Потерянный Ван Гог

13

Внутренняя обстановка синагоги меня разочаровала. Я ожидал какого-то великолепия, но прихожая была совершенно унылой: низкий жестяной потолок, флуоресцентное освещение, неказистые отопительные трубы. Женщина средних лет в узорчатой блузке спросила, не желаю ли я присоединиться к экскурсии, и, хотя я не желал, было похоже, что она просто так не отвяжется. Я согласился.

Для начала нам – мне и трем женщинам – показали боковую комнату со старыми плакатами на иврите и идиш, напомнившими мне плакаты русского конструктивизма или дегенеративного искусства. Возле них я готов был задержаться, но экскурсовод потащила нас дальше, к ковчегу, единственной красивой части зала. Она указала на резную плевательницу и подробно рассказала о ранней еврейской миграции из Германии, России и Польши, рассказав о преследованиях и погромах. Потом она повела нас наверх по узкой лестнице с низким потолком, призывая обратить внимание на оригинальную отделку из дерева и обои, хотя мое внимание было сосредоточено на том, чтобы не удариться головой.

Верхний этаж был совершенно из другого мира. Большой и открытый, с высоким сводчатым потолком, залитый естественным светом, в который вливался свет от красивых ламп в форме тюльпанов и от огромной люстры. Я оглядел ряды скамей с искусной резьбой, и словно вернулся в церковь Святой Марии в Бейонне, где я сидел, зажатый между своими родителями, ощущая запах маминых духов и пивного перегара отца. Отогнав сентиментальные детские воспоминания, я стал рассматривать одну из многочисленных мраморных колонн, которая при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе не мраморной.

– Это все искусственное? – спросил я.

Экскурсовод кивнула. Заправляя волосы за ухо и улыбаясь, она объяснила, что иммигранты хотели построить самую роскошную синагогу, какую только могли, но мрамор был слишком дорогим, и поэтому они наняли мастеров, чтобы подделать его. Я как раз делал мысленную заметку попробовать что-нибудь искусственное в своих картинах, когда она открыла ковчег.

– Бархат настоящий, – сказала она. – Здесь помещаются двадцать четыре Торы.

Я осмотрел искусственный мрамор и нарисованный занавес в стиле trompe l’oeil, что по-французски означает обман зрения, способ убедить зрителя в том, что они видят нечто реальное, хотя это не так. Эта мысль показалась мне странно ироничной и как будто о чем-то напомнила.

– Работа Кики Смит. – Экскурсовод указала на окно-розетку, и я поднял взгляд; оно было современным и не похожим ни на что другое в синагоге. Художница была современная, я с ней был знаком. Гид объяснила, что фотографий оригинального окна у них не нашлось, и поэтому наняли художника, чтобы он сделал по-своему. Я посмотрел на огромный синий круг и звезды и вспомнил недавно прочитанные слова Ван Гога:

«Когда у меня возникает острая потребность в – как бы это назвать – религии, я выхожу на улицу и рисую звезды».

Я сфотографировал круглое окно, продолжая думать о словах Винсента, когда снова почувствовал, что за мной не просто наблюдают, а чуть ли не дышат в затылок. Вздрогнув, я оглянулся, осматривая синагогу, но в ней было тихо и практически пусто.

14

Итак, вот он поднимается по лестнице синагоги, идет вразвалочку, узкие черные джинсы и ботинки «челси», поношенная кожаная куртка, как у самого хиппового парня на свете, и держится так, словно весь мир обязан ему жизнью. Здесь жарко, радиаторы шипят, ты потеешь в куртке, но снять ее не можешь, как и кепку, натянутую до самых темных очков. Ты держишься чуть поодаль, наблюдаешь, слушаешь, гид рассказывает об оригинальных полах и отделке из дерева, «двадцать лет на реставрацию», и улыбается ему. Она что, флиртует? Она думает, что он удостоит ее вниманием? Ты подходишь ближе, становишься прямо у него за спиной; до него можно просто руками дотронуться, даже пальцы судорогой свело в карманах.

«Это все искусственное?» – спрашивает он экскурсовода, и ты следишь за его взглядом и видишь, что дерево выкрашено под мрамор. Тут он оглядывается, и ты отворачиваешься, но недостаточно быстро, и на мгновение вы оказываетесь лицом к лицу. Ваши глаза практически встречаются; они у него большие, темные и пронзительные. Но ты не будешь описывать его глаза, тебе нужно рассказать только, что он видел и что делал.

Ты отступаешь назад, слышишь, как гид говорит: «Обратите внимание на гравированные дверные ручки», и на миг тобой овладевает желание оторвать одну из них и забрать с собой. Опустив голову, но продолжая наблюдать за ним, ты проводишь рукой по гладкому дереву скамей, задаваясь вопросом: «С какой целью он пришел сюда? Есть ли здесь что-то такое, о чем тебе следует узнать и доложить?»

Он смотрит на витражное окно со звездами на синем фоне и фотографирует на мобильный телефон, и ты притворяешься, что делаешь то же самое, но на самом деле фотографируешь его.

Когда он спускается по узкой, наклонной лестнице, ты скользишь за ним и тебе приходит в голову, как легко было бы столкнуть его вниз. Но ты здесь только для того, чтобы наблюдать. Затем ты выходишь за ним на улицу и останавливаешься, когда он, как и ожидалось, заходит в здание по соседству. На сей раз ты не идешь за ним: можно будет узнать подробности позже.

15

Я вернулся в аукционный дом, и мы со Смитом проследовали за молодой женщиной с кроваво-красными губами по широкому белому коридору. В открытых кабинках по обе стороны сидели, склонившись над компьютерами, сотрудники, а в конце виднелось большое, как театральный зал, помещение с пустой сценой.

– Аукционы полностью виртуальные, – сказала наша провожатая и собиралась добавить что-то еще, но посмотрела на что-то за нашими спинами и промолчала.

Там стояла женщина в черном платье без рукавов.

– Аника Ван Страатен, – представилась она. – Рада вас приветствовать.

Она протянула руку для крепкого рукопожатия. Большой серебряный браслет сверкал у нее на бицепсе, и десяток маленьких висел на запястье. Она бросила взгляд на нашу провожатую.

– На этом все, – сказала она, и девушка шарахнулась в сторону так, что чуть не упала.

В противоположность блондинкам из виденных мной ранее аукционных домов, Ван Страатен была смуглой. Темные глаза, темные брови, зачесанные назад темные волосы – в целом довольно эффектная и даже красивая. На вид ей было немного за сорок, хотя взгляд повидавших мир (и даже уставших от него) глаз заметно ее старил.

– Да, мы почти все делаем в виртуальном режиме, – подтвердила она. Говорила она чуть отрывисто, но акцент я не смог определить. – Вот это, в принципе, зал для торгов, но мы больше не проводим очных аукционов, так что теперь он у нас просто для вида.

– Арт-бизнес, шоу-бизнес – везде одно и то же, – заметил Смит.

– Никак не могу согласиться. – Ван Страатен пронзила его взглядом. – Искусство – очень серьезный бизнес, и я не могу представить, что в отделе хищений произведений искусства Интерпола приравнивают его к каким-то шоу.

Смит проигнорировал ее комментарий и спросил, как долго она здесь работает.

– Меньше года, – ответила она и повела нас к себе в кабинет. – Это временно. Меня наняли, чтобы помочь аукционному дому перейти на следующий уровень.

– Ван Страатен, – произнес Смит. – Это немецкая фамилия?

– Нет. Голландская. А что?

– Так просто, – сказал он так, словно у него была дюжина причин.

Кабинет Ван Страатен был весь белым – стены, стол из люцита и все остальное. На столе имелись только ноутбук, сотовый телефон и большая стеклянная пепельница. За ним – крутящееся кресло, в которое она уселась, указав нам на два одинаковых стула, не крутящихся. Смит рассказал ей о нападении, из-за которого Аликс пропустила назначенную встречу, и о причине нашего появления. Аукционистка слушала, сложив перед собой на столе сильные, покрытые венами руки.

– Понятно. Я была удивлена, когда мисс Верде не появилась, и раздражена, что она потратила мое время впустую. Теперь я понимаю. Это очень печально, – произнесла она, хотя лицо ее не выражало ни тени огорчения и вообще оставалось непроницаемым.

Смит спросил, записывала ли она время встречи в календарь. Ван Страатен ответила, что не пользуется этой опцией.

– Я записываю время встречи на бумажках. – Она указала на блок стикеров на столе. – Потом избавляюсь от них. Так проще.

И не оставляет следов, подумал я. Но если ей не нравится бумажный календарь, почему она не пользуется виртуальным?

– Кто-нибудь еще знал, что мисс Верде собирается к вам прийти? – спросил Смит.

– Никто, кроме Дженнифер, которая устроила эту встречу. Моя ассистентка была в отпуске, поэтому я сама разговаривала с мисс Верде. Но беседа была очень короткой. Она сказала, что хочет показать мне какую-то картину. Вы знаете, что это за картина?

– Она вам не сказала этого?

– Только то, что это было что-то из моей области, поэтому я предположила, что это кто-нибудь из постимпрессионистов. Ван Гог или, – она откашлялась, – Гоген или Лотрек.

Руки ее продолжали неподвижно лежать на столе, но сквозь стол из люцита было видно, как она покачивает ногой.

– Итак, кроме вас, никто не знал о визите мисс Верде?

Смит наклонился, взял со стола блок, затем сунул его обратно.

– Я уже ответила на этот вопрос. Почему вы его повторяете?

– Потому что на нее напали, и я занимаюсь этим делом.

– Этим делом занимается Интерпол?

– Нет… Это по дружбе.

– И вы думаете, что нападение было как-то связано с ее визитом сюда?

– Мы просто проверяем все контакты мисс Верде в день ограбления.

– Понимаю. – Ван Страатен посмотрела на меня. – А вы как связаны с этим делом?

– Я тоже друг мисс Верде.

Несколько секунд она рассматривала меня, затем надела очки для чтения, отвернулась и начала печатать. – Как я вижу, вы художник, у вас готовится выставка в галерее Маттиа Бюлера.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что это очень хорошая галерея. – Она несколько раз перевела взгляд с меня на экран компьютера и обратно. – Знакомы ли мне ваши работы?

– Если вам приходится спрашивать, то нет, – усмехнулся я.

– Насколько я понимаю, вы смешиваете абстракционизм, аллегоричность и добавляете немного немецкого экспрессионизма, не так ли?

Я ответил, что работаю сейчас в стиле Бекмана и Киршнера.

– Итак, вы поклонник «энтартете кунст»? – Она посмотрела на меня поверх очков взглядом экзаменатора.

– Да, «дегенеративного искусства».

– Вижу, вы в теме.

– Я преподаю историю искусств, так что знаком с этим термином. Выставка прошла в… – Я замолчал, пытаясь вспомнить дату.

– В 1937 году, – подсказала она. – Около 650 предметов, картин, скульптур, гравюр, все они были конфискованы нацистами из немецких музеев. Более двух тысяч украденных произведений искусства были выставлены на всеобщее обозрение с насмешливыми комментариями на стенах вокруг… «оскорбление немецкой женщины, еврейская тоска по дикости, расовым идеалом дегенеративного искусства стал негр!» – Она остановилась и перевела дыхание. – Вам повезло, что вы занимаетесь своим искусством в наше время, мистер Перроне. Вас могли уволить с преподавательской должности, запретить выставлять и продавать ваши работы, и даже вообще запретить творить, как художникам-«дегенератам».

Я ответил, что я вообще везунчик, и она продолжила говорить о выставке.

– Как вы, наверное, знаете, это была сенсация. Немцы выстроились в очередь, более двух миллионов человек посетили выставку за первые шесть недель. В отличие от другой параллельной выставки, Große Deutsche Kunstausstellung.

– «Великое немецкое искусство», – перевел я.

Она одобрительно кивнула. Смит начал было что-то говорить, но она перебила его.

– Да, это как раз было шоу, санкционированное государством, скучная выставка портретов, пейзажей и персонажей немецких мифов, которую мало кто удосужился посмотреть. Забавно, не правда ли – нацисты ожидали, что люди осудят «дегенеративное» творчество, и некоторые так и делали, говорят, даже плевали на произведения искусства – но они толпой шли на него посмотреть. В конечном итоге, нацисты помогли прославить искусство, которое ненавидели. – Ван Страатен достала из темно-красной сумочки с золотой подкладкой пачку сигарет «Данхилл». – Не возражаете?

Она открыла пачку и предложила нам. Смит взял сигарету, и она достала старинного вида зажигалку, латунную или даже золотую. Смит наклонился, чтобы прикурить.

– «Дер Рёмер»? – прочитал он вслух выгравированную надпись на зажигалке.

– Да… подарок. – Она закрыла зажигалку и бросила ее обратно в сумочку.

– Что стало дальше с работами выставки дегенеративного искусства? – спросил я.

– Большая часть была уничтожена. В 1939 году нацисты сожгли почти пять тысяч произведений искусства во дворе Берлинской пожарной части. В 1942 году еще больше произведений искусства было сожжено на территории музея Же-де-Пом в Париже.

– Вы действительно настоящий эксперт, – сказал Смит. – Я думал, что вы специализируетесь на постимпрессионизме.

– Моя специализация – Ван Гог, который оказал большое влияние на дегенеративное искусство, вернее, на немецкий экспрессионизм.

Смит еще раз спросил, кто в аукционном доме мог знать о визите Аликс.

– Только я, – ответила она.

– Только вы, – повторил он, потом похвалил ее сигареты, поблагодарил, встал, и мы откланялись.

На улице нам пришлось кричать, чтобы расслышать друг друга сквозь грохот, который производила разбивавшая тротуар ремонтная бригада.

Я сказал, что Ван Страатен наверняка первым делом предположила, что Аликс принесет Ван Гога. Смит согласился, но не счел это предосудительным:

– Их всего пятеро, так что один из пяти – не самая плохая вероятность.

– Но она снова заговорила о нем, когда упомянула дегенеративное искусство.

– Ни фига себе «упомянула» … Целая лекция!

– Но интересная ведь, – возразил я. – Интересно и то, что она знала, в каком отделе Интерпола ты работаешь, и чем я занимаюсь. Она наводила справки.

– Все так делают… Да, кстати, и нам бы не мешало. – Смит потыкался в телефоне. – «Дер Рёмер». Зажигалка производилась во Франкфурте, в Германии, в 1940-х годах. Пишут, что очень редкая. – Он оторвал взгляд от сотового. – И еще одну вещь могу сказать… Она не голландка.

– С чего ты взял?

– За двадцать лет работы в такой международной организации, как Интерпол, и ты бы научился распознавать акценты, Перроне. Я разберусь с этим, если еще раз ее встречу. А пока что попробую навести о ней справки.

Он еще раз заглянул в телефон и сказал, что ему пора. Когда я спросил, куда он спешит, Смит ответил, что я у него не единственный клиент.

– Ты же только с нами собирался работать? – удивился я, но он уже зашагал прочь под грохот отбойных молотков.

16

Отправив копии удостоверений личности своих визитеров по нужному адресу, Аника Ван Страатен откинулась на спинку стула, стянула ботинки и помассировала ступни. Сколько лет мне еще заниматься этим, подумала она. Перед ее мысленным взором пронеслась вереница образов: соляные шахты, хранилища, контрольно-пропускные пункты на границах, Национальная безопасность, фотография дедушки, стоящего на коленях… Она выпрямилась. Столько, сколько потребуется.

Мысли вернулись к недавним посетителям. Агент Интерпола Смит и художник Люк Перроне, который собирается выставляться в галерее Бюлера. Какое отношение они имеют к этому делу? Пока не ясно. А тут еще эта девушка, Алексис Верде, и ограбление…

Она закурила и провела большим пальцем по выгравированному на зажигалке названию. Не то чтобы подарок, это она сама взяла себе на память, вроде талисмана. Хотя она не была ни сентиментальной, ни суеверной.

Поигрывая браслетами на руке, Аника вспоминала разговор и сердилась на себя за то, что слишком разговорилась, чуть не проболталась, что подозревала – да что там – знала наверняка, о какой картине говорит Алексис Верде. Хуже того, позволила втянуть себя в разговор о дегенеративном искусстве, выпендривалась, как это глупо и непохоже на нее. Благоразумие и сдержанность превыше всего.

Телефон на столе завибрировал, пришло сообщение: картинка получена подробности позже.

Слишком долго приходится ждать, подумала она. Она стерла сообщение, подумала и набрала номер Диспетчера. Желательно, чтобы он был готов, чисто на всякий случай.

17

Дженнифер перелила красное каберне в стеклянный кувшин и поставила его на стол. Обстановка в доме в Верхнем Ист-Сайде была идеальной, хотя она часто представляла себе другую квартиру, в Амстердаме, и картины, которые все время появлялись и исчезали. Все там было временным, и Дженнифер боялась, что и она тоже, хоть и старалась удержаться, делая все, о чем он просил.

Она старательно разложила столовое серебро на льняной скатерти. Он научил ее любить красоту.

Она подумала об Аликс и найденной картине «по нашей теме». Заново прокручивая в голове весь разговор, Дженнифер вспоминала, как расспрашивала ее, прощупывала, давила, поддразнивала. «Кто-нибудь из старых мастеров? А, нет, ты же сказала, по нашей теме… Акварель Сезанна, вроде тех, что мы видели в музее современного искусства? Ой, Аликс, ну скажи!»

Но Аликс снова отказалась, хотя Дженнифер чувствовала, как ей хочется поделиться информацией.

«Лотрек? Гоген? Что-нибудь с Таити или Мартиники? Теплее? Мне же ты можешь сказать, Аликс? Ну, кому я могу проболтаться? Строго между нами, ну?»

И хотя в конечном счете Аликс так и не раскололась, она сказала достаточно: не Сезанн, не Лотрек и не Гоген. Итак, кто остался? Сера или Ван Гог. Из общения с Аликс Дженнифер уже знала, что та не была поклонницей Сера.

Проделав эти умозаключения, Дженнифер поняла, что делать. Сначала она вывела Аликс на Ван Страатен, затем рассказала ему. Сделав себя незаменимой, бесценной.

И вот только что Аликс звонила еще раз и расспрашивала о своем предыдущем звонке. «Я тебе говорила, что именно собираюсь показать в аукционном доме?» Дженнифер притворилась растерянной и рассеянной, как будто совсем забыла о том пустяковом первом звонке. Но после второго разговора с Аликс пересказала ему каждое слово.

Продолжай в том же духе, велел он, и она пообещала, что так и сделает.

Накрыв стол и разложив столовое серебро, она окинула взглядом стену с черно-белыми гравюрами в рамках: Макс Бекман, Эрнст Барлах, Отто Дикс.

Все «дегенераты». Все очень дорогие. Потом надо будет прихватить их с собой.

Услышав звук ключа в замке, она взяла бокал вина и поспешила к двери.

– Дорогуша, – произнесла она.

– Чувствуется, ты глотнула бургундского, – заметила Аника Ван Страатен.

– Глотни и ты, у нас будет одинаковый вкус. – Дженнифер подала ей бокал.

Аника отпила немного вина.

– Ну что, – сказала Дженнифер. – Как прошел твой день? Расскажи мне все.

18

Аликс расхаживала взад-вперед: поездка в пригород взволновала ее, а мои вопросы разозлили.

– Я не говорила Ван Страатен, что это за картина! Я просто сказала: картина.

– Хорошо. Но судя по всему, она знает.

– Значит, ей кто-то другой сказал!

Я молча подождал, пока Аликс назовет имя, и она назвала.

– Дженнифер. Это единственный человек, который что-то знал.

– Ты ей сказала, кто художник?

– Нет, конечно нет. Я просто сказала, что это что-то очень важное. Я уверена, что не называла имени художника.

– Так что именно ты ей сказала? Вспомни точно!

– Перестань меня допрашивать!

Я отступил назад, подняв руки в знак мира.

– «Нет искусства более высокого, чем любить других». Это слова Ван Гога.

– Ты становишься занудой, – вздохнула Аликс. – И это раздражает.

Я извинился. Все окей, ничего страшного не случилось. Но так ли это было? Может, уже потянулась цепочка событий? И десятки людей знают об этой картине, и все они готовы пойти на ограбление, чтобы заполучить ее? И не только на ограбление?

– Возможно, я действительно слишком много сказала Дженнифер, – задумчиво произнесла Аликс. – Сейчас позвоню ей и все выясню.

Я попросил ее не делать этого, но она не послушалась.

– Дженнифер ничего не знает. Она успела забыть про этот звонок, – сообщила Аликс, поговорив с подругой, и принялась рассказывать, как она познакомилась с Дженнифер, как подружились и как Дженнифер интересуется практически всем, о чем заговаривает Аликс.

– Хорошо, хорошо, расскажи лучше, как съездила к другой подруге.

Аликс подробно описала, как выглядит, со слов Шэрон, тот мужчина, что нашел ее через антикварный магазин, и как он похож на того типа, которого она видела у нашего дома. Плюс ваза, которую она взяла у Шэрон и уже успела передать Смиту, чтобы он отправил ее в лабораторию для снятия отпечатков пальцев.

Я поцеловал ее в щеку и сказал, что она молодец.

– Не надо вот этого покровительственного тона!

– Да разве я смею? – ответил я и спросил, сказал ли продавец антикварного магазина, где он купил картину.

– Он сказал, что скупил старые вещи сразу из нескольких домов, но не был знаком ни с кем из первоначальных владельцев. Все прошло через вторые-третьи руки – родственники, дети и внуки освобождали дома от старья. В конце концов он насторожился, и мне пришлось сказать, что я хотела бы еще одну такую же картину. Он сказал, что постарается присмотреть. Ну, и все.

Было очевидно, что продавец не знал секрет картины. Но мы до сих пор не знали, была ли она подлинной. Аликс была уверена, что это так, и приводила в доказательство свой потихоньку заживающий синяк под глазом.

– Вот и твой друг Смит взялся за это дело. Значит, он тоже так считает.

– Да какой там друг… – проворчал я, чтобы хоть что-нибудь возразить. Аликс пожала плечами.

– Гораздо интереснее, как автопортрет Ван Гога, исчезнувший более ста лет назад, попал в окрестности Нью-Йорка?