В приемной Раечка повязывала шарфик: лето было дождливым, холодным, туманным, Раечка поет в хоре, на концерте которого я как-то был, ждал чего-то лирического, оптимистического, скажем – об обретении усталыми людьми светлой жизни, – но хор два часа распевал псалмы на латыни, и мне удалось хорошо поспать. Раечкин нынешний муж еле-еле достает ей до плеча, у него огромный живот – наши сплетницы говорят, что Раечка завязывает ему шнурки, – короткие сильные руки, и он пишет для Раечки диссертацию.

Раечка поставила ногу на стул, подтянула чулок, поправила резинку: полные икры, тонкие щиколотки, кожа над резинкой ослепительно бела. Подтянув второй чулок и опустив подол юбки, Раечка посмотрела на свое отражение в зеркале, промокнула салфеткой ярко накрашенные губы, и наши взгляды встретились.

– Ты неотразима, – сказал я.

– У меня вся тело такая, Антон Романович, – Раечка выставила вперед левое плечо и притопнула.

– Где все?

– Прорыв плотины: смыло несколько деревень. Взрыв на полигоне: в областном центре ходят в противогазах. Обрушение крыши торгового центра: мелочи, собственно, каких-то полсотни погибших. – Раечка застегнула верхнюю пуговицу на плаще, провела руками по бедрам. – Вы оттуда, где нет Интернета и телевизора? Где это благословенное место?

– Почему?

– Что – «почему»?

– Почему в областном центре все ходят в противогазах?

– Потому что на полигоне уничтожали химическое оружие. Его привезли из какой-то страны, не помню название. То ли на «С», то ли на «Л».

– Ирак?

– Может быть. Знаете, есть собачье противогазы, но не для всех пород, скажем – для французских бульдогов нет, а для немецких овчарок – есть, и они подходят для дворняжек, но вот для котиков противогазов, как и для бульдогов, не предусмотрели. Котиков – жалко. А где ваши очки?

– Для дали уже не ношу.

– Для чего?

– Чтобы смотреть вдаль, Раечка, мне очки уже не нужны. Возраст. Годы берут свое.

– А вблизи?

– А вблизи всё давно кажется одинаковым.

Раечка подхватывает сумку, толкая перед собой волну телесного аромата утыкается в меня высокой грудью, говорит мне на ухо: «Все вы, мужчины, кокетки!»

Она выходит в коридор, я смотрю ей вслед и слышу голос нашего начальника.

– Ну-ну, хватит! Заходи!

Я так и думал – наш начальник стоял между двумя, внешней и внутренней, дверьми кабинета. Закатанные рукава рубашки. Подтяжки. Ослабленный узел галстука. Стакан с виски.

2

…Мы сидим друг напротив друга за столом для совещаний, отражаясь в его полированной столешнице. Наш начальник не ставит стакан на стол. На рабочем столе – только тонкая папка с бумагами. В ней что-то очень важное. Наш начальник стремится к чистым, гладким поверхностям. Его телефоны упрятаны в ящик стола. Если надо позвонить, он его выдвигает. Если надо что-то написать, он выдвигает другой, тот, где лежат блокнот и ручка. В ещё одном – ноутбук. Тамковская обозначает это как проявление возвращения вытесненного. Такие ритуалы – в интерпретации Тамковской, – позволяют нашему начальнику не пропускать в сознание запретные мысли. Тамковскую волнует – что это за мысли? Меня же – как созданная нашим начальником система работает и каковы результаты её работы? В этом главные наши противоречия с Тамковской. Помимо прочих. Её интересует «что?», меня – «как?»

– Как ты себя чувствуешь? – спросил наш начальник.

– Отлично! Я всегда себя чувствую отлично.

Он усмехнулся и отпил из стакана. Причмокнул. Он любит виски со слегка гниловатым привкусом торфа. И презирает меня за то, что я люблю что-то попроще.

– Ты какой-то одутловатый. Дышишь в сторону. Пил?

Мне удобно держаться однажды выбранной легенды: я пьяница, которому стать алкоголиком не дает редкое генетическое заболевание – алкоголь не может включиться в метаболизм клеток, так как его не пропускают мембраны моих митохондрий. Это – очевидная чушь, но когда-то мне удалось правдоподобно её изложить – психологи, как и все мистики, трепещут перед естественными науками, – и коллеги в неё поверили. Как ещё раньше поверили в то, что я человек ранимый и могу сорваться из-за совершеннейших мелочей.

– Что тебя расстроило на этот раз?

– С чего ты взял?

– В среду ты сказался больным, просил два отгула, в четверг и пятницу, в понедельник мы не могли тебя найти целый день, сегодня, во вторник искали с самого утра. Я подумал – ты решил расслабиться. Кстати, – он сделал ещё один, шумный глоток, – почему себе не налил? Не желаешь? Предпочитаешь, чтобы я поухаживал?

– Нет… А вообще – давай!

Ранимый должен всегда колебаться. Быть эгоистичным, чуть нагловатым, а нерешительность выставлять в качестве защитного механизма. Для того, чтобы избежать болезненных уколов, ему следует осматривать каждую возможность помногу раз. Научиться этому просто. Надо только захотеть.

Он наливает на два пальца, у него пальцы тонкие, нежные, он в жизни ничего тяжелее авторучки в руках не держал.

Я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол. Невротический страх можно уподобить короткому одеялу: как не укрывайся, какая-то часть тела – наружу. Наш начальник всегда укрыт коротким одеялом. Он толкает папку ко мне.

– Тут вот такое дело, – он привстал, протянул руку, взял папку с рабочего стола. Опыт подсказывает – чем тоньше папка, тем серьезнее её содержимое и тем тяжелее придется. Я не спешу открывать папку. Чувствую – в этой нечто совершенно особенное. Так и оказывается.

В папке всего несколько листков. По диагонали проглядываю первый, смотрю на второй, возвращаюсь к первому. Потом прочитываю второй, заглядываю в третий. Можно листать и дальше, но уже понятно, что за долгие годы работы в Управлении экстренной психологической помощи при чрезвычайных ситуациях я ни с чем подобным не сталкивался: такого, чтобы жители небольшого, старинного городка поверили во встающего из могилы покойника, в то, что он расхаживает по улицам, такого я ещё не встречал, но ощущал, что всё к этому идет. Это должно было произойти! Мне непросто скрыть тяжелый, на грани ужаса восторг. Я ещё раз перелистываю несчастные листочки. От них веет угрозой.

– Ну? – спрашивает наш начальник.

– Тут, в нескольких местах, обозначено «Приложение». Приложение один, приложение два, три, четыре и так далее. Где приложения?

Наш начальник указывает на стоящий у ножки стола картонный ящик. Приложения – в нем. Оставив папку на столе, я наклоняюсь, снимаю с ящика крышку. Несколько скоросшивателей. Выбираю обозначенный как Приложение 1. Итак, мы имеем: небольшой городок на северо-западе, среди холмов, лесов и озер; сюда, из столицы, вместе с семьей, жена и двое мальчиков, один – дошкольник, второй – в четвертом классе, некоторое время назад приезжает некий господин под фамилией, так, так, фамилия длинная и кажется, кажется – Лебе-, Лебеже-, так – Лебеженинов, художник, педагог, решивший – с какого бодуна, что с ним случилось такое, лавровец-чайковец! – что должен именно тут, в городке, сеять разумное-доброе-вечное; Лебеженинов занимает должность директора художественной школы, а также её единственного преподавателя по рисунку, живописи, скульптуре, графике, бла-бла-бла, и затевает – так, пропустим, – через некоторое время затевает, при поддержке городской администрации, ремонт в этой самой школе, не капитальный, совсем небольшой ремонт, крышу подлатать, стены покрасить – мог бы сам, художник ведь! – и нанимает, как директор, бригаду, через местного коммерсанта Поворотника Семена Соломоновича; и тут на Лебеженинова обрушивается – нет, не плохо отремонтированная крыша, а небо-небеса: Лебеженинова обвиняют в вымогательстве у Поворотника суммы в размере триста семьдесят тысяч рублей, в угрозах физического насилия и – ну как без этого в наше время, как без этого! – в сексуальных домогательствах к двум ученикам, к мальчику и девочке; следует задержание, полдня, вечер и ночь Лебеженинов сидит в отделении полиции, ждет постановления суда об аресте, суд должен начать заседание утром, но к утру, часов этак в пять у Лебеженинова возникают проблемы с сердцем, он просит принести лекарства, ему сначала отказывают, потом некий сотрудник полиции по фамилии, так, так – ага! Кунгузов! – вот, Кунгузов едет к нему домой, привозит лекарства, Лебеженинов принимает несколько таблеток, ему становится хуже, он теряет сознание, его пытаются оживить, Кунгузов делает искусственное дыхание, вызывают «скорую», везут, больница находится неподалеку, но когда Лебеженинова выгружают из «скорой» он «перестает подавать признаки жизни», а в приемном покое фиксируется смерть, так, пропустим, пропустим, так, комиссия, прокурор, начальник ОВД, вот – вот! – черным по белому – Лебеженинова хоронят, а на следующий день после похорон он пытается купить в магазине-ларьке-киоске лимонный пирог, а потом его встречают на автовокзале, потом встречают ещё раз, у киоска «Табак»…

А-а-а! Какой класс!

Интересно – продали ли ожившему покойнику пирог с лимонной начинкой? откуда у него деньги? кто-то положил в карман пиджака, в котором его хоронили? или две монетки по десять рублей на навечно закрытые глаза? но, раз двадцатки теперь ни что не хватит, продавщица сказала – потом занесете? он куда-то хотел поехать на автобусе? он купил сигареты или ему их не продали: мы не продаем табачные изделия покойникам!

Но обо всем этом, самом интересном, самом важном – ни слова, но зато бла-бла-бла – теперь в городке крайне напряженная ситуация, жители находятся в состоянии близком к психотическому, существует угроза эпидемии обсессивно-компульсивных состояний. Писавший явно заглядывал в Википедию. В городке может начаться паника. Если только безымянный автор не сгущает краски. А он, видимо, не сгущает. Он, скорее, их разбавляет. Мне же хочется сочных мазков. Я по ним так соскучился.

– Круто! – я закрыл папку. – Однако – бред! Полный бред! И то, что подключаемся мы, этот бред…

– Институционализирует? – наш начальник может правильно выговорить любое слово, у меня с этим всегда сложности. – Да, таким образом мы признаем за ним право на существование. Но не мы принимаем решения. На меня вышли напрямую. Из аппарата премьер-министра. Который, кстати, родом из этого городка. Премьер очень, очень переживает за всё, что там происходит… Одним словом, тебе надо ехать. Я бы послал кого-то другого, но…

– Землетрясение. Прорыв плотины. Взрыв.

– Ты всё знаешь! Да, как обычно – все вместе и сразу. Тамковскую я пошлю вместе с тобой. Ещё – Извекович. Он к нам вернулся. На полставки. Да, оба они кабинетные работники, но ситуация аховая, посылать больше некого. Не Раечку же.

– Сам бы поехал…

– Тамковская – за главного, все-таки она доктор наук, но все в твоих руках. Я на тебя надеюсь. Ты ведь меня никогда не подводил. Не подводил?

– Не подводил, но там нужны медики. Психиатры. Надо обратиться в…

– У них сложная политическая обстановка. В этом городке. И в губернии в целом. Возвращают выборы губернаторов. Недавний глава администрации этого городка будет новым губернатором, а пока трудится вице-губернатором, а на его место должен прийти глава нынешний. Как-то так.

– Подожди, ты сказал – выборы. Откуда ты знаешь, что бывший глава станет новым губернатором, а нынешний придет на его место?

– Я тебя умоляю! Уже принято решение, но покойник с лимонным пирогом портит картину. Ты должен спрямить углы. Успокоить. Кого-нибудь найдете на месте. Сейчас дипломы психолога раздают всем кому ни лень, но встречаются и толковые молодые специалисты. Посмотри среди выпускников педучилищ. Может кого-то из вояк привлечешь, там на аэродроме какой-то майор занимается предполетным тестированием. Иди готовься, завтра утром за тобой заедут. В половине восьмого утра. Извекович согласился ехать на своей машине. Пришлось выписать деньги на бензин. Ты представляешь? Как измельчали люди! Деньги на бензин! Так что – езжай домой, наберись сил, и не пей, пожалуйста… Твои на даче?

Моя жена давно гостила у младшей дочки в Австралии и как-то не собиралась возвращаться, старшая со своим безнадежно женатым банкиром сидела на Кипре, сына от первого брака я не видел и не слышал много лет.

– На даче. Нет-нет, подожди! Ты отправляешь нас троих…

– Да-да, у тебя же за Тучково. Семьдесят километров. Я помню… Там, в городке, и психиатр один имеется, семьдесят четыре года, глух на одно ухо. Он, правда, лицо в некоторой степени заинтересованное, покойник его зятёк, но зато большой клинический опыт. Ну, и этот, как его, майор. Ящик с папками забери. Дома просмотришь. Ещё виски?

– Нет, спасибо! Послушай, так нельзя…

– При необходимости скайп. Лучше или утром или поздно вечером. Письма я смотрю весь день. Звонить не надо, просить помощи тоже не надо, помощи всё равно не будет, прислать некого. Некого!

– Ты издеваешься? Ты хочешь выставить меня на посмешище? Плесни ещё, давай что-то придумаем…

– У меня сейчас селекторное совещание. На вчерашнем я сказал, что мои специалисты по покойнику уже работают. Покойник на контроле в аппарате правительства. Будь здоров!

Наш начальник протянул мне руку. Рукопожатие крепкое.

Наш начальник расправляет рукава рубашки, подтягивает узел галстука, снимает со спинки стула пиджак.

– Что-то ещё?

И мой главный аргумент против отъезда в командировку остался невысказанным: за время отгулов мне удалили кое-что лишнее, но врачу, в целом довольному результатами операции, сделанные экспресс-пробы ткани внушили определенные опасения, и до того, как я смылся из больницы, он отправил ткань на глубокий, комплексный анализ. Завтра, в одиннадцать утра, мне надо с ним увидеться.

Наш начальник надевает пиджак. Я смотрю на стакан с недопитым виски. Оживший покойник суть квинтэссенция, вытяжка времен, пространств и стихий. Он намного интересней результатов анализов. Но времена, пространства и стихии чужие, а анализы мои.

Я вздохнул и влил в себя остатки виски.

3

…Дома я закидываюсь двойной дозой анальгетика, протираю салфеткой шов, закусываю куском подсохшей пиццы полстакана водки, высасываю банку пива, ложусь. Вспоминаю, что не почистил зубы. Встаю, чищу их долго и тщательно. Пена розовеет. Это – новый симптом. Водой из-под крана запиваю таблетку мощного снотворного, вокруг кровати я расставил сразу несколько будильников. Мне снится банальный сон про то, как мне снится сон, в котором я сплю и не могу проснуться. Когда я вываливаюсь из сна, подушка насквозь мокрая. Перед глазами – синие круги, хочется пить, но я вновь засыпаю, и вижу яркий солнечный день, уходящее к горизонту поле, у горизонта – темный лес. Нужно до него добраться, но кто-то держит меня за воротник, перехватывает дыхание, держащий невидим, когда я отмахиваюсь, он чуть меня отпускает, стоит мне попытаться сделать хотя бы шаг, дергает назад. Я просыпаюсь. Горло болит. Смотрю на светящиеся стрелки ближайшего будильника. Скоро утро. Я иду в ванную, открываю воду, наклоняюсь, вода льется мне на спину. Сняв с вешалки полотенце, вытираюсь и смотрю в зеркало: у меня на горле свежий рубец. Рубец саднит. Я брызгаю на него одеколоном, кожу щиплет. Я выхожу на кухню. Варю кофе. Действие снотворного ещё не закончилось, вокруг словно туман. Сажусь и открываю папку. Из неё выпадает справка на ожившего покойника. В справке полужирным и курсивом выделено, эти слова ещё и подчеркнуты красным, что в отношении Лебеженинова собирались завести уголовное дело – якобы он толкал омоновца на каком-то митинге, – ограничились делом об административном правонарушении, другие задержанные вместе с Лебежениновым до сих пор под следствием, некоторые арестованы до суда, кого-то уже осудили. Я вздыхаю. Туман становится гуще. Кофе кажется горьким. Я засыпаю сидя за кухонным столом, уронив голову на руки, когда будильники начинают трезвонить, я не могу понять – что происходит? – потом встаю, выключаю будильники, отключаю будильник на своем телефоне, отправляюсь в душ. Собранная рабочая сумка стоит в прихожей. Рядом – командировочный чемодан на колесиках и ящик с папками. После душа я выкуриваю сигарету, одеваюсь, выхожу из квартиры. У лифта чувствую, что прокладка лежит косо, что вот-вот соскочит в левую штанину. Я возвращаюсь в квартиру, в темноте прихожей поправляю прокладку, спустившись вниз, вижу машину Извековича. Тамковская сидит на переднем сиденье. Я закидываю чемодан в багажник, сажусь на заднее сиденье, кладу сумку рядом с собой.

– Привет! – сказал я.

Тамковская кивнула.

– Привет! – ответил Извекович. – Можно ехать?

– Трогайте, шеф!..

4

…Настроение – отвратительное. Тревога и страх оплели меня. Мы едем через город, стоим в утренних пробках, с трудом выбираемся на шоссе, а я думаю, что надо было остаться должным и врачу и клинике, где меня оперировали, но я оплатил все счета и сунул врачу литровую бутылку «курвуазье». У него наверняка где-то стоит ящик с надаренными напитками. На пенсии откроет небольшой магазин – не все же копаться в чужих задницах! – и избавится от всеохватного цинизма: по моему опыту, его уровень зависит от высоты расположения органа специализации – я никогда не встречал циничного офтальмолога.

Старый, темно-бежевый «мерседес» Извековича в идеальном состоянии. Большое рулевое колесо. Извекович плавно закладывает повороты, неторопливо перебирает руль тонкими, сильными руками в автомобильных перчатках. Пахнет кожей, гелем после бриться, духами Тамковской. «Мерседес» Извековичу привезли из Австрии. Он купил его на интернет-аукционе. За большие деньги. Извекович любит Австрию и всё австрийское. Извекович – бывший шпион, после выхода в отставку он был одним из создателей нашего управления, потом его вернули на службу, какое-то время он жил где-то за границей, потом читал лекции начинающим шпионам. Когда-то Извекович посещал лакановские семинары, наверняка – по заданию «центра» влип в какой-то скандал, был вынужден бросить университет, пошел служить в Иностранный легион, содержал бар в Бангкоке, вернулся во Францию, но провалился в Австрии, где до провала ездил на «мерседесе» той же модели, того же года выпуска, на котором мы едем сейчас. «Мы любим то, что напоминает нам о наших поражениях» – одно из его любимых изречений. Утверждает, будто лично слышал это от самого Лакана. В середине семидесятых. Извекович выглядит очень молодо, но сколько ему лет – конспиративная тайна. Своей богатой на события жизнью Извекович помогает окружающим, он напитывает их эмоциями, утоляет их голод. Его реальное, смыкаясь с воображаемым других, становится символическим. Извековича должны были взять в Линце, но он успел сесть на поезд, который умчал его в Венгрию, где тогда ещё правил дядюшка Янош. Для Тамковской Извекович включает музыку. Он предлагает ей выбрать. Выбор это насилие. Говорил ли это сам Лакан, или кто-то другой, сути не меняет. Тамковская выбирает классику. Эта истеричка мечтает о повелителе, которым она бы могла помыкать. Помыкать Извековичем у неё не выйдет.

Сквозь дождь, мимо болот и темных лесов мы едем под квартеты Бетховена. Сворачиваем с федеральной трассы и едем по узкой, петляющей между холмами дороге. За березками и елями, темнеют зеркальца озер. Низко висят облака. Навстречу, по обочине, идут неприбранные, расхристанные грибники. Тамковская и Извекович обсуждают работу, которой нам предстоит заняться. Извекович говорит о коллективном бессознательном, о том, что наши архетипы не допускают возможности того, что покойники встают из могил и покупают колбасу. Это нечто нам чуждое, наносное. Это чужие архетипы.

Я помалкиваю, вопрос о подлинном и наносном один из самых скользких, хотя и хочется сказать, что архетипы не могут быть ни чужими, ни своими, только позволяю себе вставить – мол, покойник покупал не колбасу, а пирог с лимонной начинкой. Тамковская раскрывает лежащую у неё на коленях папку, и говорит, что именно колбасу, а не пирог, что покойник даже устроил скандал из-за того, что у колбасы был просрочен срок годности. У меня нет никакого желания спорить, и я говорю, что колбаса, пирог, сыр или замороженные котлеты «Богатырские» – не суть важно, главное мы имеем дело со вспышкой галлюцинаторного бреда, который свойственен шизофрении, что такой случай, соединяющий зрительные, слуховые, тактильные галлюцинации уникален, а его эпидемиологическое распространение уникально вдвойне.

– И бред этот распространился из-за того, что тот первый человек, который якобы увидел расхаживающего по улицам покойника, был значим для прочих заразившихся, – кивает Извекович. – То есть продуцент бреда не оживший покойник, которого, конечно же, не существует, а тот, кто его первым якобы увидел. Обладая высоким социальным статусом…

Извекович любит объяснять очевидное.

– Однако истоки бреда и даже личность продуцента для нас вопрос второстепенный, – говорю я.

– Вот как? – Тамковская сегодня удивительно агрессивна. – Мне всегда казалось, что найдя истоки можно представить себе и русло, по которому всё потечет.

– Это далеко не так…

– Да что вы говорите!

– Именно! Ведь тогда нам придется заняться интерпретациями. И даже если мы сможем выделить продуцента, нам придется выслушать его интерпретацию происходившего, на которую тем или иным образом, но с необходимостью будет наложена интерпретация наша собственная. И мы исказим изначальную реальность. Весь спектр её, от той, что существовала фактически, до той, которая имелась у продуцента как результат его…

– Как интересно! – в голосе Тамковской плещется ирония. – Ну и как же нам получить неискаженную реальность?

– Нам не нужна реальность, – я встречаюсь в зеркале со взглядом Извековича: он вообще смотрит на дорогу? так недалеко и до беды! – Нам нужно понять механизм воспроизводства бреда. У продуцентов, а их, несомненно, несколько, он, скорее всего, одинаков. Затем вычленить способ его передачи от человека к человеку. И комплексно разрушить и то, и другое.

– Это что-то новенькое! – фыркает Тамковская.

– Ольга Эдуардовна, сейчас дело не в наших теоретических разногласиях. Главное – зачем этот Лебеженинов восстал из мертвых? Говорил ли он с теми, кто первый его увидел? Что они думают? Эти, пока скрытые пружины бреда, помогут понять – как был запущен весь механизм?

– Вы что, – Тамковская так резко поворачивается ко мне, что ремень безопасности врезается ей в шею, – вы хотите сказать – мы должны отнестись к бреду не как к бреду, а как к яви? Ну, знаете, Антон Романович!

Я, глядя в мутное окно, размышляю о том, что вполне может быть и так, что прочие действительно заразились, но тот первый или первые, продуцент или продуценты, не бредил, что его собственный или их общий бред не был бредом, что покойник в самом деле ходил по улице, хотел купить пирог, колбасу, котлеты. И мне приходит в голову, что сам покойник запустил машину бреда. И нам надо найти не какого-то продуцента, жителя городка с высоким социальным статусом, а разрушить бред самого ожившего покойника. Да! Такой крутизны мы ещё не достигали. Это высшая точка. Апофеоз. Апогей. Зенит…

…И тут я ощутил легкое дуновение, словно кто-то наклонился и подул мне в лицо. Причем – с нарастающей силой. Поток воздуха становился все холоднее и холоднее. Глаза начали слезиться. Я вздохнул полной грудью. Воздух был наполнен каким-то горьким ароматом. Пожухлые цветы, сухая плесень, нотки цитрусовых, немного табака, мелкая пыль, окалина.

– Закройте, пожалуйста, окно! – громко попросил я.

– Оно закрыто, – ответил Извекович, они с Тамковской обменялись взглядом, Тамковская пожала плечами, мимо нас пролетела серебристая машина со знаком «такси» на крыше, и я посмотрел на часы, попросил остановиться.

Черпнув ботинком воды в кювете, по мокрой траве иду в кустики. Прокладка вся в крови. Смотрю на часы и достаю телефон. Врач начинает выговаривать за то, что я уехал, говорит, что если у меня такое наплевательское отношение к собственному здоровью, то ему очень жаль. Я вздыхаю. Он говорит, что мне необходим постельный режим. Я отвечаю, что был вызван на работу, что выполняю важное, очень важное поручение, что моя работа… Врач перебивает, говорит, что я, в конце концов, взрослый человек. С этим нельзя не согласиться. Вокруг меня – мятые пластиковые бутылки, обрывки бумаги, кучки полуразложившегося дерьма, надо мной – блекло-голубое небо, верхушки тонких берез, с одной на другую перелетает маленькая птичка с розовой грудкой. Врач говорит, что результаты повторных анализов ещё не готовы, а вот взятые сразу после операции пробы плохие. Плохие – в каком смысле? Во всех, Антон Романович, во всех. Но вы же говорили, что они внушают вам опасения, и не говорили, что они плохие. Вы говорили об опасениях. Опасность не означает, что… А сейчас говорю, что ваши пробы – плохие! И – опасные. Понимаете? Да… Позвоните мне через два дня. И поскорей возвращайтесь. Договорились? Договорились. Вам нужен постельный режим. Понимаете? Понимаю…

…Я пошел к шоссе, внимательно глядя под ноги. Через два дня. Значит – в пятницу. Нет, пятница будет через день. Значит – в субботу. В субботу утром мой врач обычно долго спит, значит – где-то около часа. Главное – не забыть. Не забыть.

Извекович стоял возле открытой правой передней двери, Тамковская сидела положив ногу на ногу. У неё красивые ноги. И красивое тело. Ноги длинные, тело короткое. Модельные пропорции. Высокая шея. Тамковская сказала что-то смешное – Извекович рассмеялся, повернулся и посмотрел на меня.

– Звонил наш начальник, – говорит Тамковская когда я сажусь в машину и мы отъезжаем. – Спрашивал – ознакомили вы нас с содержимым папок, которые забрали из его кабинета.

– И что вы ответили?

– Что ещё нет, но ознакомите обязательно.

– Первая часть вашего ответа верная, вторая – нет.

– То есть?

– Ящик с папками остался на лестничной площадке, возле лифта. Я вышел из квартиры, потом мне понадобилось вернуться, а когда я вновь вызвал лифт, то про ящик забыл.

– Вы понимаете, старина, что это бумаги для служебного пользования? – спрашивает Извекович. – Вы понимаете, что если они попадут к…

– Они попадут к нашей уборщице. Она отнесет его в подвал, где живет со своим мужем, водопроводчиком, и тремя детьми. Никто из них ничего не поймет – они и говорят-то по-русски еле-еле…

– Какая легкомысленность! – Извекович даже краснеет от негодования.

– Но вот их старший очень смышленый мальчик. Он учится в седьмом классе. Ему будет интересно.

Извекович открывает было рот, но Тамковская накрывает изящной ладонью его руку, лежащую на рычаге переключения передач.

– Успокойтесь, Роберт. Антон Романович нам расскажет то, что сумел запомнить. Мы же не можем возвращаться! Антон! Вы все папки посмотрели? Тогда давайте по порядку, с первой папки. Ехать нам ещё долго. Не всё же нам слушать музыку, нет-нет, Роберт, мне очень нравится, сделайте чуть потише, да, вот так…

– Вы серьезно? – спрашиваю я.

– Ну да, мне всегда нравилась классическая музыка. И нам надо войти в курс дела. Того, что нам дали, недостаточно. К тому же принципиальные разночтения – у вас пирог и кока-кола, у меня и Роберта – пиво и колбаса. Из-за таких несовпадений может произойти что-нибудь трагическое. А вы… У Антона Романовича потрясающая память, – Тамковская вновь накрывает своей ладонью руку Извековича, – он, как все, запоминает всё, но в отличии от нас, простых смертных, может воспроизвести запомненное.

– Более двух третей жителей городка считают, что покойник ожил на самом деле, – говорю я. – Хотя родители детей, к которым якобы покойник приставал, уверены, что он не оживал, но вот родители других детей думают, что ожил и среди них высок процент тех, кто считает, будто покойник теперь будет преследовать их детей. Общее число видевших покойника, в процентном выражении…

– Я отказываюсь слушать этот бред, – говорит Извекович. – Это полная дичь. Извините, Антон, это относится не к вам, а к тому, что вы нам транслируете.

– Роберт, успокойтесь! Антон, продолжайте!

– Спасибо, Ольга. Самая интересная категория – так называемые «заразившиеся». Это те, кто видел покойника или соприкасался с ним, например, облокачивался на прилавок киоска «Табак» после того, как на него облокачивался покойник, пытаясь купить пачку сигарет. Эти «заразившиеся»…

– Какие сигареты он собирался купить? – спрашивает Тамковская, доставая блокнот. – Что случилось, Роберт? Зачем вы сюда сворачиваете?

– Туалет. И – кафе. Надо перекусить! Хотя бы выпить чаю.

– Хорошо, – соглашается Тамковская. – Продолжим позже. Антон, запомните то место, на котором вы остановились.

Салат, солянку, тефтели с гречневой кашей, томатный сок и сто пятьдесят. Это я заказал у веселой буфетчицы-официантки. Извекович тактично заметил, что обед ждет нас по прибытии в городок, кисло улыбнулся, когда я сказал, что как животное ем когда хочу, а потом – Тамковская подошла к буфету, – спросил – не много ли, сто пятьдесят, и не рано ли? – но тут мы оба услышали как Тамковская тоже заказывает солянку и, к моему и Извековича изумлению, сто грамм, и ответил Извековичу что в самый раз и что время – это иллюзия, самая опасная из всех, на что Извекович сказал, что я могу не стараться – он посещал лекции Пейджа об иллюзорности пространства-времени, сам писал на эту тему работу, а ещё сказал, что вопрос об иллюзорности времени тесно связан с вопросом его, времени, зарождения, генезиса, его видов и разновидностей, если же серьезно – то предположение о возникновении времени и само оно, время, во всем его многообразии, отрицает вечное, внепространственное и вневременное существование творца, а если совсем серьезно – его расстраивает мое настроение, он же видит – со мной что-то не так, и я спросил – а с кем – так? Извекович хотел было что-то ответить, но вернулась из туалета Тамковская, заказавшая по пути ещё два чая – «Антон! Вы будете чай? Нет? Два чая!» – дальнобойщики за одним из столиков даже дернулись – у Тамковской такой интеллигентный голос, кошмар просто, ужас! – и поинтересовалась – мол, о чем мальчики шепчутся?

– Мы говорим о том, как падшая богиня хаоса Ансорет сошлась с богом мрака Тшэкином и родила близнецов… – начинает Извекович, но Тамковскую так просто не купишь: она садится, закидывает ногу на ногу, просит меня рассказать всё, что я знаю про Лебеженинова, я начинаю пересказывать содержимое папки номер пять, но Тамковская замечает, что о содержимом папок мы будем говорить в дороге, а сейчас она просит рассказать о личных впечатлениях от знакомства с Лебежениновым.

– Вы его знали лично? – Извекович изумлен. – Вы общались?

– Антон Романович был консультантом в оппозиционной партии, активистом которой одно время был наш восставший из могилы господин Лебеженинов, Борис Борисович. Антон Романович проводил у них тренинги, учил их, пестовал, а их не зарегистрировали, оказалось – им негде применить навыки, полученные с помощью Антона Романовича, они отказались от его услуг, и Антон Романович потерял одну из статей дохода.

12 След.

Свет ночи

1

2

3

4

С этой книгой читают