.
Он выкладывал лучшие снимочки:
В спортзале, с кальяном, с машиной.
 
 
Не звонил, не писал, гулять не звал,
Являлся первым среди мудил.
 
 
Вероятно, он просто знал,
Что его никто не любил.