Формула всего

Часть первая. У цыганского шатра

Глава первая

Джиипэн о дром прочувэна, а ту джя^[1].

Мерно покачиваясь, крытый урдэн^[2] пересекал Городецкую степь. Дорога была широкой и пыльной. В траве по обочинам стрекотали кузнечики. Иногда раздавался крик куропатки. Больше не было ничего.

Полуденное солнышко припекало. Ветер уснул. Облака зависли над степью неподвижные, словно острова. Лошади плелись еле-еле.

Перебросив поводья из правой руки в левую, Муша Христофоров стянул с головы черную шляпу и помахал ею перед собой, разгоняя застывший томящийся воздух.

– Ох, дело, – произнес он как будто с недоуменьем, а потом широко зевнул, обнажив золотые зубы. – Клянусь конями! От такой жары мозги наши скоро размякнут, как коровий навоз! Держи!

С этими словами старик протянул шляпу младшему внуку, который сидел рядом с ним в урдэне и так осоловел от жары, что заметил жест деда лишь после того, как тот окликнул его по имени:

– Буртя! Не спи!

Бурте было лет шесть или семь. Он сам не знал точно. Муша утверждал, что Буртя родился в год, когда умерла старая Парадайца, а бабушка Бина, ныне тоже покойная, говорила, что Буртя родился позже – когда женился их старший внук Драго. Оба сходились только в одном: «Лист пожелтел, и он свет увидел. Осеннее золотце! Царевич наш! Жеребеночек!» Вот как они его называли!

«Царевич» ехал в одних портках, заплатанных и грязных, но в правом ухе у него качалась самая настоящая золотая сережка, а за левое ухо он заткнул одуванчик, ослепительно-желтый. Черные волосы падали до плеч, и сразу было ясно, что с расческой они никогда не дружили.

Буртя важно взял шляпу, помахал ею, как дед, точно так же зевнул и вернул шляпу Муше.

– Я говорю – мозги размякнут, туда-сюда, – повторил старый цыган.

Буртя правильно понял деда. Он пошарил позади себя в поклаже, занавешенной цветным пологом из ситца, достал зеленую, наполовину опорожненную бутылку и зубами вытащил из нее пробку.

– Держи, Муша.

Старик натянул почерневшие от длительного использованья поводья и, смакуя, приложился губами к горлышку. Вердикт его был унылым: «Нагрелась, курва», однако это не помешало ему сделать еще пару глотков.

– Прекрасный день! – подытожил Муша и вытер усы, блаженно улыбаясь. Он любил (и привык!) быть всегда чуть-чуть под хмельком и даже придумал этой своей весьма прозаичной слабости поэтичное оправдание: «Цветы тоже поливают, чтоб они не завяли!»

Буртя уже хотел вернуть пробку на место, но дед неожиданно остановил внука:

– Попробуй ты.

– Зачем?

– Не вырастешь.

Буртя испугался. Напустив важный вид, цыганенок отхлебнул сколько смог за раз. Солнце почернело! Буртя испуганно вытаращил глаза и едва удержался, чтоб не выплюнуть брагу обратно.

– Ну? – спросил Муша внука.

Тот все еще морщился, держась рукою за горло, и ответил не сразу:

– Знатное вино! Пусть глаза мои вылезут, если я пил лучше!

– Ты другого не пил. Зачем врешь старику?

Буртя виновато опустил глаза.

– Ладно. Покурим? – Муша насыпал махорку в трубку, и Буртя, которого сызмальства никто и ничему не учил, глядя на деда, понял, что тот наконец-то решил взяться за его воспитание.

Старик Христофоров глубоко затянулся и передал трубку внуку. Буртя набрал полный рот дыма и почти сразу же сорвался в кашель. На глаза навернулись слезы.

Муша смотрел на него сверху вниз, не скрывая удовольствия:

– Что скажешь, царевич?

– Знатный… кх-кх… у тебя табачок. Где ты взял такой?

– Достойный ответ! Ты настоящий сын своего отца! – похвалил Муша. – Твой отец родился с трубкой в зубах!

Буртя удивленно разинул рот, а Муша продолжал:

– И никогда с ней не расставался! Он и сейчас, наверное, курит – там, – старик многозначительно показал пальцем в небо. – Повез я его провожать и говорю: «Ну что, сынок, молчишь? Где твоя трубка?» А трубку я спрятал – сам у себя. Едем, значит, дальше, а он молчит. Я свое гну: «Как же ты без трубки? Честному цыгану это все равно что королю без короны – и в рай не пустят! Скажут: «Шарлатан! Ты ли Брэтиано Христофоров?! Нас не проведешь! Покажи свою трубку, а то мы не верим!», туда-сюда. А дальше вот что. Мужики гроб подняли, а я говорю: «Стойте, чавалэ^[3]!» Вернул ему трубку, как то положено, чтобы ни в чем он в раю не нуждался, потому что хороший он был цыган – твой отец! Мягкой ему земельки да легкого лежанья! Пусть бережет он нас на каждом шагу!

Старик замолчал, а Буртя задумался, пытаясь представить себе отца, которого не видел ни разу в жизни. Брэтиано умер молодым и здоровым. Жена ненадолго пережила мужа. Кто-то сглазил их обоих смертельной силой. За что? – этого Буртя не знал, да, собственно, и не думал, а дед никогда не поднимал эту тему.

В этот момент цветной полог откинулся, и оттуда показалась заспанная мордочка Какаранджеса – третьего участника поездки.

– Почему остановились? – спросил Какаранджес.

– Перекур, – серьезно ответил Буртя.

– Ну тогда я еще посплю, – Какаранджес задернул полог и откинулся назад на подушки, где после бессонной ночи рядом с ним отсыпался старший сын Брэтиано и старший внук Муши – Драго Христофоров.

Буртя с минуту глядел на деда: как благодушно он курит трубку, какие широкие у него ладони, какой лучистый и мудрый взгляд…

– Муша, а правда, что ты лошадям умеешь приказывать одним только взглядом, и они его слушают лучше кнута?

– Клянусь своей бородой! Чтобы небо мне на голову упало, если я вру!

– А как ты это делаешь?

– Сейчас покажу. Вон на этом, – старый цыган указал вперед, и Буртя увидел, что им навстречу несется запряженный соловой мастью двухколесный возок. Скоро уже можно было рассмотреть расписные узоры у него на бортах. Крестьяне в таких не ездят. «Купчик или приказчик», – подумал Муша.

Раскрашенный возок быстро приближался. Правил им и точно приказчик из Мырвича – курносый, румяный и гладкий, как чайник. Вез он перины. Небрежно увязанные, на крупных ухабах они приподымались, словно девичьи груди от глубокого вздоха. Приказчик торопился и задал лошадке хороший темп.

Старик Христофоров прикрыл глаза и едва заметно шевелил губами.

Стремительный возок поравнялся с урдэном. Поскольку дорога позволяла разъехаться без взаимных уступок, приказчик не удостоил цыган и взглядом.

Муша продолжал бормотать, а Буртя, как ни напрягал слух, не мог разобрать ни слова. Зато лошадь услышала! Протащив возок шагов за полста вперед по дороге, она заржала и встала так резко, словно на нее набросили аркан. Приказчик не понял, что произошло.

– Но-о! – гикнул он. – Давай! Пошла!

Лошадь не двигалась.

Хозяин пустил в дело кнут – без толку. Соловая по-прежнему упиралась.

Приказчик раздраженно оставил козлы, обошел лошадь слева и попытался ухватить ее под уздцы, но та злобно щелкнула зубами, едва не оттяпав хозяину пальцы. Приказчик отпрыгнул и растерянно оглянулся.

Муша наблюдал за его действиями с самой благодушной физиономией в мире.

Приказчик чертыхнулся, погрозил лошади кулаком и энергичной походкой направился к урдэну.

– Эй, цыган! Не скажешь, что с моей клячей? Как взбесилась, ей-богу! Чуть не укусила! А всегда была смирная! Ничего не понимаю. Может, ты понимаешь? Я заплачу!

– Мне от тебя денег не надо, – внушительно сказал Муша. – Я так посмотрю.

Он спустился с урдэна и направился к «взбесившейся» лошади. Соловая стригла ушами и беспокойно переступала на месте. «Что же он сделает?» – размышлял приказчик, но ход его мыслей прервался просьбой:

– Дядя, дай грошик.

Буртя просил без заискиванья, по-деловому, словно этот «дядя» был ему должен.

Выбранный тон показался приказчику несколько странным. Он привык, что нищие давят на жалость и умаляются, но цыганенок не видел в попрошайничестве ничего постыдного – он относился к нему как к ремеслу. Это был его скромный вклад в копилку семьи.

– Держи, – приказчик, не сводя глаз с Муши, который уже совершенно по-дружески гладил лошади спутанную гриву, рассеянно полез в карман за медяшкой.

Буртя быстро спрятал полученную монету, но полез к «дяде» снова:

– А хотите – я на пузе станцую?!

Неизвестно, что ответил бы ему приказчик на этот раз, только в тот же момент старый Муша повернулся и, с сожалением покачав головой, объявил свой диагноз:

– Тяжело ей, добрый человек! Перегрузил ты ее. Устала!

– Да у меня тут одно тряпье! – приказчик в недоумении кивнул на перины.

– Как знать, как знать… Может, черт тебе в тряпки чего засунул, ты сам не знаешь, а лошадь чует – вот и не везет.

– Про чертей ты внукам рассказывай!

Муша развел руками:

– Я что знал, то сказал, милый человек.

– Полно, цыган! Не обижайся! Тороплюсь… Видит Бог, как поспеть мне надо! К вечеру, в Дубно. Выручай! Скажи, что ты хочешь?

– Ничего не хочу. Разве выпить бы малость за то, чтобы лошади твоей полегчало!

– Это можно, – приказчик мгновенно достал из-под сиденья полуштоф с вином и протянул старику. Тот принял подарок и поднял тост:

– Чтобы все у тебя было хорошо! Счастья, здоровья… До ста лет тебе жить и беды не знать! Вот как я сказал! Чтоб нечистый, глухи наши уши, в твои дела не лез! Ну-ка сядь-ка теперь: авось да поедешь!

Приказчик вскочил на возок, крикнул «Но!», и лошадь как ни в чем не бывало пошла вперед.

– Всего тебе дорогого-золотого! – крикнул вслед ему Муша.

– Спасибо, старик, – донеслось с возка.

– Как ты это делаешь?! – воскликнул Буртя.

– Бог дал! Спасибо ему. Это такой секрет, туда-сюда, которому не научишь. Ты сам возьмешь, если сможешь взять. То, что понимается, то не говорится, – таинственно ответил старый цыган.

Они влезли на урдэн и тронулись в дорогу.

Глава вторая

Лава бы мэ барвало, туса, миро грасторо, во вэко на разочаваспэ^[4].

Солнце вышло из облака и опять погрузило цыган в свое обволакивающее тепло. Буртя, хоть и привык разъезжать, окончательно измаялся от безделья и скуки. Монотонный степной пейзаж его утомил. Он уснул, привалившись к деду. На другом часу хода задремал и сам Муша. Он совсем опустил поводья, но лошади, не останавливаясь, продолжали везти повозку.

Погруженный в сон, Муша сладко причмокивал. Ему снилось, что он снова красив и молод, и кудри черные, словно смоль. Эх, ох… Когда такое было? Куда девалось? Жизнь была яркая, а прошла незаметно. Иней в волосах уже не растает. Все говорят ему: «Здравствуй, старик». Муша не в обиде – всем нужно стариться. В последние годы он ужасно обленился, и прежний бес – изворотливый, тактичный и бессовестный к чужакам – просыпался в нем лишь на конной площадке, по старой памяти. «Гаже^[5] золото в речке моет, а я золото из воздуха делаю!» – похвалялся Муша за кружкой пива, и это была чистая правда. При желании и усердии он легко бы мог выбиться в богатеи, но цыганская жадность удовлетворялась быстро – сытно есть да сладко спать, а большего и не надо! Муше претили глобальные масштабы, и его желания, не воспаряя, витали в привычной уютной близи. Старик Христофоров искренне полагал, что он устроился в жизни неплохо. И даже получше многих! Лишний раз напрягаться представлялось ему ненужным. Муша жил по накатанной колее. Всего два неотложных дела наметил он для себя в этой жизни – сосватать невесту старшему внуку и попробовать ананас.

Собственно, в соседний табор Кирилешти Муша отправился именно с этой целью. У него там жил родственник по прозвищу Рябчик. От него старик знал, что Кирилешти зимовали у моря, на юге Империи, а юг – такое волшебное место, где на базаре можно найти не только ананас, но и бородатую грушу. Что касается девушек из табора Кирилешти, то все они славились покладистостью и красотой, но самое главное – Драго сказал… «Вот и хорошо! Лучший подарок ты не мог мне и сделать! – обрадовался Муша. – Туда-сюда! Будем на ярмарке – скажешь мне: „Муша, вот тот жеребчик, который меня повезет к невесте, – я его куплю, пускай он стоит хоть целый табун!“» Драго, понятно, мог сам себе купить любого коня, но дед настоял: «Подарок за подарок!» – и в самый же первый ярмарочный день они пошли за большой покупкой. Тот городок назывался Дубно. Дело было позавчера.

В первую очередь цыгане взяли пару шелковых рубах – одну другой краше – и, переодевшись в них тотчас же, как купили, двинулись на конную. Толчею рынка они рассекали, как две экзотические хищные рыбы; ни на что не смотрели, но все замечали. В черных сапогах скрипела береста.

– Гляди-ка какой, – толкнула под руку соседку торговка рыбой. – Пальчики оближешь!

– Глаза-то!

– А грива!

– А нос-то!

Они рассмеялись так весело и звонко, что Драго оглянулся. Торговка рыбой залилась краской, но ее соседка выдержала взгляд, и, если б не женитьба, Драго азартно подмигнул бы ей – раз; два – подарил какой-нибудь тюльпан; а три – случилось бы ночью в поле.

«И чего я женюсь?» – задумался Драго без особого желания найти ответ, как можно задуматься: «Будет ли дождь?» или «Скоро ли он кончится?» – «Будет – и будет. Мне нипочем».

Драго был высок ростом, плечистый, стройный. Красивые волосы, большие руки. Одна гажи его сравнивала с тигром: «Ты такой же мощный и гибкий. У тебя не улыбка, а… оскал!» Ей нравилось сравнивать белизну своих простыней с его бронзовой кожей.

Конная площадка бурлила, как кратер. Были тут и молодые аферисты, и матерые барышники, и пьяные казаки, и ростовщики-евреи, и хапуги-жандармы, и юродивая шатия, и офицеры Его Величества Лейб-гвардии полков, и головорезы с большой дороги, переодетые в заезжих купцов. Муша называл конную площадку «вшивая копилка», хотя любил это место больше всего на свете.

Цыган здесь было много, при этом одни занимались барышами^[6], а другие – лаутары – пели и играли для «почтеннейшей публики». Эти последние зарабатывали на хлеб исключительно музыкой, но, оказавшись на конной, не могли отказать себе в удовольствии наблюдать за торгом, проявляя при этом такое возбуждение, какое редко охватывало их даже при исполнении любимых песен. Лаутары утверждали, что хорошая лошадь, как хорошая музыка – и та и другая может умчать на край земли!

Цыгане-лошадники на лаутаров смотрели несколько свысока, считая лишь себя настоящими цыганами, а этих – так. Между тем лаутары были уверены в обратном, и поэтому, чтобы – спаси и сохрани – не началась кровавая резня, одни старательно избегали других.

Забредая все дальше в недра «вшивой копилики», Муша то и дело встречал знакомых: «Приветствую, Стэфан!», «Ау, Трубочист! Как твоя нога?» – «Танцует, Муша! Пока танцует! Сын родился!» – «Дай Бог ему счастья!» – «Куда же ты смотришь?! Или не видишь: жеребчик – сказка! Только для тебя!» Золотые улыбки, нужные слова – все здесь работало только на то, чтобы обмануть.

«Ох и дошлый народ эти конные менялы!» – думал старый Христофоров, не переставая здороваться с ними самым радушным образом. Он и сам был таким когда-то. Где же вы, красивые года? Не времечко было, а чертово колесо! Муша клялся, божился, подначивал, врал, покрывался потом, но в итоге итогов всегда умел скинуть с рук плохую лошадку, а хорошую урвать себе по дешевке. Недаром говорили: «У Христофорова конь на трех ногах с четырьмя покажется!» А секрет был прост: Муша брал человека на азарт и виртуозно подводил его к тому краю, за которым эмоции застилают всякий здравый смысл. Со стороны казалось, что Муша и сам весь кипит и брызжет, но цыган никогда не терял над собой контроль. «Горячись для вида, – учил он Драго. – Горячка заразна. Гаже не заметит, как начнет подпевать. Ты его раздухари, а потом и ломай, пока он не опомнился, туда-сюда!»

Муша гордился старшим внуком. Драго знал все ходы и выходы в конном деле, отлично разбирался в лошадях и в людях, к любому легко находил подход – людям нравилось его слушать. Мушу смущало в нем лишь одно – Драго был себе на уме. Старик не понимал, чего он хочет от жизни. С ровесниками внук откровенно скучал, со старшими – тем паче. В нем можно было бы заподозрить холодную кровь, но время от времени до Муши доходили слухи об очень опасных авантюрах, в которые Драго бывал замешан и даже играл в них роль первой скрипки. Вспомнить ту же дворяночку!.. Чуть в тюрьму не попались! А дело у Вычегца?!

Был и еще один странный факт – в семейном кругу Драго держал себя чинно, серьезно, никогда не позволял себе лишнего и к другим относился строго. Однако, стоило ему вырваться в знакомые таборы – чаще всего, в гости к старшей сестре, там он пел, танцевал, выпивал, балагурил… «Что же у него есть заветного на душе?» – недоумевал старый Муша и с каждым годом все с большей тревогой следил за Драго, ожидая, на чем же тот подорвется и объявит свою натуру в полную силу, но внук жил себе да жил, не выказывая особенного пристрастия ни к чему из того, что было у него под рукой. Старик несколько раз пытался поговорить с внуком по душам, но так и не смог ничего от него добиться, потому что Драго и сам не знал, чего ему надобно; просто ждал, когда это случится, без капли протеста исполняя положенные жизнью порядки. Уже с ранней юности судьба его складывалась нестандартно, и Муша считал, что это происходит не случайно, а потому что Драго его особенный, на беду или счастье.

Другое дело – Буртя. Этот был добрее и проще. Муша баловал младшего внука. «Царевич» рос впечатлительным и нежным – разумеется, по цыганским меркам. Он боялся полнолуния и редко заплывал далеко от берега, воображая, что его утащит на дно Панитко^[7] или проглотит какая-нибудь хищная бородавчатая рыба, облаченная в панцирь. Дед полагал, что это возрастное и по мере укрепления силы воли Буртя сам переборет мальчишеские страхи, а пока все «труды-заботы» Муша возлагал на широкие плечи старшего внука. «Женю его только, и все исправится!» – так утешал себя старик Христофоров.

Ему в тысячный раз отдавили ногу, но что тут поделаешь – это конная.

Иногда Муша сам подходил к лошадям, иногда его окликали:

– Морэ!^[8] Тебе лошадь на что – под верх или запрягать?

– По небу летать!

Муша улыбался направо и налево, узнавая старые знакомые рожи – Ваську Разбойника, Гриню Проходимца, Колю Черепка. Он всегда отзывался про них уважительно: «Сеют-то слова, а жнут-то червонцы!»

Они прошли мимо доброй сотни коней, пока Драго наконец не остановил взгляд на белом иноходце, которого хозяин расхваливал, прибегая к таким цветастым выражениям, что смысл совершенно исчезал в их причудливом узоре. Грива коня была бережно расчесана, копыта начищены, кость широкая – это обещало большую прыть.

– Не старый ли? – усомнился Муша.

– Зубы все расскажут, – Драго без спроса заглянул коню в пасть. У старых жеребцов зубы обычно сточены до глади, но белый иноходец имел зубы молодые, в щербинах и ямочках, тут бы и брать, но опытным глазом Драго заметил, что эти ямочки нарочно выщерблены ножом или шилом.

– Его рот правдивей, чем твой, – усмехнулся он в ответ на вопросительный взгляд барышника. – Всего хорошего. Больших барышей.

– А тебе хорошей покупки! – не остался в долгу барышник.

Спустя битый час придирчивых и безрезультатных блужданий от конюшни к конюшне Муша начал ворчать:

– Никого мы сегодня не купим, туда-сюда. Этот сопатый, у того грудь отбита. Каждый второй на разбитых ногах! Таких лошадей татары скупают – на мясо и кожу. Обеднела ярмарка… Нечего ловить!

– Постой-ка, Муша. Вот этот жеребчик должен быть из резвых.

Конь и правда был загляденье. Покупатели бросались к нему наперегонки, но тут же и откатывались обратно – очевидно, что бородатый цыган, который его торговал, заломил небывалую цену.

– Съел бы я его глаз! – воскликнул Драго. – Взгляни, Муша, что за коник! Воистину царский, да? Посмотри на его голову! Посмотри на его шею! Ну, счастье нам посылает Господь!

– Верь мне – меньше двухсот червонцев за него не попросят! – рассудил Муша трезво.

Бородатый воскликнул:

– Бери скорее! Лучше не найдешь! Убей меня Бог – не пропадут твои деньги! Плюнь мне в лицо, если я соврал!

Но Муша и так видел, что барышник не врет. Просто ему было жалко денег. С другой стороны, Христофоров представил, как внук его въедет в табор невесты на таком вот красавце – все сразу ахнут!

«Чем черт не шутит!» – решил старик, и торг начался. Цыгане увлеченно махали руками, шумели, крестились и били себя в грудь. То и дело звучали фразы вроде: «Клянусь!» или «Не сойти мне с этого места!».

Гаже, проходящие мимо них, не умели сдержать улыбок, а некоторые вовсе задерживали шаг, чтобы послушать, понимая лишь то, что говорилось не по-цыгански:

– Шестьсот!

– Пятьсот!

– Ядрена-Матрена!

Барышник торговался – что играл на гитаре! Но и Муша с Драго были не промах! А лучше всего был конь – отменной вороной масти, исполнительный и косматый, по прозвищу Серко.

– Э-эх, – махнул рукой барышник, когда цена затормозила на сумме в сто пятьдесят дукатов. – Ваш конь! Берите! Как от сердца отрываю!

Он передал повод Драго, и тот, глядя в крупные недоверчивые глаза Серко, бережно погладил его по гриве и угостил куском сахара, чтобы конь сразу знал: в добрые руки попал он на службу.

Барышник и Муша ударили по рукам и душевно расцеловались, царапая друг друга колючими усами. После этого последовал окончательный расчет, и можно было бы разойтись, однако меняла, который оказался человеком души настолько широкой, что едва ли не гуляка и вертопрах, повел Христофоровых «дро трактай о-гудл тэпопьс», что означает «поболтать под чаек в трактир». Отказаться они не могли, да и повода не искали.

У ворот питейного заведенья отирался блохастый пес.

– Иди отсюда, шарик, – ласково сказал Муша.

Шарик дружелюбно завилял хвостом.

– Насекомые одолели? – спросил старик.

Пес серьезно посмотрел на него, задрав морду.

– Он по-цыгански не понимает, – объяснил Драго и пихнул Шарика ногой. Пес все понял и отбежал. Цыгане вошли в трактир.

Как прошел вечер, Муша помнил неровно, и весь следующий день он проспал, как убитый, да и сегодня заснул в дороге. Сон ему показывал все ту же конную, только на этот раз Муша – еще безусый и безбородый – торговал коня лично для себя. Продавцом почему-то оказался Вэшитко^[9], уверявший, что конь у него заколдованный – даже озеро перепрыгнет! Муша поверил и заплатил. Они компанейски развели повода, но в тот самый миг, когда Христофоров уже прыгнул в седло и готовился к тому, чтобы перемахнуть через хоть какое-то, пусть и самое невзрачное озерцо, его разбудил громкий голос Бурти:

– Муша! Муша!

– Что такое? – старик спросонья захлопал глазами, одновременно пытаясь сделать вид, что не спал ни секунды.

– Муша! Ты змею переехал.

– Не может быть!

– А вон там что такое?

Они соскочили.

Какаранджес также проявил любопытство и раздвинул полог.

Черная гадюка не шевелилась, хотя должна была бы биться в агонии.

– Может, она еще вчера сдохла? – предположил Муша, но Какаранджес сокрушенно покачал головой:

– Недобрый знак.

– Враки. Откуда ты знаешь?

– У нас испокон веку говорили: лучше съесть сто дохлых кошек, чем переехать змею.

– Не знаю, не знаю, – с сомнением сказал Муша. – Я бы лучше переехал змею…

– И ты это сделал! Теперь все – беда. Жди, откуда не ждешь. Стели солому, где будешь падать.

– Неужели настолько дурное предзнаменованье?

– Дурное – это мягко сказано! – заблажил Какаранджес. – Хуже может быть только одно!

– И что?

– Покупать во сне лошадь.