Богатые и обширные поместья баронов фон Мансфельд на шлезвигском берегу больше двух столетий находились в их владении, но от когда-то огромной семьи остался теперь единственный представитель. У недавно умершего владельца майората был только один сын; однако тот умер очень рано и оставил после себя молодую вдову с малолетним сыном, теперешним наследником всех родовых имений.

Сначала маленький Гельмут жил с матерью в доме деда, но вскоре молодая и еще красивая женщина вышла вторично замуж, и этот новый брачный союз пришелся не по душе ее свекру. Старый барон Мансфельд всегда принадлежал к немецкой партии, занимал в ней руководящее положение, и вот ему выпало на долю увидеть, что вдова его родного сына отдала свою руку датчанину по происхождению и по убеждениям.

Барон, конечно, не имел права помешать второму браку молодой женщины, со смерти мужа ставшей совершенно свободной, да он и не пытался сделать это, но тем настойчивее старался сохранить за собой обладание внуком и руководящую роль в его воспитании. Однако эти старания оказались напрасны. Мать ни за что не хотела расстаться со своим единственным ребенком, а будущий супруг энергично поддерживал ее в этом. Законного основания отнять у них ребенка у барона Мансфельда не было, и таким образом он вынужден был допустить, чтобы мальчик отправился с матерью в Копенгаген. Правда, ему обещали, что Гельмут будет ежегодно приезжать к нему на некоторое время, но это обещание никогда не исполнялось. Вначале приводились причины, почему нельзя прислать Гельмута, затем извинения, наконец, решительные уклонения, и, чем больше графиня Оденсборг становилась чужой семье своего первого мужа, тем дальше она держала от нее сына.

Тем не менее старый владелец майората и его жена не были одиноки на склоне своих дней, потому что два других внука уже несколько лет жили с ними. Дочь стариков по любви и с согласия родителей вышла замуж за полковника Вальдова, честного и славного офицера, правда, не обладавшего ни состоянием, ни громким именем, теперь и он, и его жена покоились в земле, и их осиротевшие дети нашли приют у дедушки. Они оставались здесь и до сих пор, когда все родовые поместья перешли к Гельмуту, единственному наследнику майората. Известие о тяжелой болезни и смерти деда молодой барон получил, находясь в Италии. Но он и не выказывал особенной поспешности вступить во владение новым имуществом. Прошли месяцы, пока он решился лично посетить свои поместья, и даже теперь приехал в сопровождении отчима.

Было утро после морской прогулки; молодой владелец майората и капитан Горст находились в комнате, выходившей на балкон, где обычно собиралась вся семья, между тем как граф Оденсборг, сидя на окне, читал газету. Высокая, просторная комната со старинной мебелью, с тяжелыми темными занавесами, старыми семейными портретами на стенах и потрескивающим огоньком в камельке представляла собой очень уютное помещение. Из окон открывался превосходный вид на море, сегодня еще более бурное, чем накануне.

Молодые люди были заняты оживленным разговором. Речь шла о том, продолжить ли сегодня морское состязание, оставшееся накануне безрезультатным. Гельмут был решительным сторонником его, между тем как Горст возражал против этого и, во всяком случае, считал необходимым исключить дам.

– Мне сдается, что вы еще не вошли в милость у Евы и не хотите окончательно потерять ее расположение, – со смехом воскликнул Гельмут. – Прекрасно, пускай Ева останется, но Элеонора не согласится. Она не боится ни волнения, ни бури, и я убежден, что она сегодня отважится поехать с нами.

– Я также не сомневаюсь в этом, – подтвердил капитан. – Вопрос в том, имеем ли мы право брать ее?

– Неужели вы боитесь моря? – насмешливо произнес молодой барон.

– Несомненно, когда дело идет о безопасности других, – последовал спокойный ответ.

– Ну, по-моему, бояться нечего! Во всяком случае сегодня мы покончим с этим делом. Как и вчера, нашей целью будет Штрандгольм, и в двенадцать часов мы тронемся в путь. Идет?

– Конечно, я буду точен. До свидания, господин граф!

Последние слова, относящиеся к графу Оденсборгу, были произнесены Горстом с некоторой церемонностью, на что последовал вежливый, хотя тоже церемонный ответ. Оденсборг ни единым звуком не принял участия в разговоре и, казалось, полностью погрузился в газету; но, едва за капитаном закрылась дверь, он отложил газету в сторону и поднялся с места.

Графу было лет под пятьдесят. С его благородной внешностью сочетались изысканные манеры, не лишенные, однако, известной холодности дипломата; его острый, ясный взгляд привык, казалось, к наблюдению, а весь его вид свидетельствовал о высокой интеллигентности. Но при этом на нем лежал отпечаток холодности, лишь изредка, когда он обращался к пасынку, уступавшей место неподдельной ласке.

– Послушай, Гельмут, разве необходимо, чтобы ты с такой любезностью обращался к этому прусскому шпиону? – спросил граф, и в его голосе прозвучала непривычная резкость.

Гельмут изумленно уставился на отчима.

– Шпиону? Да ведь он же – гость моей бабушки.

– Тем хуже, потому что это заставляет нас терпеть его в замке.

– Но, папа, ты же знаешь, что Горст – двоюродный брат моего дяди Вальдова и постоянно бывал здесь в доме. Его теперешнее пребывание здесь совершенно случайно, я готов поручиться за это.

– Возможно, хотя я не верю в подобные случайности, – холодно сказал Оденсборг. – Я только хотел обратить твое внимание на то, что в наших кругах будут очень удивлены твоими близкими отношениями с прусским офицером; ты должен иметь в виду и свое, и мое положение.

Лицо молодого барона приняло сердитое выражение – замечание, очевидно, не пришлось ему по вкусу.

– Здесь, в Мансфельде, я шага не могу ступить без того, чтобы не принять чего-либо во внимание, – с нетерпением воскликнул он. – Всюду меня удерживают, постоянно я обязан думать о своем положении. Для чего мы вообще приехали сюда и когда уедем отсюда? Я и двух недель не выдержу.

– Судя по тому, как обстоят дела, тебе, вероятно, придется пробыть здесь дольше, – спокойно ответил граф.

Молодой барон насторожился.

– Как? Разве мы не вернемся на следующей неделе в Копенгаген, как было решено раньше?

– Нет, мой сын, по-видимому, нам придется пробыть здесь несколько месяцев, может быть, даже целую зиму.

– Это невозможно, папа, ты не можешь заставить меня! – возмутился Гельмут. – Пробыть всю зиму в этой одинокой пустыне? Я не вынесу этого и умру с тоски!

– Ты, кажется, не всегда скучаешь здесь, – с легкой насмешкой возразил граф. – Например, вчера, когда я позвал тебя, ты превосходно развлекался у рояля.

– Разве я не могу ухаживать за Элеонорой? – нахмурился Гельмут. – Ведь для меня это – единственное удовольствие здесь.

– И я, наверное, не пытался бы испортить его тебе, если бы это не давало повода к неправильным выводам. Разве ты забыл последнюю волю твоего деда? Зато о ней вспомнит твоя родственница, тем более, что она открывает ей перспективы стать хозяйкой в Мансфельде.

Молодой барон только вздохнул в ответ, будто бы желая уклониться от дальнейшего разговора на эту тему.

Но Оденсборг подошел к нему и положил на его плечо свою руку:

– Мы ведь договорились с тобой, Гельмут, о том, чтобы это тяжкое условие ни под каким видом не было выполнено. Такого рода семейные решения вообще не имеют силы и ни к чему тебя не обязывают.

– Да ведь это только пожелание, выраженное дедом в его завещании.

– Чтобы обеспечить своей внучке блестящую будущность! С его точки зрения, это было бы вполне логично, но для тебя такая партия слишком неподходяща. Бедная родственница, к тому же мещанка и без всякого состояния! Ее мать в браке следовала романтическому влечению, но для дочери барона Мансфельда это очень неудачная партия.

– Полковник Вальдов отличился тогда на войне, – заметил Гельмут. – Он был одним из самых храбрых офицеров.

– Ну, да, да, – нетерпеливо промолвил граф, – я не сомневаюсь в его храбрости, однако его дети носят мещанское имя, и он оставил их совершенно без средств. Бедность и зависимость – состояния довольно неприятные, и в таком случае лучше стать хозяйкой мансфельдских имений, пусть даже и не питая ни малейшей симпатии к их владельцу.

– Ни малейшей! – с неожиданной горечью повторил молодой барон. – Элеонора достаточно ясно демонстрирует это мне!

– И это задевает тебя? – Оденсборг внимательно посмотрел на сына.

Однако тот лишь насмешливо пожал плечами:

– Меня? Нисколько!

– А это, по крайней мере, прозвучало в твоих словах. Ты избалован, Гельмут! Ты прослыл неотразимым и чувствуешь себя оскорбленным, когда твоя прекрасная кузина остается к тебе равнодушной, а что она прекрасна – этого нельзя не признать! Ты также не безразличен к ней и, может быть, теперь думаешь об этом браке совсем не так, как раньше, когда он представлялся тебе тяжелыми оковами.

– Нет, папа, я не люблю таких ледяных характеров, в которые никогда не прорывается теплый луч! – страстно воскликнул Гельмут. – Я никогда не свяжу своей судьбы с женой, холодно расчетливой, думающей только о моем богатстве и при этом не дающей себе труда скрыть от меня свое безграничное равнодушие.

Граф с довольным видом кивнул головой.

– Ну, тогда мы вполне солидарны! Но именно поэтому твое поведение не должно возбуждать никаких надежд, которые ты вынужден будешь разбить впоследствии. Вообще необходимо, чтобы ты как можно скорее объяснился со своими родственниками, чтобы всяким желаниям и планам положить конец.

– Время терпит, – уклончиво ответил Гельмут, – я хотел позже…

– Как можно скорее, а еще лучше даже сегодня! – настойчиво повторил Оденсборг. – Чем дальше ты будешь тянуть канитель, тем она станет мучительнее.

– Мне казалось, она и так довольно мучительна. Как я скажу об этом Элеоноре, не оскорбив ее?

Граф усмехнулся с опытностью светского человека.

– Тебе это кажется так трудно? Придумай какую-нибудь сказку, объясни, что твое сердце несвободно, что ты уже связан, а потому готов отказаться от счастья которое при других обстоятельствах… и так далее в том же роде! В таком объяснении не будет ничего обидного и на него не найдется никаких возражений. Обещай мне еще сегодня покончить с этим делом.

– Если ты полагаешь, – нерешительно сказал Гельмут, очевидно, привыкший подчиняться авторитету отчима. – Вот мука быть наследником Мансфельда!

– Мука, из-за которой тебе, наверное, завидуют тысячи! Решайся, Гельмут, надо, наконец, покончить с этим. Одним ударом освободись раз и навсегда. Я рассчитываю на твое обещание.

Пожав пасынку руку, граф вышел из комнаты, а молодой человек в самом скверном настроении бросился в кресло. Он видел, что отчим прав. Надо было, наконец, кончить дело. Но Гельмут не привык заниматься мучительными и неприятными вещами – об этом заботился отчим, и молодого наследника вполне устраивала такая опека, избавлявшая его от труда и неприятностей.

Теперь ему, как и всегда, был предписан план и ход действий. Он должен объяснить, что влюблен в другую и уже помолвлен с ней. Конечно, это самый лучший и удобный выход, но Гельмут не привык лгать, и мысль, что он с ложью на устах должен смотреть в глаза своей кузины, вызывала в нем в высшей степени неприятное чувство.

Он питал какой-то страх перед этими холодными и серьезными глазами, в которых постоянно видел безмолвный упрек, между тем как суровая замкнутость Элеоноры в то же время крайне оскорбляла его тщеславие. Нельзя было обращаться так с будущим супругом, из рук которого предстояло получить богатство и блеск. Элеонора, казалось, была уверена в этом и волю завещания считала непреложной.

Однако здесь едва ли требовались наставления Оденсборга, так как Гельмут уже давно решил порвать ненавистные цепи, и если красота кузины иногда и привлекала его, то тем решительнее отталкивала ее «холодная натура».

Случай, похоже, благоприятствовал его решению, так как в тот же миг в комнату вошла Элеонора. Гельмут быстро вскочил с места, но при всей своей обычной рыцарской любезности, с которой он приветствовал ее, не смог скрыть некоторого замешательства. Обменявшись приветствиями, они заговорили о посторонних вещах, но разговор вскоре затух, и никто из них не выказывал особенного желания продолжать его.

Элеонора подошла к окну, и Гельмут встал с ней рядом. Несколько минут они молча смотрели на море, на самом деле, казалось, оправдывавшее сегодня нерешительность капитана Горста. Волнение было значительно сильнее, чем накануне, волны с дикой яростью гнались друг за другом, и деревья парка с жалобным стоном склонялись под стремительными порывами ветра, обрывавшего с них последние увядшие листья.

– Вот уже и предвестники наших зимних бурь, – промолвила, наконец, Элеонора. – Поздняя очень бывает очень суровой у наших берегов; ты, может быть, еще помнишь это с детства.

– Да, тут такой климат, из-за которого нам позавидовал бы только разве какой-нибудь эскимос, – подтвердил Гельмут. – Я скорблю душой о прекрасной Италии, но, несмотря на все, эта дикая, бурная жизнь моря таит в себе что-то захватывающее; что-то притягивающее есть в этой грозной игре волн, которая каждую минуту может обернуться суровой реальностью.

Девушка быстро обернулась и изумленно взглянула на него; в ее удивленном взоре был вопрос: «Неужели ты так чувствуешь?», но он остался невысказанным.

Этот взгляд задел Гельмута, который прекрасно понял его, и, словно желая сгладить впечатление, он быстро прибавил:

– Впрочем, долго этого не выдержишь – слишком утомительно и однообразно. Вообще, это – отличительный характер здешнего ландшафта.

– Ты находишь? – холодно спросила Элеонора.

– Конечно. Я, например, не мог бы долго прожить здесь. Я только что энергично возражал, когда отец говорил о моем продолжительном пребывании здесь.

– Следовательно, ты в будущем не намерен жить в Мансфельде?

– Нет, ни за что! Я слишком много видел на свете, чтобы схоронить себя здесь, среди пустынных дюн и сиротливых болот и лесов.

Тон этих слов был бесконечно презрителен. Элеонора ничего не ответила, а только повернулась к Гельмуту спиной и опустилась на стул. Но в этом движении было что-то такое, что еще больше задело молодого барона, чем ее взгляд.

– Тебе не нравится мое замечание? – спросил он.

– Да.

– Очень жаль, но, как я уже сказал, ни в коем случае не останусь дольше в Мансфельде.

Наступила короткая пауза, затем заговорила Элеонора; ее голос звучал спокойно и уверенно, как обычно.

– В таком случае нам необходимо в течение твоего пребывания здесь договориться об одном деле, которого никто из нас еще не касался до сих пор.

Гельмут опешил. Неужели она сама хотела начать разговор на эту щекотливую тему? Невозможно!

– Что ты хочешь сказать? – нерешительно спросил он.

– Я хочу сказать о том пункте завещания дедушки, который касается нас обоих.

– Нас обоих? Да, действительно! – медленно повторил барон.

Все яснее ясного, но, чем больше такая направленность разговора соответствовала намерениям Гельмута, тем мучительнее это становилось для него. Элеонора, очевидно, не чувствована этого, так как продолжала тем же спокойным тоном:

– Мне известны побудительные причины дедушки: он хотел видеть меня некогда хозяйкой дома, в котором родилась моя мать, а тебя надеялся этим союзом крепче привязать к родине.

На губах Гельмута играла полупрезрительная улыбка, но он ответил с предупредительной вежливостью:

– И этот союз стал бы величайшим счастьем моей жизни…

– Тогда мне очень жаль, что я не могу дать тебе это счастье, – перебила его девушка тем ледяным тоном, который Мансфельд слишком часто слышал из ее уст.

Он невольно отступил назад и в безмолвном изумлении уставился на нее.

– Как?

– Для меня невозможно выполнить волю завещания, – с прежней уверенностью повторила Элеонора.

Гельмут кусал губы.

– Вот как? К этому я, честно говоря, вовсе не подготовлен.

Он отвернулся и перешел к окну. В нем боролись различные чувства: он был посрамлен, унижен, пристыжен. Как глубоко он заблуждался! Вместе с графом Оденсборгом он старался разорвать узы, которых в действительности не существовало; с самого начала было решено отвергнуть его!

Прошло несколько секунд в томительном молчании.

– Ты обиделся, Гельмут? – спросила, наконец, Элеонора вполголоса.

– По крайней мере, я не думал о таком неприятном впечатлении от моей особы, – ответил он, не оборачиваясь.

– Или, вернее, ты не предполагал, что можно вообще отвергнуть руку владельца Мансфельда?

– Ты ошибаешься, Элеонора, я…

– Ах, не трудись, пожалуйста, говорить неправду! – перебила его девушка. – Из твоей преувеличенной вежливости и из снисхождения графа Оденсборга я слишком хорошо чувствовала, какое непомерное счастье должен был бы принести этот брак мне, бедной сироте. Вы оба, вероятно, не считали возможным, что она добровольно откажется от этого счастья. Мне больно, что я должна идти против воли дедушки, но принуждать меня он не намеревался: он слишком сильно любил меня.

При последних словах Гельмут быстро обернулся, и в его глазах сверкнул гнев:

– Следовательно, это значит, что у тебя решительное отвращение ко мне?

– Это значит только то, что мы слишком различны, чтобы составить друг другу счастье.

– Неужели ты открыла это всего за какую-то неделю? Ведь мы так мало времени знаем друг друга.

– Этого времени оказалось достаточно, чтобы показать мне, как глубоко расходятся наши мысли и чувства. Ты презираешь наши леса и болота, и тем не менее это – твоя родина, где ты появился на свет, откуда родом твой отец, где в течение столетий коренится твой род. В наших болотах живет народ, которого вы не покорили своими притеснениями и никогда не покорите, в шелесте наших лесов веет память о минувших величии и могуществе, которые, правда, исчезли, но не забыты. Тебе скучно смотреть на море, потому что ты не понимаешь языка волн, катящихся к нашим берегам. Для нас это – родные звуки, и они никогда не забудутся нами в жизни, где бы мы ни были; они всегда неудержимо влекут нас к нашим лесам и берегам. Тебя они, конечно, никогда не трогали там, для тебя здесь все мертво и безмолвно – ведь родину ты давно забыл и потерял!

Вначале Элеонора говорила спокойно, по крайней мере, старалась говорить, но предмет разговора невольно увлек ее – все более возбужденной, все более взволнованной становилась ее речь, пока, наконец, в полном самозабвении она не бросила двоюродному брату в лицо страстного упрека.

Гельмут не делал никакой попытки перебить ее: молча, с нахмуренным лбом и крепко сжатыми губами слушал он горькие истины, которые впервые говорились ему, избалованному наследнику, но при этом взор его не отрывался от девушки, с высоко поднятой головой и горящими глазами, стоявшей пред ним. Неужели это та самая холодная, ледяная натура, в которой никогда не было заметно ни одного теплого луча? Она раскрылась перед ним сегодня в таком виде, какого он никогда не подозревал в ней.

– Я не знал, что ты тоже способна мечтать; мне ты никогда не признавалась в этом, – промолвил он, наконец, таким тоном, в который хотел вложить насмешку, но в котором явственно прозвучало глубокое разочарование.

Это, казалось, напомнило Элеоноре, как далеко она зашла. Она глубоко вздохнула, стараясь подавить волнение, и с неожиданной горечью промолвила:

– Для тебя это послужило бы только поводом к насмешке, как все другое. Мы никогда не поймем друг друга. От своего мужа я требую больше, чем блеск и богатство, а всего остального ты никогда не дал бы мне!

Молодой барон вздрогнул, сжав кулаки.

– Ты очень откровенна!

– Только правдива, Гельмут! А там, где дело идет о жизни и будущем, необходимо быть правдивым, даже в ущерб вежливости. Я была правдива по отношению к тебе, я не могла иначе.

Казалось, она ждала какого-то возражения, но его не последовало. Гельмут не отвечал; он долго оставался в той же позе, когда давно уже был один. В тишине отчетливо слышалось гудение моря, с глухим шумом разбивавшегося о прибрежные скалы. Старые родные голоса моря звучали то грозно, то ласково.

Глава III

Граф Оденсборг между тем имел продолжительный разговор с управляющим; он выслушивал отчеты, отдавал распоряжения и приказания, словно был хозяином майората. Сам Гельмут нисколько не заботился о таких скучных и неприятных вещах и не проявлял ни малейшего желания познакомиться ближе с положением дел в своих имениях.

Выйдя из своей комнаты, граф встретился на лестнице с баронессой Мансфельд, бывшей хозяйкой замка, возвращавшейся из парка, где она гуляла, несмотря на бурную погоду. Семидесятилетняя старушка отличалась когда-то замечательной красотой – это видно было еще и теперь; ее внучка Элеонора поразительно походила на нее. Теперь под черным креповым вдовьим чепчиком сверкавшие серебром волосы и лицо выдавали годы баронессы, но ее стан еще не согнулся, а светлые, ясные глаза выражали несокрушимую свежесть души и тела.

Молодой владелец майората до сих пор еще смотрел на себя как на гостя бабушки, и делал это тем непринужденнее, чем меньше намеревался пробыть здесь. Казалось, все молча условились не касаться в разговоре щекотливого пункта. Гельмут вообще был очень равнодушен ко всему, с обычным легкомыслием и насмешливостью относясь к различиям в мнениях.

Зато тем лучше умел заставить считаться со своей точкой зрения граф Оденсборг, хотя он никогда не защищал ее открыто. Холодный знатный дипломат, словно стена, стоял между бабушкой и внуком, искусно препятствуя всякому их сближению. Старой баронессе он не оставлял ни малейших сомнений в том, что считает своего пасынка исключительно своим достоянием и вовсе не склонен терпеть здесь чье бы то ни было постороннее влияние, но все это делалось в самой вежливой форме. И теперь он с исключительным вниманием поздоровался с почтенной старушкой и присоединился к ней.

Они вошли в комнату с балконом, где еще находился Гельмут. Скрестив на груди руки, он шагал взад и вперед; и на его обычно ясном челе залегла глубокая складка. При появлении бабушки он поднял голову и поспешил к ней навстречу.

– А ведь я еще не видел тебя сегодня, бабушка, – целуя руку и как бы извиняясь, промолвил он.

– Нет, Гельмут, обычно ты приходил ко мне здороваться после завтрака на несколько минут, но сегодня я напрасно ждала тебя.

Этот, хотя и очень мягкий, упрек, по-видимому, поверг молодого барона в немалое смущение. Он взглянул на графа.

– Я хотел прийти и сегодня, но папа…

– Я посоветовал Гельмуту не беспокоить вас, – вмешался Оденсборг. – Случайно я услыхал, что вы ждете Арнульфа Янсена, а так как тогда у вас, вероятно, обсуждались бы такие важные вопросы, что всякая помеха была бы нежелательна…

– Исключительно мои частные дела, граф, – совершенно спокойно произнесла баронесса. – Кроме того, я жду Янсена не раньше как через час. Он обещал мне помочь советом и содействием в устройстве Викстедта, потому что мне придется самой управлять им, когда я перееду туда.

– В Викстедт? – озадаченно спросил Гельмут. – Ты хочешь покинуть замок?

– Конечно! Ты ведь знаешь, твой дедушка оставил мне в наследство маленькое имение.

– Да, но только для проформы, потому что Мансфельд – майорат. Ведь дедушка никогда не думал, что ты покинешь место, где являешься хозяйкой уже полвека.

– Я была ею, – серьезно сказала баронесса, – а теперь хозяин – ты.

– Это ничего не меняет. Неужели в доме внука ты будешь считать себя чужой?

– Но мой внук стал чужим для меня за долгие годы, которые провел вдали от меня.

На этот раз в ее словах звучал не упрек, а только боль и тоска, и они не преминули произвести на молодого человека должное впечатление. Но, прежде чем он успел ответить, вмешался граф Оденсборг:

– Я чрезвычайно сожалею, баронесса, что нельзя было чаще присылать вам Гельмута, как вы желали. Мы много путешествовали, затем смерть моей жены, затем учение Гельмута, просто не представлялось возможности.

Старая баронесса взглянула прямо в лицо графу:

– Даже и тогда, когда мой муж умирал и хотел еще раз взглянуть на внука?

– К сожалению, мы получили письмо слишком поздно, почти одновременно с известием о смерти.

– Я знаю, граф, кому обязана тем, что Гельмут не должен был возвращаться на родину, – с долго скрываемой и наконец прорвавшейся горечью ответила старушка.

– Вы несправедливы ко мне, баронесса, – с холодным раздражением возразил Оденсборг. – Вы и ваш супруг никогда не могли простить вдове вашего сына, что она отдала свою руку датчанину.

– Моя невестка была свободной в своем выборе, – сказала баронесса. – Мы стремились только к ребенку нашего сына, которого вы так решительно отдаляли от нас.

Оденсборг пожал плечами.

– Я сохранял сына матери! Она имела на него большие права.

– Его родина и его семья также имели на него некоторые права, но я вижу, что мы потеряли их. Следовательно, я должна переселиться в Викстедт.

Гельмут слушал этот разговор в крайнем смущении.

В первый раз открыто коснулись их взаимоотношений, и это крайне неприятно подействовало на него; однако, подойдя к бабушке, он просительно произнес:

– Бабушка, ты не должна уезжать! Это ведь будет похоже на то, что я выгоняю тебя. Я знаю, ты всей душой привязана к этим местам, где прожила всю жизнь, где у тебя сохранились самые теплые воспоминания.

– Пожалуйста, не беспокой баронессу, Гельмут, – прервал его граф. – Вероятно, у нее имеются основательные причины для такого решения.

При теплых, сердечных словах внука лицо баронессы осветилось мимолетной радостью, но эта радость быстро растаяла, когда бабушка увидела, что с вмешательством отчима Гельмут немедленно смолк, и лишь на устах ее скользнула страдальческая улыбка.

– Ты видишь, относительно моего отъезда мы вполне согласны с графом Оденсборгом. Я на будущей неделе уезжаю из Мансфельда.

– Если уж ты так непременно хочешь, – неуверенно промолвил Гельмут, – но мне это очень больно, бабушка!

– И мне также, дитя мое, однако я только подчиняюсь необходимости, а тебе, во всяком случае, перенести ее легче, чем мне.

Кивнув головой ему и графу, она вышла из комнаты.

Молодой барон не пытался больше удерживать ее, но лицо его выражало неудовольствие, когда он после ухода бабушки обратился к отцу:

– Папа, ты не должен был допускать этого.

– Да разве я выгоняю баронессу? – холодно спросил Оденсборг. – Никто не заставляет ее уезжать, и, мне кажется, ты достаточно настойчиво упрашивал ее остаться.

– Да, но…

– Но она не может примириться, что с новым хозяином приходят новые порядки, что вместе с ним на немецких традициях, которые так долго поддерживал ее супруг, ставится крест. При таком различии наших взглядов дальнейшее совместное проживание едва ли было бы приятно. Надеюсь, ты сам видишь это, хотя, повинуясь невольному чувству, только что решился на просьбу, исполнение которой могло бы повергнуть нас всех в великое затруднение.

– Ведь я знал, что в Мансфельде меня ждет бездна неприятностей, и потому так долго медлил с приездом сюда! – с невольной страстностью воскликнул Гельмут. – Если уж так необходимо было для введения во владение явиться мне самому, так ведь это все уже окончено, и нам ничто не мешает уехать. Ради чего, собственно, я должен оставаться здесь?

– Потому что мы, несомненно, находимся накануне войны и враждебные действия могут вспыхнуть каждую минуту. В таком случае твои имения не должны оставаться без хозяина. В течение недели я до известной степени ознакомился здесь со всем и нашел, что дела обстоят намного хуже, чем даже можно было предполагать. Здесь у меня открылись глаза на многое такое, о чем я и не подозревал до сих пор; если бы я знал об этом раньше, ни за что не позволил бы тебе после смерти дедушки несколько месяцев оставаться вдали. Как раз здесь, в Мансфельде и его окрестностях, находится очаг оппозиции, принимающей все более и более угрожающие размеры. Во-первых, здесь есть некий Арнульф Янсен.

– Местный идеал Элеоноры! – с горькой насмешкой кивнул Гельмут.

– Ты уже знаком с ним?

– Я видел его вчера в замке, где этот мужик, похоже, играет значительную роль.

– Не говори так презрительно «мужик», – серьезно заметил Оденсборг. – Местные крестьяне, больше столетия владеющие своими усадьбами, по богатству не уступают дворянству и пользуются неограниченным влиянием на народ. С тех пор, как Янсен вступил во владение своим наследством, он стал душой и главой бунтовщиков. Все группируются вокруг него, все шлезвигское мужичье признает его вождем и повинуется каждому его знаку. В случае войны это движение может сделаться очень опасным.

Это разъяснение едва ли заинтересовало молодого владельца майората; он слушал с рассеянным видом, и в его ответе слышалось крайнее нетерпение:

– Но что мне за дело до всего этого? Меня это совершенно не касается. Я – не солдат, не государственный человек и нисколько не интересуюсь партийной борьбой. Если действительно случится война, то я предвижу бесконечный ряд притеснений и насилий, которые будут совершаться над моими родственниками. Присутствовать при этом я не чувствую себя обязанным и уеду.

– Ты останешься, Гельмут, – повелительно и строго заявил Оденсборг. – Ты не должен ребячиться и бежать из-за каких-то пустяков, когда я объясняю тебе, что твое присутствие здесь необходимо.

Гельмут скрестил руки на груди и упрямо закинул голову.

– С тех пор как я стал владельцем майората, я, кажется, утратил всякую свободу. Ты все время командуешь мной, папа!

Граф Оденсборг, вероятно, знал, как далеко он может зайти и где кончаются пределы его власти; по крайней мере, он сейчас же поспешил переменить разговор.

– Ты знаешь, сын мой, что я никогда не омрачал тебе радости жизни и свободы юности. Или, может быть, я был для тебя строгим отцом?

– Нет, нет! – воскликнул Гельмут, очень быстро обижавшийся и так же быстро успокаивающийся. – Ты всегда был очень снисходителен ко мне.

Граф усмехнулся и ласково положил руку на плечо пасынка.

– Таким же я должен быть и в будущем; такой ветреник, как ты, требует постоянного надзора. Обещаю тебе, что никаких неприятностей ты испытывать не будешь. Всю тяжесть, как и всю ответственность, я беру на себя; но, когда я буду выступать от твоего имени, ты, как владелец майората, должен стоять за меня и защищать меня всей полнотой своей власти. Обдумай это и оставайся.

В его голосе действительно звучали теплота и сердечность, но это был тот же тон, каким говорят с избалованными и своенравными детьми, с которыми не помогает строгость и которых уговорами можно привести к послушанию. И действительно, это помогло: Гельмут смягчился и промолвил вполголоса:

– Если это необходимо…

– Это необходимо! И еще одно! Когда я шел от тебя, я встретил Элеонору. Ты сдержал слово и переговорил с ней?