– Я хотела предостеречь тебя, хотела… – слова, казалось, застряли у нее в горле, несколько секунд она молчала, а затем быстро прошептала: – Хотела просить тебя избегать в будущем встречи с Арнульфом Янсеном. Он крайне возмущен и огорчен теми крутыми мерами, которые применяет граф Оденсборг от твоего имени; и не только его одного раздражают эти меры. Если ты еще раз разозлишь его, как давеча, то может случиться несчастье.

– Неужели мне бояться этого Янсена? – презрительно сказал Гельмут. – Ты лучше посоветовала бы ему приличнее вести себя; он совсем забылся по отношению ко мне.

– Забылся? Арнульф не принадлежит к числу твоих подчиненных!

– Ну, это не имеет значения! Все равно с людьми его класса я не обращаюсь, как с равными. Вы, правда, всегда поступали иначе.

– Как и следовало поступать со спасителем нашего отца. Но Арнульф и без того завоевал себе такое положение. К какому бы классу его ни причислять – к обыкновенным, средним людям он не относится.

– Этот фрисландский мужик, по-видимому, представляется тебе настоящим героем, – саркастически усмехнулся Гельмут.

– По крайней мере, настоящим мужчиной, – холодно возразила Элеонора. – И этого в нем отрицать нельзя, особенно по сравнению с другими.

– Элеонора! – воскликнул Гельмут.

Его глаза метали молнии, но они встретились с прямым взглядом. Девушка нисколько не смутилась.

– Конечно, все Мансфельды были настоящими мужчинами, – продолжала она, – энергичными и храбрыми, и только последний отпрыск древнего благородного рода, которого судьба сделала владельцем поместий его предков, только он один предпочитает быть послушным сыном какого-то Оденсборга. Да, Гельмут, этот чужестранец – господин и повелитель в твоем родовом имении; он управляет им, как ему нравится, он творит суд и расправу, а ты… ты – не что иное, как игрушка в его руках.

Гельмут побледнел, как мертвец; то, в чем он не признавался сам себе, не смел признаться, было открыто и безжалостно брошено ему в лицо.

– Элеонора, – прерывающимся от гнева голосом промолвил он, – ты пользуешься своим положением женщины, чтобы безнаказанно оскорблять меня! Если бы что-нибудь подобное осмелился сказать мне мужчина…

– Ты, наверное, вызвал бы его на дуэль! – перебила она. – Но мог бы ты уличить его во лжи?

Молодой барон замолчал при этом предательском вопросе. Конечно, он вызвал бы оскорбителя на дуэль, но и с пистолетом в руках чувствовал бы, что тот сказал правду. Теперь он должен был воспринимать правду из этих уст; он не слышал, как дрожал голос обычно энергичной, гордой девушки, не видел, как слезы, словно туманом, заволакивали ее глаза; он слышал только горький упрек в ее словах, и его смертельно раненная гордость возмущалась, но он не находил ответа.

– Если ты явился к нам как датчанин, – продолжала Элеонора, – как враг народа, мы должны были бы снести это, и в этом была бы твоя добрая воля, твое убеждение. Но у тебя нет никаких убеждений, как нет и отечества. Не возмущайся так, Гельмут! Хоть раз ты должен услышать от меня правду, иначе ведь никто не осмелится высказать ее тебе. Как часто мне приходилось слышать, чем бы должен был быть барон Мансфельд для своей страны, для своего народа, на чьей стороне следовало бы ему стоять, и, когда все осуждали тебя, я вынуждена была молчать. Но все же, – здесь голос Элеоноры прервался и самообладание покинуло ее, – но все же я отдала бы жизнь, если бы могла назвать их лжецами. Я не могу выносить это!

Гельмут вздрогнул. Какой это был тон? Он звучал как вопль истерзанного сердца, был полон невыразимого страдания за него. Перед молодым человеком внезапно сверкнул ослепительный свет; словно солнечный луч упал на него из темных туч горечи и гнева. Он понял этот тон и, затаив дыхание, едва слышно промолвил:

– Нора!

Горячая краска залила лицо девушки; она почувствовала, что выдала себя. Но Гельмут уже стоял рядом с ней.

– Ты не можешь?.. Что ты не можешь выносить? Она подняла темные глаза, наполненные слезами, и ответила:

– Не могу выносить, как все презрительно и вполне заслуженно осуждают тебя!

– Вы слишком торопитесь выносить свой приговор и проклятие, – с горечью произнес Гельмут. – Вы не знаете, что значит находиться между двух враждующих партий, которые борются на жизнь и смерть.

– Мужчина не должен стоять между двух партий! – твердо заявила Элеонора. – Он должен знать, где его место: здесь или там. Выбирай свое у наших врагов, если хочешь, но выбирай!

– У ваших врагов? Оденсборга ненавидят в Мансфельде, я знаю. Но для меня он стал вторым отцом, может быть, более снисходительным и нежным, чем родной.

– Однако твой отец оставил тебе то, что граф, при всей своей доброте и снисходительности, отнял у тебя, а именно твою волю. Допустим, он любит тебя, но проявления твоей воли, твоей самостоятельности он не терпит. Он отнял у тебя все, что определяет ценность жизни мужчины, а ты спокойно допустил это, удовольствовавшись теми пустяками, которые он предоставил тебе за это. Однако мне кажется, что все это только навязано тебе, что в один прекрасный день ты должен будешь сбросить с себя эти путы и подняться в сознании собственных сил.

Гельмут мрачно слушал Элеонору, потупив взгляд, и лишь при последних словах посмотрел на нее.

– Ты веришь в это? – медленно спросил он. – Ты? Однако ведь ты первая оттолкнула меня!

Подойдя к нему, Элеонора тихонько положила свою руку ему на плечо.

– Я верю во власть родины, воздух которой ты вдыхаешь вновь, которая тысячью невидимых нитей привязывает тебя к себе. Ведь я видела то, чего никто не замечал, а именно: как вот уже несколько месяцев все кипит в тебе и ты борешься сам с собой. Ты напрасно сопротивляешься; родина могущественнее тебя и вырвет тебя из вражеской среды; она насильно возьмет свои права или отомстит своему сыну, так она не оставит его! Прощай!

Гельмут обернулся, словно хотел удержать ее.

– Нора! – тихо окликнул он ее молящим голосом, но девушка не обернулась, не взглянула на него, а быстро пошла по дороге вдоль берега, которая вела к усадьбе Арнульфа Янсена, и исчезла за поворотом.

Солнце давно уже село, медленно гасли на горизонте облака. Громче шумел прибой, сильнее звучала его неумолчная песнь, властно приковывая слух и неясной тоской сжимая сердце молодого человека, сумрачно смотревшего на извечную игру волн: и в этой песне ему слышались те же слова, что говорила ему Элеонора.

Родина! Была ли у него еще родина? Ее отняли от него, когда он был еще ребенком; тогда его оторвали от родной земли и отвезли в чужую страну, где он должен был пустить корни. Чужие воззрения и привязанности внедрились в младенческую душу, всякое воспоминание о детских годах было старательно вытравлено в нем. Так он вырос, так он после долгих лет вернулся на родину и теперь чувствовал только одно – что он потерял ее, стал чужим как здесь, так и там! Начинался прилив, выше вздымались волны, и Гельмут, несмотря на все, теперь научился понимать их язык, который больше не был мертв и нем для него. Этот вечный однообразный шум говорил так бесконечно много, грозно и гневно, уговаривая блудного сына и вместе с тем, словно старой колыбельной песней давно забытого детства, тихо и нежно лаская его слух. В этом шуме таилась забытая мелодия, давно утраченная, но все еще жившая где-то в глубине души; это были старые родные отзвуки родины!

Вдруг с моря послышался другой звук, далекий, но отчетливый. Гельмут вздрогнул и насторожился; несколько мгновений все было тихо, затем со стороны бухты вторично раздался крик, призывавший на помощь. Там что-то случилось. Гельмут поспешно бросился к берегу; с подножия горы, далеко выдававшейся в этом месте в море, была видна вся бухта.

Около шлюпки, где остались двое слуг, теперь находился целый отряд. В сгущавшихся сумерках невозможно было различить ни солдатских мундиров, ни оружия, но все-таки острые глаза Гельмута уловили, что там происходила схватка. Призыв на помощь прозвучал в третий раз, но значительно слабее: там, несомненно, произошло нападение.

Барон Мансфельд, по-видимому, не обладал ни осторожностью, ни благоразумием, иначе он должен был бы сказать себе, что один не может дать никакой помощи, и позвал бы, по крайней мере, графа с Хольгером, но он и не подумал об этом, а стремительно бросился к просеке, направляясь к бухте. Однако не успел он сделать и сотни шагов, как навстречу ему повелительно прозвучало:

– Стой! Ни шага дальше!

Гельмут невольно подался назад. Пред ним стоял Арнульф Янсен, преграждая ему путь с ружьем наготове.

– Что это значит? – озадаченно спросил молодой человек. – Я хочу пройти к бухте, дайте дорогу!

– Ни с места! – повторил Арнульф, не меняя своего положения.

– Вы с ума сошли? – возмутился Гельмут. – Я хочу пройти к шлюпке. На наших слуг напали, может быть, их убили. Еще раз дайте дорогу.

Вместо того чтобы исполнить требование, Арнульф поднял ружье еще выше и направил дуло на грудь молодого помещика.

– Стойте, барон фон Мансфельд! Не двигайтесь с места, не зовите на помощь, или…

– Или что?

– Моя пуля заставит вас замолчать.

Слова звучали с железной решимостью; видно было, что человек этот грозит не в шутку. Гельмут также понял это, но тем увереннее старался поставить на своем.

– Не думаете ли вы испугать меня такими угрозами? Что происходит у шлюпки? Вам это известно!

– Ну, если бы мне это было известно, я, несомненно, не сказал бы вам. Вы изо дня в день изменяете своей стране, а потому можете предать и других.

– Янсен, берегитесь! – воскликнул барон, окончательно выведенный из себя этим оскорблением.

– Не сжимайте так своих кулаков! – иронически произнес Арнульф, – это может испортить ваши нежные белые руки. Назад! Я по-доброму советую вам. Здесь на карту поставили нечто лучшее, чем ваша жизнь, и совесть не замучает меня, если я застрелю вас.

Янсен приготовился стрелять, и, может быть, в следующий миг последовал бы смертельный выстрел, если бы Гельмут не предупредил его.

– Ну, до этого еще далеко! – воскликнул он с пылающим взором, кидаясь на противника, и с быстротою молнии вырвал у него ружье, далеко отбросив в лес с такой силой, которую трудно было предположить в его руках.

В тот же миг подавленный крик бешенства и изумления сорвался с уст Арнульфа, меньше всего ожидавшего нападения с этой стороны; по его мнению, при виде заряженного ружья этот белоручка должен был пуститься в бегство. Под влиянием этого изумления Янсен молча смотрел на своего противника, а тот хладнокровно обратился к нему:

– Так! Теперь мы стоим один на один. Вы видите, мои руки далеко не так слабы; они могут поспорить даже с вашими кулаками.

– Да, я вижу это! – вне себя от бешенства пробормотал Арнульф.

– Теперь вы скажете мне, что происходит около шлюпки?

– Нет!

– Тогда я сам пробью себе дорогу.

Арнульф ничего не ответил, но не двинулся с места, очевидно, по-видимому, решив грудью защищать проход; его глаза метали молнии, не предвещая ничего хорошего. В это время с моря раздался выстрел.

– Сигнал! – воскликнул Янсен. – Теперь они уже в море. – Он отступил назад, но его голос звучал той же едкой иронией, что и раньше. – Путь свободен – я больше не мешаю вам.

– Что это значит? – спросил Гельмут, ничего не понимая.

– Это значит, что капитан Горст со своими людьми плывет уже в вашей лодке! Теперь поднимайте шум! Прежде чем датчане явятся сюда, лодка будет уже в открытом море.

– Капитан Горст был здесь?

– Среди врагов! – торжествующе докончил Арнульф. – Теперь донесите наместнику, что пруссаки в безопасности и что Арнульф Янсен помог им.

– Я – не предатель! – с холодным достоинством ответил Гельмут. – Но мне кажется, вы должны позаботиться о своей безопасности. Если узнают, что вы участвовали в этом деле, вашей свободе конец. Я буду молчать о нашей встрече, но берегитесь, чтобы ваше собственное упрямство не выдало вас. А теперь пропустите меня; мне необходимо посмотреть, что произошло с нашими слугами.

Янсен не сделал никакой попытки помешать ему. Через несколько шагов Гельмут обернулся еще раз.

– Там валяется ваше ружье, оно было лишним между нами. Прощайте!

Арнульф неподвижно смотрел ему вслед. Его глаза горели мрачным огнем; затем он медленно направился к тому месту, где лежало ружье, и поднял его.

– Верно, оно было лишним, – пробормотал он сквозь зубы. – Я так долго презирал Мансфельда как белоручку, а теперь… теперь я ненавижу его до глубины души! – судорожно сжав ружье, докончил он с дикой страстью.

Глава VII

Два дня неистовствовала буря. Высокие валы ходили по морю, непогода шумела и выла, разбиваясь о стены древнего замка.

В Мансфельде не было еще никаких известий о капитане Горсте и его людях, но по всем признакам смелое путешествие у сильно укрепленного берега увенчалось успехом, в противном случае Штрандгольм пришел бы в движение, а там все оставалось спокойно.

Ева пока оставалась в замке; она выпросила себе позволение побыть здесь еще несколько дней, а у наместника были свои причины разрешить своей воспитаннице постоянное общение с семьей Мансфельдов, с которой у него лично сложились неприязненные отношения. Маленькая Ева болтала охотно и много, и наместник побуждал ее выбалтывать все, когда она возвращалась домой. Правда, он сам часто бывал теперь в замке, но заходил только на половину графа Оденсборга и никогда не переступал порога старой баронессы; между тем он очень интересовался тем, что делалось в этой «цитадели мятежников».

Два дня спустя после стычки у Штрандгольма обе девушки сидели в комнате и слушали чтение доктора Лоренца, между тем как Отто у окна занимался старым оружием. Это была сабля. Юноша вынул ее из ножен и разглядывал клинок, не обращая ни малейшего внимания на чтение; но и девушки, по-видимому, не проявляли к нему особенного интереса, так что доктор вскоре закрыл книгу:

– Пожалуй, прекратим чтение на сегодня. Оно, как видно, вовсе не занимает вас.

– Да, доктор, – откровенно ответила Элеонора, – у вас неблагодарные слушатели. Да и кому придут теперь в голову стихи, как бы хороши они ни были!

– Никому! Теперь у нас совсем иное на уме! – воскликнул Отто.

Лоренц подошел к нему.

– Наверное! Что это за оружие выискали вы здесь?

Глаза у юноши заблестели, и он гордо выпрямился.

– Это сабля моего отца! Мое наследство.

Лоренц неодобрительно покачал головой.

– Не следовало бы доверять вам такое смертоносное оружие; при своей пылкости вы легко можете причинить несчастье. Эта сабля слишком тяжела для вас.

Это замечание кольнуло юного героя; он с силой взмахнул клинком по воздуху и, сделав несколько легких выпадов, спросил торжествующим тоном:

– Ну, как? Достаточно опасно?

– Милосердный Боже, вы хотите убить меня? – воскликнул старик, с ужасом отшатнувшись от него.

Однако Отто звонко расхохотался.

– Не бойтесь, это относится только к датчанам. Ведь надо изредка поупражняться, приготовиться к бою. Немцы подвигаются все ближе, они повели наступление по всей линии; послезавтра они могут уже быть здесь.

– Не торжествуйте слишком рано, – остановил его Лоренц. – Пока все это – только слухи. Верно лишь то, что датчане со вчерашнего дня начали выступать из всех наших деревень и собираться близ города. Наверное, там ожидается генеральное сражение.

Ева, молчавшая до сих пор, глубоко вздохнула при последних словах:

– Ах, Боже мой!

– К кому это относилось, Ева: к твоим землякам или, может быть, к их врагам? – полушутя спросила Элеонора.

– И к тем, и к другим! Я больше не знаю, на что я должна надеяться и чего желать.

– Да здесь не может быть никаких сомнений, фрейлейн Ева, – вмешался Отто. – Вы должны желать, чтобы Фриц явился сюда как победитель, все опрокидывая на своем пути, что, впрочем, он и так сделает при всех обстоятельствах. Да, мы с вами оказали великую услугу прусской армии, сохранив ей этого капитана.

Молодая девушка, сморщив носик, сделала презрительную гримаску.

– Ну, если бы я не отослала своего опекуна и графа к пруду, вы, наверное, не сумели бы удержать их. Во лжи помочь мне вы не могли.

– Нет, этого я не мог, – сознался Отто, – но путь к лодке мог быть совершен только через мой труп! А врали вы, фрейлейн Ева, правда, поразительно! Это была неподражаемая сцена, когда мы, наконец, вернулись, и граф с наместником вынуждены были смотреть, как пруссаки удаляются в их лодке. Они были вне себя от бешенства и хотели вызвать датчан, пока Гельмут не объяснил им, что шлюпка уже давно недосягаема для выстрелов. Тогда-то началась потеха! Они во что бы ни стало хотели найти виновного; нас обоих они, конечно, и не подозревали!

– Хорошо, если Фриц благополучно добрался до передовых позиций, – озабоченно промолвила Элеонора. – Он, правда, – превосходный рулевой, но ведь им пришлось обогнуть весь Штрандгольм и все время находиться на виду у крепости.

Ева как будто не разделяла ее опасений; она усмехнулась, и ее щеки вспыхнули, когда, нагнувшись к подруге, она тихонько прошептала ей:

– Не можешь ли ты, Нора, удалить отсюда ненадолго доктора и Отто?

Многозначительный взгляд дополнил ее слова. Элеонора сейчас же обратилась к Лоренцу:

– Вы, кажется, хотели пойти с Отто в парк, взглянуть, что делается на море. Буря усиливается, и я боюсь, что конца этой погоде не будет.

Лоренц вспомнил о своем намерении и пригласил с собой своего воспитанника, но Отто не обнаруживал никакой охоты уйти.

– Теперь что-то удивительно часто меня стали отсылать взглянуть, какая погода, – недовольно заметил он. – Вчера я три раза должен был наблюдать какие-то тучи, которых нигде не было. Я не знаю, доктор, но мне сдается, что от нас опять желают отделаться.

Молодые девушки с хохотом запротестовали против такого обоснованного предположения, и юноша согласился, наконец, сопровождать своего учителя. Едва они вышли, как Ева начала поверять свою тайну, давно уже мучившую ее.

– Я получила известия! – с торжеством заявила она.

– От кого? – удивленно спросила Элеонора.

– От него!

– От Фрица Горста?

– Да, ему удалось переслать мне письмо; час назад я получила его, конечно, под величайшим секретом.

– Что же он тебе пишет?

– Сейчас услышишь, – Ева осторожно оглянулась, затем вынула из-за корсажа письмо и начала читать его, прерывая себя всякими замечаниями. – «Милая, любимая Ева». Собственно говоря, это очень смело со стороны господина капитана. В первый раз я отказала ему наотрез, во второй – почти наотрез, и все-таки он называет меня: «Милая, любимая Ева». Но звучит это очаровательно.

– Да, в самом деле, – со смехом согласилась Элеонора. – А дальше?

Однако Ева сочла нужным повторить обращение еще раз, а затем продолжала читать:

– «Милая, любимая Ева! Я благополучно высадился со своим отрядом, и мы в ту же ночь соединились со своими товарищами, уже считавшими нас погибшими. Вскоре мы выступим против неприятеля и победим его». Здесь снова появляется прусское высокомерие! Он находит вполне естественным, что пруссаки победят; ему и в голову не приходит, что дело может окончиться иначе. «Тогда я надеюсь снова увидеться и повторить мое предложение». У него просто какая-то мания; он все время твердит мне о своем предложении. «Передайте привет моему храброму маленькому Отто и Элеоноре. Я знаю, что счастье не изменит мне, потому что я встретил вас на своем пути! Навеки ваш Фриц Горст», – спрятав письмо, молодая девушка взглянула на подругу. – Что ты скажешь о таком человеке?

– Я? Мне кажется, главное… то, что ты на это скажешь.

– Да, но он об этом вовсе не спрашивает! Я все время говорила «нет», а он утверждает, что я скажу «да».

– И я боюсь, что он прав.

– Я также боюсь этого! – с христианской покорностью согласилась Ева.

– Фриц Горст, конечно, не соответствует твоему идеалу, – поддразнивала ее Элеонора. – Это должно быть нечто романтическое, нечто величественное, а кроме того, ты требуешь поэтического поклонения и нежности; увы! Все это – такие качества, которыми, к сожалению, не обладает Фриц.

Шутка Элеоноры не достигла цели. Ева старательно сложила письмо и снова спрятала его за корсаж.

– Ты ошибаешься, Нора, – с торжественной серьезностью промолвила она, – я убедилась, что Фриц в высокой степени обладает этими качествами.

– Действительно?

– Да, действительно, несмотря на твою насмешливую гримасу. Вспомни, что было третьего дня. Неприятель справа и слева, Фриц, пробившийся с львиной храбростью сквозь вражеские ряды, в величайшей опасности, я – в смертельном страхе: мой опекун и граф, его злейшие враги, совсем близко! Каждый другой думал бы о своем спасении и бегстве, а он с величайшим спокойствием делает мне предложение. Разве это не романтично? А что он может быть поэтичен, доказывает это письмо: «потому что я встретил вас на своем пути» и «навеки!». Вот только нежность я должна буду внушить ему; ее, к сожалению, я вовсе не заметила в нем.

– Сначала тебе придется выдержать тяжелую борьбу со своим опекуном, – серьезно заметила Элеонора. – К счастью, по завещанию отца, по достижении двадцати лет ты становишься самостоятельной, а до тех пор осталось только шесть месяцев.

– Только пять месяцев, три недели и два дня, – быстро выпалила девушка.

– Ты так точно высчитала? По-видимому, ты всерьез занялась этим.

Увидев себя пойманной, Ева покраснела и отвернулась, но их прервали – пришел Гельмут и, к величайшему изумлению подруг, его отчим.

Гельмут, правда, приходил ежедневно приблизительно в это время, чтобы нанести бабушке свой обычный визит, продолжавшийся всего несколько минут. Но граф Оденсборг никогда не сопровождал его, соблюдая полнейшую отчужденность. Однако, как ни были натянуты его отношения с бывшей владелицей Мансфельда, он, как светский человек, строго соблюдал правила вежливости. День ее отъезда в Викстедт был уже назначен, и граф счел своим долгом нанести старой баронессе, которой не видел уже несколько месяцев, прощальный визит.

– Я боюсь, что мы помешали приятной беседе, – сказал он, входя. – Можно видеть баронессу? Я слышал, что послезавтра она покидает Мансфельд, и хотел уже сегодня проститься с ней, так как завтра я, вероятно, буду в городе.

Элеонора встала, холодно ответив на вежливый поклон графа:

– Я должна просить вас немного обождать. Сейчас у бабушки доктор, но я немедленно пойду и скажу ей…

– Да нет, не спешите, пожалуйста, а то выходит, что мы спугнули вас, – перебил ее Оденсборг. – Мы с удовольствием подождем в таком приятном обществе.

Комплимент не достиг цели; девушка по-прежнему оставалась холодной и серьезной.

– Мы только что собирались идти, как он пожаловал сюда. Мне необходимо еще посоветоваться с доктором и попросить его указаний относительно бабушки; поэтому вы извините нас, граф! Ева, пойдем!

Обе девушки вышли из комнаты. Оденсборг с насмешливой улыбкой проводил их взглядом.

– Элеонора весьма наглядно показывает, как мало расположения она питает ко мне, – заметил он. – Для всех нас будет большим облегчением, когда, наконец, состоится это переселение в Викстедт. Надеюсь, тогда улучшится и твое настроение, Гельмут. Вчера я почти не видел тебя. Ты заперся у себя на целый день, да и сегодня от тебя не добьешься ни слова.

Подойдя к столу и перелистывая книгу, оставленную Лоренцом, Гельмут нехотя ответил:

– Вчера ты, наверное, и не спохватился обо мне, папа, – ты ведь целый день был чрезвычайно занят.

– Верно! Я занимался расследованием этого загадочного случая. Смелая выходка этих пруссаков просто невероятна: шесть человек пробрались на берег, который кишит датскими войсками, и к довершению всего с торжеством уехали на нашей лодке!

Гельмут ничего не ответил; казалось, его полностью захватила книга.

Но Оденсборг не мог успокоиться:

– Я боюсь, что здесь не простая смелая вылазка, а кроется вполне определенная цель. Это дело необходимо расследовать во всех подробностях. Оба наших слуги, конечно, не могли ничего объяснить, кроме того, что на них напали и с оружием в руках заставили молчать и не двигаться с места, пока лодка не была уже в открытом море. Ты первый пришел к ним; неужели ты ничего не заметил, ничего не видел?

– Нет! – холодно ответил Гельмут.

– Непостижимо! Хольгер утверждает, что здесь замешан Арнульф Янсен, потому что незадолго до этого мы видели его на берегу; но сейчас нет никаких доказательств, которые позволили бы что-то предпринять против него.

– О чем будет очень жалеть наместник: ведь он давно только и ищет подходящего предлога.

– И с полным основанием, – подтвердил Оденсборг. – Этот Янсен очень опасен; было бы величайшим счастьем, если бы удалось обезвредить его.

Гельмут продолжал читать; очевидно, он во что бы то ни стало хотел прекратить этот разговор. Вдруг с шумом распахнулись двери, и сам наместник появился на пороге. На лицах Гельмута и графа отразилось непритворное изумление: надо было произойти чему-нибудь необычайному, что заставило бы Хольгера зайти в комнаты баронессы! И действительно, весь его вид говорил о крайнем волнении и возбуждении.

– Простите, граф, что потревожил вас, – торопливо начал он. – Я узнал, что вы здесь, между тем дело величайшей важности, не терпящее отлагательств.

Гельмут уронил книгу; он нахмурился и устремил грозный взгляд на наместника, который не обращал на него ни малейшего внимания и даже не поздоровался с ним. Такая невежливость глубоко оскорбила молодого человека.

– Здравствуйте, господин Хольгер! – с ударением промолвил Гельмут.

– Здравствуйте, барон, – небрежно ответил Хольгер. Он скорее всего вовсе не сознавал своей бестактности, потому что тут же опять обратился к графу: – Я должен просить вас на несколько часов предоставить мне ваш замок в мое распоряжение. Экипаж с арестантом следует за мной, я приказал доставить его пока сюда.

– Кого? – вздрогнув, воскликнул Гельмут.

– Арестанта? – с живым интересом спросил Оденсборг. – Значит, вы…

– Я приказал арестовать Арнульфа Янсена! – докончил Хольгер. – Вернее, по поручению коменданта я сопровождал солдат, которых он прислал, потому что это дело подлежит военному суду.

На лице графа отразилось величайшее удовлетворение.

– Но почему вы привезли его сюда? – удивился он. – Почему не отправили его прямо в город?

– Потому что мы опасаемся, что дорогой отряд подвергнется нападению и арестованный будет освобожден. Никак не удалось сохранить арест в тайне, весть о нем распространилась с быстротой молнии, и все население грозит открытым бунтом. У нас же всего двенадцать человек.

– Двенадцать на одного! – с горькой насмешкой вставил Гельмут.

Этот тон, вероятно, задел наместника, так как он серьезно ответил:

– За этим одним стоят сотни! Несмотря на все, мы недостаточно оценили опасность этого господина. С того часа, как он у нас в руках, мужики совсем обезумели; когда мы проезжали деревней, они собирались толпами, и я боялся, что они, того и гляди, нападут на нас. Поэтому я предложил офицеру, командующему отрядом, доставить арестованного пока сюда.

– Но в нашей деревне нет больше солдат, – задумчиво промолвил Оденсборг. – Нет их и поблизости; со вчерашнего дня изо всех окрестностей выведены войска.

– К сожалению! Мы вынуждены были послать в город, гонец уже отправился за ними, но все-таки отряд не сможет прибыть сюда раньше вечера, а до тех пор арестанта необходимо поместить в Мансфельде. Я ведь могу рассчитывать на ваше содействие?

– Безусловно! Распоряжайтесь замком и всем, чем угодно. Итак, вы имеете, наконец, доказательства?

Граф был так поглощен известием, что не заметил мрачного выражения пасынка, вынужденного слушать, как распоряжались его замком, даже не спросив его позволения. Оба господина, казалось, совсем забыли о его присутствии.

– Да, наконец, – сказал Хольгер, отвечая на последний вопрос. – Ваши люди, правда, не видели Янсена, но пастух заметил, как он провожал пруссаков через лес и затем охранял их отступление.

– Какая неосторожность! – пробормотал Гельмут.

– У меня его соучастие с самого начала не вызывало сомнений, – продолжал Хольгер. – Выходка этих пруссаков была чересчур смела, чтобы совершить ее на свой страх и риск.

– Это, вероятно, были просто отставшие! – заметил Гельмут. – В битве при Штрандгольме их легко могли отрезать.

– Нет, – убежденно стоял на своем Хольгер. – Это было шпионство, несомненно, придуманное и осуществленное Янсеном. Теперь нам известно, почему неприятель был так точно осведомлен обо всем. Следовало раньше захватить шпиона и изменника, жившего среди нас.

Гельмут с силой отбросил от себя книгу, которую еще держал в руках, и энергично обратился к наместнику.

– Мне кажется, господин Хольгер, что вы делаете слишком много чести Янсену, приписывая все ему одному. Здесь каждый станет шпионом и изменником, как вы изволите выразиться, когда имеются сведения, благоприятные для немцев и неприятные ненавистным датчанам.

Хольгер удивленно, с возмущением взглянул на него. Он вовсе не привык, чтобы молодой помещик вмешивался во что-то такое, что он и граф считали необходимым сделать в его имении.

– Я знаю это, барон, – резко ответил он. – Но так как мы не можем схватить каждого, то необходимо показать пример строгости на главаре. Благодаря одному в руках у нас окажется вся партия, – он отвел графа в сторону и продолжал вполголоса: – Барон Мансфельд все время противоречит сегодня! Вы обратили внимание на его тон? Он звучал еще удивительнее, чем самые слова.

– Он возмущен и не без основания, – тихо ответил ему Оденсборг. – Вам следовало быть внимательнее к нему: ведь все-таки он – хозяин здесь, а вы совершенно игнорировали его присутствие!

Наместник сделал нетерпеливое движение.

– Я не могу сейчас придавать значение таким тонкостям! Хозяин, собственно, здесь – вы, поэтому я обращаюсь только к вам и ни к кому другому!

Граф хотел ответить, но в это время в комнату ворвался бледный от волнения Отто и бросился прямо к двоюродному брату:

– Гельмут, ты слышал? Только что привезли Арнульфа, связанного, окруженного солдатами!

– Связанного? – вздрогнул Гельмут. – Вы приказали связать его? – спросил он наместника.

– Конечно! – холодно промолвил Хольгер. – Шпион не может претендовать на уважение к себе.

– Да какое же преступление совершил Арнульф? – воскликнула Элеонора, вместе с Евой следовавшая за братом. – Вы приказали арестовать его, господин Хольгер?

– К сожалению, я не могу ответить вам на это, – холодно заявил Хольгер. – Это дела служебные.

– Мы все-таки разузнаем, почему связали Арнульфа! – упрямо воскликнул Отто, а Элеонора, видя, что здесь ей ничего не добиться, обратилась к молодому владельцу майората:

– Тогда я спрошу тебя, Гельмут, что же происходит в твоем замке? Или и тебе не дают отчета?