Лично меня этот тамбовский старик заинтересовал своей особенной мужицкой выдержкой. Вглядываясь в него, каждый чувствовал присутствие чего-то особенного, что он нес с собой так бережно, как святыню. Эти расейские лапти, домашнего холста белая рубаха и гречневик прикрывали именно то, чего недоставало выростковым сапогам, ситцевой рубахе и бараньим шубам нашего сплавщика Никиты. Ходок не стыдился своей мужицкой бедноты и не щеголял ею, а к тугому богатству Никиты относился совершенно равнодушно. Замечательно было то, что, когда этот тщедушный старичок подходил к нам, богатырь Никита как будто заминался в своих речах. Простая публика третьего класса тоже поглядывала на него, точно ожидая какого-то мудреного слова, но старичок упорно молчал и только угнетенно вздыхал.

– Правильно я говорю, дедушка, по-нашему, по-хрестьянскому? – не один раз спрашивал Никита, видимо встревоженный молчаливым присутствием ходока.

– Известно, правильно, – равнодушно соглашался дедушка и опять улыбался. – Все правильно, милый человек… как следовает…

Между этими мужиками народилась и вырастала какая-то невидимая рознь, которая чувствовалась, а не поддавалась словесному определению… Получалось что-то неладное, скрытое и недосказанное; что заметно раздражало Никиту. Кажется, чем мог помешать ему безобидный тамбовский мужичонка, а между тем Никиту так и коробило, когда тот улыбался в свою бородку клинышком.

В Пьяном Бору, где высаживались пассажиры, ехавшие на Уфу, мы распростились с нашим сплавщиком. Он взвалил на свои могучие плечи два громадных мешка, захватил шубы и превратился в целую копну.

– Ну, не поминайте лихом, господа вы мои скубенты, – прощался он, выставляя голову из своих шуб. – Может, что и лишнее сказал, так не обессудьте на нашей простоте…

Пароход причалил к маленькой пристани. Публика столпилась у правого борта, а в том числе и тамбовский ходок. Когда пароход остановился и публика хлынула к сходням, сплавщик Никита протянул руку ходоку и проговорил:

– Ну, дедушка, счастливой дороги…

– Спасибо, милый человек.

Никита постоял, тряхнул своими мешками и шубами и проговорила:

– А ведь я правильно говорил… а?.. Насчет крестьянства то есть.

– Правильно-то правильно, да только оно тово… – замялся старичок и неожиданно прибавил: – Глупый ты человек, Никита, хоша ты и в сапогах и три шубы у тебя…

Произошла немая сцена. Сплавщик заметно смутился, а мы положительно были обижены за него.

– Пустой человек, и больше ничего, – задумчиво повторил старик, не обращаясь, собственно, ни к кому. – И правильные слова говорил все время, а все-таки пустой…

– Да почему пустой? – приставал к нему кто-то из студентов, – Это не доказательство: пустой, пустой… Про всякого так можно сказать.