Генеральный инсект. Господин ощущений – 2

«Существуют писатели, которые, изображая невозможное возможным и говоря о нравственном и гениальном так, как будто то и другое есть лишь каприз и зависит от произвола, вызывают чувство шаловливой свободы, как когда человек становится на носки и от внутренней радости непременно должен заплясать».

Фридрих НИЦШЕ. «ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ»

«Здравый смысл – добрая вещь. Существуют, однако, области человеческого духа, куда можно и даже должно пускать здравый смысл только для того, чтобы он здесь подчищал, подбирал, отворял и затворял двери, – одним словом, прислуживал, но отнюдь не приказывал».

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ. «ТОЛСТОЙ И ДОСТОЕВСКИЙ»

«Когда сам говоришь, никогда не прилаживайся к тому, что ты говорил раньше: это без нужды стеснит твою свободу, и без того закованную в слова и грамматические обороты. Когда слушаешь собеседника или читаешь книги, не придавай большого значения отдельным словам и даже целым фразам. Забудь отдельные мысли, не считайся даже с последовательно проведенными идеями. Помни, что собеседник твой и хотел бы, да не может иначе проявить себя, как прибегая к готовым формам речи… Не только в устной беседе, но даже в написанной книге можно подслушать звук, даже и тембр голоса автора и подметить мельчайшие оттенки выражения глаз и лица его. Не лови на противоречиях, не спорь, не требуй доказательств: слушай только внимательно».

Л. И. ШЕСТОВ. «ПРЕДПОСЛЕДНИЕ СЛОВА»

© Эдуард Дворкин, 2021

ISBN 978-5-0053-0791-0 (т. 2)

ISBN 978-5-0053-0792-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга первая. Звонящий в часах

Часть первая

Глава первая. Задача жизни

Не было ничего, кроме звона колокольчиков.

Так начинать мог только Единый, но он пока не хотел.

Было воскресенье вскоре после второго Спаса, пили чай после обедни.

Игрушечная клетка из гипюра и кисеи висела под потолком; бронзовая фигурка, какие употребляются для закидывания занавесок на окнах, представляла дворника с атрибутами его власти над конскими яблоками: метлою и совком.

– В нашей инстинктивной жизни мы отдаемся только факту и всегда пассивно! – маменька на что-то намекала.

В торжковских туфлях, шитых золотом, папаша ничего не ответил, но она поняла, о чем он подумал.

Похоже, игра в Анну Каренину продолжалась – это было тем вероподобнее, что накануне из Дармштадта звонил Алабин и, судя по всему, с каждым из родителей говорил без всяких прелиминарий.

Алабин умел говорить резонно, имел про запас меткие реплики, сокрушающие вопросы и бойкие замечания.

Не факт, что перед нами днем и ночью стояла задача жизни, но Алабин был именно тот человек, который умел ее поставить.

Он связывал нас не с Германией, не с Америкой даже – он связывал с бесконечностью и в этом смысле диктовал такие принципы деятельности, какие опираются на основу более широкую, нежели одно только непосредственное настоящее.

– Всякий человек должен сам себе подготовить то или иное будущее состояние, – он говорил.

– Колокольчики? – предполагал папаша. – Звук?

– Ни-че-го, – отвечал Алабин. – Во-об-ще!

Звук его голоса дробился на отзвуки и отголоски.

С отзвуков именно предстояло начать: мертво было у постели – в одной зале томился камин, черные тени с высунутыми языками и когтистыми крыльями прыгали и носились по стенам.

Все дышало наивной простотой прошлых столетий.

Неизменяемость явлений вносит известное успокоение в душу: было и будет!

Кровать, впрочем, будет называться иначе, и простотою все станет не дышать, а кишеть.

Суд учинит вялое следствие, которое ни к чему не приведет.

Пугать и чрезмерно радовать будут не мысли, а слова.

Сливки охтенка принесет вечером.

Придут великие люди, оживет природа, все наполнится.

Разом что-то вырастет вдали, вытянется длинным силуэтом, взглянет огненными очами, фыркнет, пыхнет и опять станет исчезать, оставляя в воздухе черную полосу дыма.

Глава вторая. Прерванный разговор

Мертво было у постели.

Ни вздоха, ни движения.

Не было ничего.

Впрочем, была бесконечность и в ней постель; сама же кровать называлась иначе.

Ничего – это испуг, похожий на предчувствие (послевкусие).

Вообще – это прежде не изведанные ощущения.

Был испуг, похожий на предчувствие: откуда в бессмертной душе ощущения, которых она никогда не знавала?

Ангелам не нужны вздохи и движения; двое слетали к ней; от плотского союза ангелов с женщинами рождаются демоны.

Ангелами оказались Келдыш и отец Гагарина.

– Хвойный душ, хвойный душ! – пели они херувимскую.

Слова любви просились вырваться наружу.

Гости связывали Анну с бесконечностью: Келдыш – в прошлом, отец Гагарина – в будущем.

Они подготавливали ее.

До поры пассивно она отдавалась факту.

Самое себя воспринимала она как большую проблему.

Келдыш и отец Гагарина посещали ее регулярно: она вызывала привыкание.

– Она – это то, что не знает себя, что пребывает в абсолютном неведении относительно себя и мира, – Келдыш говорил отцу Гагарина.

– До поры, – отец Гагарина отвечал, – до времени.

Время пошло, но ничего не приносило с собой.

Они усиливались казаться влюбленными.

В одном ночном платье она давала одеялу сползти.

– Пожалуй, она могла бы существовать, – прикидывал отец Гагарина.

– В эпоху мелкой пестроты и разноголосицы! – напрягался Келдыш.

Они усиливались магнетизмом воли заставить ее открыть глаза.

Нужно было жирное молоко, лучше – сливки: с вечера намазать свежими.

Они знали это наверно и доподлинно.

Они старались сорвать с ее губ улыбку своим остроумием и находчивостью.

Она в их присутствии могла провести пальцами от основания носа до ноздрей.

Ей смерть хотелось возобновить прерванный разговор, но трудно было сделать это без особенной неловкости.

Уже Анна могла усиленно думать.

Одна мысль до краев наполняла все ее существо: елико возможно дорого —

Небо было серо, воздух сыр.

Келдышу только что прошумел дождь – Алексею Ивановичу на шляпу падали крупные капли.

– Пора пить чай: я слышу, ложечками звенят! – отец Гагарина подставил ухо ветру.

Ложечки заливались малиновым звоном.

Глава третья. Вымыть полки

Существует ли человек-кровать?

В этом вопросе нет никакой язвы.

Вся мебель из каренинского дома была вывезена в кокоревский склад на Лиговке, но вот кровать сумела как-то постоять за себя, словно бы верила (верил, верзила), что хозяйка вернется.

Очень по-человечески.

Анна иногда чувствовала, что по ночам кто-то по-мужски обнимает ее, но в постели никого не было.

«Человек в кровати ищет поработить женщину», – видела она объявление в газете.

Как же теперь называлась кровать?

Множество разговоров было прервано, и нужное слово застряло в каком-то из них.

Пить чай пока было ей рано – она слышала, как уходили мужчины-ангелы, уже обеспечившие себе значительное будущее состояние.

В Анне они видели женщину, которая им нравилась в ночном платье при неярком освещении – они стремились искупаться (разогреться) в лучах ее славы, популярности, скандальной, может статься, известности: они стремились к этому, чтобы впоследствии иметь возможность бросить, в разговоре, вскользь, что они с ней были.

Всегда она имела непостоянных друзей, в числе которых были даже Римский папа, израильские цари и пророки – стоило только затопить камин, и они начинали бегать по стенам.

– Я теперь опытная! – хотела им прокричать Анна, но пока не могла.

Она крикнула бы это шутливо, с церемонной интонацией, чтобы не выдать серьезности замышляемых ею действий.

В доме еще не было мебели, но на месяц вперед наколото было сахару, намолото кофе – когда привезут шкафы, нужно будет сразу чисто вымыть в них полки.

Начать предстояло с детской интриги.

Природа, без видимой связи, рисовала изящную фигуру: смутно знакомый господин – был ли он манекеном, кучкой извивающихся червей, трубочистом или апостолом, было до поры закрыто.

Впрочем, какая разница?! Он мог принять любую личину.

Господин-ощущений-2!

«Смерть найдет свою причину. Господин найдет личину!» – не зря писал Генрик Ибсен.

Когда-то, куражась, она заказала себе манекен, и из Норвегии ей прислали копию великого притворщика.

Всегда в пестрых брюках, безукоризненном белье и черном сюртуке, Ибсен претендовал на роль апостола.

Скорее даже он, а не она, испускал в темноте те лучи славы, в которых не прочь были согреться отдельные исторические личности.

В самом деле он мог добавить ей ощущений.

Глава четвертая. Пустое блюдо

Келдыш – великий человек.

Великий человек – отец Гагарина.

Но и Алабин – великий человек, хотя и не ангел.

Петр Владимирович Алабин был награжден орденом Анны 4-й степени с мечами на шапку.

В Дармштадте он сидел за стеклянным столом, водил пальцем по мокрой поверхности, и столы пели.

– В иные дни, – пели столы, – к нам приходят великие люди, они берут нас за руку, и мы беседуем с ними; ангелы являются во плоти, уходят и приходят снова. Природа оживает, кофе намолот и наколот сахар, отскоблены полки в шкафах – у всех богов и духов проснулось воображение и оно являет всюду живые, яркие образы. Вчера не слыхать было птичьего голоса, мир был сух, каменист и пустынен; сегодня все населено и заполнено: цветет все создание, роится и множится!

В светлой паре, без шляпы, Петр Владимирович подпевал круглым московским звуком.

Ему отзывалось —

Человек убрал пустое блюдо и переменил графинчики.

Человек (просто человек) не имел своего постоянного лица, имени, слабо ощущался другими и посему связан был с бесконечностью – оттуда, по требованию Алабина, он мог доставить ему нужный символ: какую-нибудь перевернутую восьмерку, шестиугольник в круге или повапленный параграф, весьма привлекательный в первом к нему приближении.

Анне соответствовала сердцеграмма (два меча появились позже), и Алабин с помощью человека нанес ее себе на потайное место: стоило только потереть ее —

Буква «Г» была символом личности, умеющей излучать таинственный свет, а гора с руками, державшими бант жизни, напоминала о всевидящем глазе со стекающею слезой.

Массивный буфет, символизирующий уют и семейность, о четырех дверцах, обклеенный ореховым деревом, с медными оковалками на замочных отверстиях и медными же головками на двух передних углах, оставался на кокоревском складе (он умел издавать звуки), и Алабин телеграфировал в Петербург, чтобы буфет отвезли, откуда взяли.

Анна теперь была опытная – опытный экземпляр Анны вот-вот должен был предстать перед специалистами и просто публикой, всем добавляя ощущений.

Буфет Кокорев лично отмыл изнутри – там внутри было, где развернуться.

Оставшись в буфете, Кокорев затаился в нем (чем не человек-буфет?), предполагая провести ночь у Карениной, но был обнаружен и изгнан человеком-кроватью.

Синяя триковая камилавка покрывала голову Кокорева – донышком книзу в нее вмазана была чашка со вставленной серебряной чайной ложечкой.

Глава пятая. Пили чай

– Цветник, освеженный росою, наполнял воздух благоуханием, – повторил отец Гагарина.

– Вы настаиваете? – маменька подняла плечи.

– Именно! – не отступал Алексей Иванович.

Пили чай, Келдыш ел яблоки: второй Спас.

– Каков вздор! – маменька зашумела буракового цвета толковым платьем. – Вы, вероятно, выпили лишнее и говорите пустяки.

Отец Гагарина залил в стакан вишневого сиропа и дополнил ромом.

– Ветка, полная плодов и листьев, – он напомнил, – откуда, по-вашему?

Предполагая обсудить Каренину, мы сбились на Мичурина.

Недоставало только тамбовских.

– Когда приезжает Иван Владимирович? – папаша был предметнее.

Вышла пауза.

Именно Мичурин запустил фразу о «вкусном рте».

Вкусный рот отвечает за послевкусие.

Отвечает вообще – ничего более.

Как должно понимать сие?

Чем больше символов, тем они ощутимее: язык между двумя челюстями.

Тысячу раз произнести «поезд», и во рту загрохочет.

В Дармштадте Алабину отзывалось послевкусием.

Дольше всего послевкусие держится в буфете.

«Для чего отмываете вы полки?»

«Чтобы убрать избыточное послевкусие, я наелась».

Господин вкусовых ощущений (пристрастий) стоял в оконной нише лепного зала рядом с господином звуковых ожиданий, когда, отделившись от прочих гостей, к ним присоединился господин осязаемых размышлений. Первый был в пестрых брюках, второй – в безукоризненном белье и третий – в черном сюртуке.

Предчувствие, похожее на бронзовое украшение, —

– Воистину от плотского союза ожиданий, размышлений и ощущений с демонами, – третий господин хохотал, – произошли женщины!

Он выпил лишнее и говорил пустяки, но все три господина, отворотившись от окна и глядя в зал, видели Анну Каренину: на ней сидело ловко сшитое желтое платье с ветками сирени, шумевшими нежно- лиловым цветом.

Она проводила пальцами от основания носа до ноздрей.

Ее тревожил запах яблок.

Только что к ней подошел господин на протезе – она положила свободную руку ему на локтевой сгиб: бал инвалидов ума и воли?

«Жить по-Божьи – значит ли божественно танцевать?» – господа в нише прикинули.

От деликатности до фамильярности – один шаг.

От увлечения до исполнения – три.

Два шага в сторону – побег от действительности.

Глава шестая. Всякий раз

Когда Толстой писал свою Анну, так не похожую на реальную, та спокойно принимала себе хвойный душ.

Она любила подшутить над нескромными ангелами: крупные капли падали отцу Гагарина на шляпу и за шиворот Келдышу.

– Елки зеленые! – ангелы не могли крепче.

Была пора и было время (время вообще).

Свою Анну Толстой ставил перед фактом, но Анна реальная подставляться под факт не имела желания.

Вечером пришла охтенка, принесла жирного молока и сливок.

Молоко текло неприметно и словно бы само собою, как время; шло к маслу. Из масла, охтенка объяснила, можно сделать барана.

– Баран из масла может наделать дел на скатерти, – охтенка предупредила.

Анна смеялась: магнетизм воли.

Ей было интересно, чего там понаписал Толстой: оказывается, к каждому поезду нужно выезжать: ни больше ни меньше!

Когда Анна приезжала, кто-нибудь непременно выходил из вагона: звонящий, например, в часах.

Женщину в помятой кофточке он принимал за Анну Каренину – сама же Анна, укрывшись за фонарным столбом, наблюдала и слушала.

– Ты не из молоденьких, Анна, – говорил звонящий в часах женщине в помятой кофточке, – тебе, почитай, полтораста лет!

– Ну, ты вообще, – не знала женщина, что ответить.

Каренина, возвратившись домой, всякий раз приказывала вынести из квартиры всю лишнюю мебель, придававшую комнатам библиотечный характер, но мебель неизменно возвращалась на прежние места.

С кроватью, впрочем, было понятно, с буфетом, отчасти, тоже.

– Чья это работа? – Анна допрашивала Ибсена, но манекен только опускал большие веки.

Наверно Анне было известно, что сие – проделки Кокорева, но ситуация была игровая: Кокорев якобы грозил ей какими-то векселями – она же голосом старалась изобразить, какая это гадость.

Библиотечный характер комнат делал Анну похожей на бумажную: буфет легко было превратить в книжный шкаф.

Если же книжный шкаф превращался в платяной – внутри, на полке, скомканная, оказывалась некая кофточка с огромным бантом.

Анна смотрела на диван, подозревая пятна; по обеим сторонам дивана, на палисандровых тумбах горели бронзовые лампы, их свет умерялся матовыми шарами.

Стол был невелик – Анна не помещалась на нем вся; скатерть спускалась так, что лежала на коленях у всех сидевших.

Анна забиралась поглубже в кресло, откатывалась в тень и начинала —

Она шлифовала ногти замшевым полиссуаром и пудрой.

Глава седьмая. Знак жизни

Была пора, и было время.

Пора принять душ, изготовить барана, вынести мебель.

Время приехать к поезду, подновить сердцеграмму, завязать интригу.

«Эмблематические фигуры» – достаточно обозначить их так, и о прочем догадаешься сам.

Они ходили по кругу на башне часов, с мелодическим звоном.

И Анна догадывалась —

Бог держит знак жизни у носа царя – царь прочищает ноздри и ему пахнет яблоками; демон свободы и правды – что держит он возле ушей царицы?!

Отец (Пушкин) когда-то танцевал с царицей на зеркальном паркете Зимнего, и в детской аудитории до сих пор и до сего времени живет легенда относительно того, как все выглядело.

Отец и царица давно сами ушли в паркет, но, если им создавали условия, могли перебраться на стену и прыгали там, удлиняясь и растягивая себя.

Шторы на окнах расписаны были красными и синими Келдышами; лепные потолки представляли летящего в голубом пространстве пухлого отца Гагарина: Анна мирилась.

Через Алабина у нее была связь с бесконечностью, и бесконечно она могла повторять за кем-то, что вера – это кредит, а за гробом нас ждет «великое может быть».

Мичурин находил, что у нее вкусный рот, но Анна ни за что не отвечала. Она лишь ощущала, ждала, размышляла, и Иван Владимирович, приезжая, только понапрасну тревожил ее густым яблочным духом.

Бог ли изгонит из нее демонов или они прогонят Бога?! – Этот вопрос для себя решал Толстой, но какую-то Анну следовало назвать иначе.

Он не желал и мало того: еще нескольких запавших ему дам крестил Аннами: им выдан был долгосрочный кредит доверия: хочешь – лежи на кровати, не хочешь – сиди в кресле или стой за шкафом.

Именно за зеркальным шкафом, хотел он думать, Анну ждет, может быть, —

Куда бы он ни приходил – везде преобладали Анны: празднично они беседовали, грациозно посмеивались; корсажи у иных обтянуты были стальными сетками и горели, как кирасы акробатов. Ему мелькали вдруг хрустальные талии. На плече полной Анны в темно-лиловом платье дрожал красный бант. Позже комнаты наполнились чем-то вроде облачков, полупрозрачных и бликующих, и только, как сквозь призму, можно было различить уже вдали: все Анны – графинчики!

Детская интрига: кудрявый баран, не ходи по горам!

В угольной комнате, потянувшись за персиком —

Мальчик разбил графинчик.

Кто ножками болтает, у того мама умирает.

Вещи имеют свои состояния.

Состояния вещам придают тайные (во многом) причины.

Направление ума не дозволяло Толстому заниматься открытием тайных причин состояния вещей, которыми он любил пользоваться так, как они (оне) есть.

Глава восьмая. Сами по себе

Трудно поверить сразу в целое и законченное.

Анна проявлялась фрагментами: цвет лица, руки выхухоля, туго натянутые чулки, блеск глаз.

И предчувствие: эта женщина —

Чересчур открытое платье сообщало ей слишком праздничную наружность – оно и сидело неловко, до того стягивая ее стан и плечи, что полнота их теряла всю свою красоту и естественность.

Толстой мог побожиться, что не писал этого.

Кто-то приподнял ей концы локонов и закинул их за косу – эта импровизированная прическа, надо признать, необыкновенно пристала к правильному овалу лица Анны. Толстой взял со стола кусок барежа, приготовленный Софьей Андреевной для какого-то рукоделья, и ловкими складками драпировал плечи своей героини.

Они враз и замедленно оглядели друг друга.

В тополевой аллее разносился гулкий стук его сердца.

Горничная светила им в передней.

На кровати никого не было, никто не сидел в кресле и не стоял за зеркальным шкафом: придут!

Усаживая в экипаж, он целовал ей руки и колени.

Колокольчик заливался ярким звоном.

Божественная Анна и Анна демоническая напоминали о женщине-ничего и женщине-вообще.

Анна демоническая не слышала земли под собою; божественная Анна не наблюдала над собой неба.

Толстой полон был задорного чувства против женщины-вообще, но в частности ничего не имел против женщины как таковой.

Он знал: женская красота преступна, но не мог объяснить этого.

Неумолчно и фамильярно звонили часы – горничная светила им из передней.

Свет мешал разглядеть – звон в часах, однако, давал понять: имена более не прилипали к их носителям – они носились сами по себе.

Толстой положительно затруднялся: Каренина ли была перед ним, Вронский, Кумберг или же только буквенные их обозначения.

Вот Анна! Идет по яснополянской усадьбе, входит, дает себя обнять – он наклоняется к белой шее и целует лишь лист бумаги, где светится имя ея…

Алабин, с которым Толстой был дружен еще по Севастополю, придал Анне металлический блеск и снабдил хрустальным звоном – куда следовало он просовывал золотой ключик, как следует заводил Анну, и та, подергиваясь, ходила по стеклянному столу.

Тысячу раз произнести «цветник», и в носу защекочет.

Когда Алабин чихал, Анна пальцами проводила по носу.

«Вкусный нос» отвечал за аллергию.

Глава девятая. Всякий человек

Круглый московский звук лился из бесконечности.

Глаз – гора – Генрик и обратно: Генрик – гора, – глаз.

Манекен в доме Карениных смахнул слезу: приехавший Мичурин облачился в его белье, сюртук и брюки.

Слишком много людей получили доступ к бесконечности: Мичурин тоже.

Легко и просто (относительно) в бесконечность уйти – ты попробуй вернуться!

Влюбленные в бесконечность: кто они?!

Дающие одеялу сползти, и тот, кто стоит за шкафом – чья возьмет? Противостояние было тем звероподобнее, что, наконец, ожила природа.

Кудрявый баран скакал по горам; желтый аист крутился в воздухе.

Сыпались яблоки: обычные и конские; еще – яблоки любви.

Червивая любовь – на что похожа?

С Анны каждый день спадала точно какая-то шелуха.

Вдруг лопнуло лицо Келдыша (случившиеся около лица отошли в тот же час).

Академик сменил кожу: синяя из-под красной.

Отец Гагарина звал Анну в Космос – забыл, что только недавно она оттуда.

Анна между тем сбрасывала шляпку и перчатки.

Охтенка подняла яркий передник, чтобы обмахнуть лицо.

Анна выезжала к каждому поезду: всякий раз прибывал Мичурин, и ей казалось, это он звонит в часах. В самом деле в мешке из небеленого рядна он привез часы: яблочные: одно яблоко обозначало час дня, два яблока – два часа, три яблока – три.

Свежими яблоками Мичурин снабжал мавзолей: когда он клал четыре яблока на хрустальную крышку, время там останавливалось.

Яблочное время от Мичурина и время-молоко от охтенки —

Алабин снабжал мавзолей графинчиками, Кумберг – абажурами, Келдыш и отец Гагарина поставляли громоотводы: Ленин лежал без ярких мазков, все в нем было ровно, уравновешено – фигура, нарисованная природой в средних, немного линючих красках.

Нужен был благотворный, оживляющий дождь – без него он был прахом, той же мировой пылью.

С далеко идущими целями Ленина нужно было снова поставить на ноги; на закрытом заседании Политбюро слово было предоставлено товарищу Петру Владимировичу Алабину.

– Эмблематическая фигура Ленина, – в частности, он сказал, – принадлежит бесконечности и в этом смысле опирается на основу более широкую, нежели одно только непосредственное настоящее. Владимир Ильич при жизни позаботился о будущих своих состояниях. Ленин, без преувеличения, был всякий- человек-сам-по-себе, простой и мелодичный.

– Колокольчики? – о чем-то догадались члены узкого кабинета. – Звук? Кремлевские куранты?!

– Ленин, – подтвердил Алабин, – напоен был звуками, положительно он кишел ими. Если применить ультразвуковой генератор —