Режим Бога

© Дмитрий Сергеевич Левочский, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Выйти

Важное явление в школе – право у каждого ученика выйти как минимум один раз во время урока. Право ценное: можно почти в любой момент остановить урок и получить несколько минут свободы и тишины. Выходят за разным. В туалет не выходят почти никогда. Чаще курить или выпустить эмоции наружу – на уроке нельзя. Школа во время такого выхода пугала тишиной. Это была тишина спящего улья, тишина опорного пункта милиции во время инструктажа. Чтобы как-то ее заполнить, я слушал музыку. В тот раз тоже слушал, хоть и садилась батарейка в кассетнике. Мне нравилось, что голос у певца постепенно теряет скорость и силу. Он устает, поет против желания. Наконец голос застревает как бы в густом киселе и можно возвращаться обратно. Расслабившись, я не сразу заметил движение за спиной. Я дернулся, но меня заметили. Это была самоубийца, о чем я пока не знал. Девчонка из старшеклассников. Звали-то ее как-то просто. Юля, кажется. Поразил ее колоссальный свитер – почти до пола. Больше на ней ничего толком не было. Свитер мешком, кроссовки и волосы светлые.

– Я не кусаюсь – а голос грубый, хриплый. Курили там здорово. – Я знаю. Просто неожиданно.

– Чего слушаешь? Дай послушать!

Она сама взяла один наушник и села рядом со мной.

Мы немного так посидели – я и самоубийца Юля на полу во время урока. Я все косил на нее глазами, пытаясь рассмотреть: какая? Юля была ничего себе. До того ничего себе, что я немного пожалел о том, что у нее в ушах именно это – умирающий голос, слов не разобрать.

– Воу… Воу… Воу… Мычит что-то, а что непонятно. Ты чего тут сидишь-то? Накурился? – Не, я не курю.

– А я курю. У нас недавно вечеринка была дома.

Я попросил рассказать про эту вечеринку.

Юля рассказала такую историю: все напились и накурились, а ей стало грустно. Она сидела вот точно также на полу, и вдруг из груди ее выскочила душа.

– Человечек такой небольшой. Как ребенок. Ручки, ножки. Я ее за плечи схватила и обратно в грудь.

Я начал любоваться Юлей издалека. Была какая-то порнографическая простота, с которой она разговаривала с учителями, со сверстниками. На школьницу она не тянула, но с ролью своей ничего сделать не могла.

Один раз, валяя дурака с одноклассниками, расшумелись сильнее обычного. Я был ни при чем, поэтому замечание от Юли получил мой товарищ по парте. Грубая Юля с вечной жвачкой во рту и микроскопическими зрачками, но красивая, как богиня, назвала его «мудила грешный». Я охнул и присел. Трудно понять, каково это – получить пощечину от такого вот ангела. Конечно, пристал к парню: «Ну как тебе? Ты жить-то теперь сможешь?».

Долго еще болталась в моей жизни. То на улице видал ее, распивающей водку. Один раз она на всю улицу, заметив меня, приглашала присоединиться. Я отказалася, и она прицепилась к моему собеседнику: «Ну бухни хоть ты со мной, Андрюшка! Андрююююшка! Андрюшка, хуй те в ушко!» – И сразу рассмеялась счастливым, добрым и невероятно заразительным смехом. Все тогда растворялось: и водка, и Андрюшка, и помада ее дешевая. Только вот этот смех вот – дзынь… дзынь… дзынь… Свидетели говорят – повесилась. Почему – неизвестно. Бабки-тетки рукой машут устало: «Пила и сдохла, чего обсуждать?». Картины не вяжутся в голове – петля, табуретка, и вместе с этим – голубые глаза, волосы ее светлые и неаккуратные. От чего бежать такому человеку? От чего прятаться? Думал, думал, а потом пришел сон и забрал меня – и я уснул, не придумав ничего.

Американский синдром

Я совершенно не помню, как это начиналось. О чем я думал, как докатился. В какой книжке про это можно прочитать? Память, завернув сознание в тугую простыню, долго волочила меня по серому небытию, из которого лихо шмякнуло на твердый линолеум настоящего момента. Момент был таким: я положительно отвечаю на предложение «выйти поговорить». Таков был уговор – я начинаю вспоминать. Я пообещал себе, что соглашусь на любую экзекуцию, которую они придумали. Мы идем к двери. Я впереди, руки в карманах, трое сзади – злобные и голодные, как посетители «Макдака» в субботний день. Далее можно было вести себя тремя возможными способами: воззвать к милосердию нападавших, которое и правда иногда обнаруживалось в пахнущих пивом складках хмурой души, попробовать убежать, или начинать защищаться. Этот сценарий начинался каждый раз одинаково. Я знал наизусть все уловки, все возможные претензии и способы сделать больно. Однако сегодня больно должен был сделать я. Такой уговор тоже был, а обещания надо хотя бы пытаться выполнять. Без посторонних мыслей достаю из кармана «ПМ». Пистолет я купил у одного очень странного типа, который держал антикварную лавку на Арбате. Причиной покупки был, разумеется, живой интерес школьника к военной истории, который, сэкономив на пиве, увлекся наукой. ПМ был направлен в брюхо здоровенного Лехи (толстый, с двойным подбородком, глаза наглые, жадные). Он нисколько не испугался. «У него пистолет», – сказал Леха. Лехины друзья молча двинулись на меня. Они не смотрели на «ПМ», на руки. Все три взгляда – прямо в глаза. И на меня идут. Когда я выстрелил, впервые в жизни увидел в глазах людей неподдельный страх. Два жутких страха по бокам и один смотрит прямо в глаза, зажимая руками толстый сильный живот. Выстрел пистолета – хлесткий, разрывающий воздух звук. Леха стонал, ползая по полу, а по краю взгляда появлялось все больше и больше любопытных и испуганных глаз. Пронзительно заорали девочки – я подумал, что у меня голова лопнет. Надо было что-то делать дальше обязательно.

Одной рукой я продолжал держать пистолет, водя по бледным, хоть и упитанным лицам, а другую поднял вверх, призывая бедлам к тишине.

Вот теперь тихо. Теперь никто не мешает творить мне то, что я хочу. В этот момент я действительно в это поверил и приступил к делу. Память и воображение, соревнуясь друг с другом, подкидывают все новые мысли и образы: пороховой дым, кровь на тетрадках, торжество слабости на силой и бесконечное желание сделать больно. Я пытаюсь играть в то, во что они верят по-серьезному. Я не могу этого понять – природа насилия чужая и странная. Но этой природе поклоняются все. Перед этой природой все равны. Ты обязан сделать больно, иначе «не мужик». Когда вся сделанная мною боль скапливалась на бумаге – как вот этот вот небольшой отрывок, кусочек быстро истлевал и оказывался в мусоре. Мерзкие и лживые существа и сейчас где-то поджариваются за свои грехи – в Подмосковье немало горящих помоек, где до сих пор тлеет исписанная мною бумага.

Режим Бога

Отец приходит домой поздно. Иногда даже слишком. Но я никогда не засыпаю до его прихода. Сквозь бредовые мечтания до меня доносится траурный вой последней электрички, отходящей от станции и бесцельные фантазии складываются в четкую картинку: отец идет от станции, голодный и замерзший. Проходит через череду дворов, мимо школы, куда я хожу каждый день, хотя в этом нет совершенно никакой необходимости, потом подходит к дому, поднимается по лестнице и тихонько стучит в дверь. Отец дома. Я с рождения был уверен, что настанет такой день, точнее ночь, когда он не придет. Каждый раз я считал, что такой день настал, хотя он ничем не отличался от предыдущего: пробуждение, телевизор, чай, дорога, школа, дорога, дом. Ну, может быть, драка. Может быть, новая игра. Может быть, новая девчонка в классе. А отец сегодня не придет. Но вот стучится.

Я знаю, что у нас проблемы с деньгами. Я знаю, что отец выпил немного для храбрости. И я прекрасно знаю, что сейчас будет.

Пошептавшись немного с матерью, переодевшись и поужинав, папа, наконец заглянул ко мне в комнату. Родители знают, что я не сплю. Они знают, что мне не нужно спать. Я могу не спать, если попросят, или если я сам не захочу. Но я люблю спать. Несмотря ни на что.

– Привет, – его голос слегка дрожит, я это чувствую. Если надо, я мог бы даже увидеть его мысли, но я почему-то боюсь это делать. – Как дела в школе?

– Нормально, – стандартный ответ на стандартный вопрос. – Сынок… Я понимаю, что ты устал. Я понимаю, что наши с мамой просьбы тебя выматывают. Поверь мне, если бы не эта чертова страна и не этот кризис, я бы никогда…

– Ничего, папа, – отвечаю я, – это ничего. – Ты не волнуйся. Я все понимаю. Ты скажи, сколько надо?

Отец замолкает и переводит дух.

Родители просят у меня деньги не так уж часто. Отец Гермоген, духовный наставник моего отца, в последний раз сказал им про бесовскую природу моего дара, но деваться некуда – не заплатишь за квартиру – пойдешь жить на улицу. И никакой отец Гермоген к себе не пустит, как пить дать.

– Сынок, нужно два миллиона. Иначе с нас не слезут.

Вот тут важно больше не рассусоливать. Встаю с кровати, упираюсь босыми ногами в пол. Начинается.

Как я это делаю? Я и сам не знаю. Кое-кто сравнивает мой дар с вождением автомобиля. В какой-то момент стирается грань между машиной и человеком и все действия приобретают инстинктивный характер.

Складываю руки ладонями друг к другу, и мысленно представляю эти самые два миллиона – ворох синеватых, темных бумажек. И сразу же – шур-шур-шур-шур между пальцами. Деньги возникают ниоткуда, все больше давят на руки так, что под конец становится тяжело удерживать эту бумажную кипу. И вот они – два миллиона между двух мальчишеских рук. Отдаю отцу.

– Спасибо. Прости ты нас с матерью. Ложись спать. Я понимаю, что тебе не очень хочется, но ты все-таки ложись.

И ушел. И больше ничего. Но я благодарен отцу. Он принес запах мороза, нагретой компьютером пыли и города. Я люблю эти запахи. Подозреваю, что всякий житель области их любит.

Ложусь спать, но сон не идет. В голове почему-то смятение и тоска. Не беда, я знаю как это лечится. В конце концов, одну ночь сна можно и пропустить. Что-что, а родители сегодня точно ругать не будут. Или завтра. Но это уже не важно.

Я встаю и подхожу к окну. Лес темной щетиной давит на окна. Холодный, колючий и злобный зверь. Он притягивает, но он и пугает. Пожалуй, город все-таки лучше. Значит – в город. В Москву. Открываю окно, набираю полную грудь морозного январского воздуха и, не раздумывая больше ни секунды, прыгаю в черную подмосковную ночь. Прозрачный и неосязаемый зимний ветер послушно принимает меня на себя и несет в сторону Москвы, – огромного сияющего поля в зимней ночи, где очень много людей и где можно абсолютно все.