Десятый остров. Как я нашла себя, радость жизни и неожиданную любовь

Записки на трамплине

Пару дней спустя я вернулась в Калифорнию – снова пройдя сквозь зеркало Алисы, платяной шкаф Нарнии, платформу 9¾ – и вернулась в свою прежнюю реальность. Я не могла понять, действительно ли со мной случились все эти фантастические события.

Мне явно нужно было вернуться на Азоры.

У меня сложился план. Прежде чем принять предложение Фрэнка, даже прежде, чем поехать на Терсейру, я решила, что должна попытаться получить журналистский грант, чтобы писать об азорской диаспоре. Официальное письмо с отказом содержало рукописную приписку внизу, в которой говорилось, что этот проект получил некоторую поддержку и мне предлагается подать заявку в будущем году. Рукописное «мы сожалеем, но» еще до того, как я побывала на островах? Я сочла его победой. Наверняка на сей раз у меня все получится.

По выходным я изучала городки и деревни калифорнийских азорцев, ездила в Туларе, и в Тарлок, и в Хилмар. Подала вторую заявку и стала ждать.

Мужественный автор пытался понять мою одержимость. Согласно его теории, я была тайной португалкой, хоть совершенно и не напоминала португалок внешне. Мое этническое происхождение было тайной за семью печатями, а для Мужественного автора все упиралось в кровь. Он был армянином и приписывал страстность своей натуры тому факту, что его родители были родом из древнего армянского города Муш, ныне отошедшего восточной Турции.

Я рассказала об этом семейству армян, которые давным-давно приняли меня в свой клан во Фресно. Мне подобные рассуждения казались абсурдом.

– Нет-нет! Это так и есть, – уверил меня патриарх Армен. – Он гневливый?

– Ну, мне кажется, это скорее праведный гнев, попытка исправить мир, – уточнила я.

– Нет, – заявил Армен. – Просто люди из Муша совершенно сумасшедшие.

Я не считала, что меня определяет моя ДНК, но действительно начала думать, что Мужественный автор, возможно, не так уж не прав. Может быть, дело действительно в семье. Гамаэляны были моим племенем, несмотря на то что называли меня своей одар – «другой».

В прошлом Оди с Арменом держали семейный ресторанчик-дайнер в центре Фресно. Я часто сидела у них за стойкой, с удовольствием уплетая кебаб, в то время как Армен испытывал прочность моих нервов. Он говорил, что вид у меня подавленный и мне следовало бы завести мужчину, который содержал бы меня, чтобы я могла сидеть дома. Ему просто нравилось меня доводить, и я это знала, но все равно каждый раз поддавалась. Однажды в разговоре всплыло то, что у меня в Калифорнии нет ни семьи, ни мужа – вообще никого. Оди, мать семейства, едва не выронила чашку. Они с мужем так переглянулись, словно я сказала им, что прилетела с другой планеты. Сама мысль, что кто-то может жить в полном одиночестве, казалась им невозможной. Вскоре они стали зазывать меня к себе и на завтраки, и на чай, и на ужины в День благодарения.

Я лакомилась у них на Благодарение вот уже десять лет, хотя мне гораздо больше был по вкусу персидский рис с апельсиновой цедрой. Их маленький дайнер исчез с лица земли, на его месте раскинулась парковка федерального суда. Но дом Гамаэлянов по-прежнему был местом, где я выпивала несметное число чашек чаю и плавала в бассейне на заднем дворе, пока мы неторопливо обсуждали события, случившиеся за день.

Армен и Оди с тремя своими сыновьями, Патриком, Рени и Арби, оказались в Америке, потому что проводили отпуск в Пенсильвании в том самом 1979 году, когда Иран захватил американских заложников и паспорта семейства внезапно стали недействительными.

Армяне селились в Иране (тогдашней Персии) за сотни лет до геноцида, истребившего 1,5 миллиона представителей этого народа в Османской империи в период с 1915 по 1917 год. В Иране до исламской революции армянам было разрешено исповедовать собственную религию и иметь свои школы, соседи-мусульмане принимали их и позволяли жить в мире как минимум четыреста лет. Вот почему, по словам Армена, персидские армяне обладали менее мрачным темпераментом, чем армяне во Фресно, чья родословная восходила к Армении и геноциду.

Армен, обладавший мягким чувством юмора, когда не старался спровоцировать меня абсурдными сексистскими банальностями, рассказывал, каким суровым традиционалистом был в Иране. По его словам, Оди приходилось спрашивать его разрешения даже для того, чтобы навестить мать. Так там было заведено.

– Но потом я попал сюда, увидел, что мужчины вежливы и нежны со своими семьями, и подумал: Ах, так это же намного лучше! – вспоминал он.

Они прожили во Фресно больше тридцати лет, но Оди до сих пор снились сны, в которых она ощущала аромат свежего лаваша, доставляемого каждое утро, видела снег на Эльбрусе и солнце над Каспийским морем. Армен любил показывать мне фотографии современного, полного жизни Тегерана перед последней исламской революцией.

Все далекие войны, голод и диктатуры приносили новые волны иммигрантов на поля калифорнийской Центральной долины. Вряд ли можно найти что-то более глобалистское, чем какой-нибудь калифорнийский фермерский городок.

Я писала о людях, которые отстаивали мессы в каменных церквях в мексиканских горах, бродили по рисовым полям в Лаосе и читали стихи в своем искусно устроенном саду в Афганистане. Они тосковали по лемонграссу, банановым деревьям, «настоящему» чили, саманным домикам, резным храмам, выложенным плиткой мечетям, Рио-Гранде, нопалесу ^[7], розовой воде, пышным самосам ^[8] и самогону, который оставлял на языке вкус цветов, прежде чем упоить вусмерть. Я была окружена «перемещенными лицами». Многие вещи, по которым они тосковали, были утрачены для них навсегда – в отличие от Азоров, куда диаспора могла приезжать погостить на лето.

Может быть, моя увлеченность возможностью вернуться была даже как-то связана с моей собственной жизнью. Той ночью, когда отец умер от рака легких – мне было шестнадцать, и моя семья уже давно перебиралась во все более и более дешевое жилье из-за медицинских счетов, которые нечем было оплачивать, пока не оказалась в арендованном доме с решетками на окнах, в квартале, зажатом между двумя выездами на шоссе, – я побежала. Я никогда не была любительницей бега. Я была неповоротливой и часто растягивала лодыжки. Тем не менее я побежала. Бежала мимо винного магазина и многоквартирных комплексов, чьи названия воскрешали в памяти апельсиновые рощи, на месте которых они выросли: «Цитрус», «Флердоранж», «Роща». На каждом висели растяжки, обещавшие «первый месяц аренды – бесплатно!», просто на случай, если тебе непонятно с первого взгляда, что ни один человек, у которого есть выбор, не пожелал бы там жить.

Я бежала, пока сердце не начало колотиться у меня в ушах. Ноги сотрясала дрожь, а легкие горели. Бежала, пока не добралась до одного из тех маленьких парков, которые застройщиков заставляют разбивать в больших городах, чтобы компенсировать строительство уродливых многоквартирных комплексов там, где некогда цвели цитрусовые деревья. Бросилась на траву. И ощутила сорванное дыхание и грохот сердца всем телом.

Я чувствовала землю, поддерживавшую меня, а звезды надо мной тянулись в бесконечную пустоту, которая забрала моего отца. Это было просторное чувство. Жива, думала я, дивясь собственному дыханию, теперь навеки отмеченному печатью понимания, насколько оно хрупко. Насколько оно хрупко. Я закрыла глаза и ощутила себя крохотным пятнышком, но при этом частью вселенной, вращение которой можно почувствовать, если просто остановиться.

Год спустя моя мать, Беверли, умерла от болезни Лу Герига, но даже сами врачи винили в ее скоропостижной кончине разбитое сердце. Хотя я снова ощутила связь с чем-то огромным и превосходящим меня саму, я еще и оказалась оторванной от всего привычного. И с тех самых пор опасалась, что в этом огромном вихре связанных и связывающих точек не найдется той, в которой мне место. Я боялась, что обречена плыть без руля и ветрил. По этой самой причине мне и нравились иммигрантские истории – о месте, и о разделении, и об идентичности, и о поисках того, что осталось на своем месте, в отличие от самого человека.

Я вновь настроилась на разговор с Арменом. Он продолжал вспоминать армянские деревни и черты характера, которыми потомки их жителей волшебным образом обладали даже три тысячи лет спустя. Была деревня любителей покомандовать, деревня злых на язык и даже деревня толстоногих, хоть я и не думаю, что это можно назвать личностной чертой.

Неудивительно, что на днях я почувствовала себя как дома, когда молодой калифорниец, никогда не бывавший на Азорах, объяснял мне, что любит праздники, поскольку его бабушка и дедушка родом с Терсейры.

– Вы же знаете поговорку: «Есть восемь островов и вечный праздник под названием Терсейра!» Это у меня в крови, – сказал он. На предплечье у него была набита татуировка острова, на котором он никогда не бывал.

Эйлин – жена Патрика, невестка Оди и Армена – обычно была моей союзницей, когда я возражала против определения судьбы по племенной принадлежности, но теперь поддержала Армена. Не имеет значения, сказала она, что ее прозвище Мышка. Потому что ее отец был из деревни Казаз, так что она очень даже отважная мышка. Люди из Казаза известны своей храбростью.

В одну из наших первых встреч Эйлин сказала мне, что считает самым приятным в своей жизни время, когда была армянской беженкой из Ирана в Испании. Ей не позволяли работать или учиться, поэтому она занялась фламенко. В тот же день она научила меня нескольким па. Я в ответ научила ее джазовым движениям руками (неравноценный обмен) и поняла, что мне очень хочется дружить с человеком, который способен подшучивать над статусом беженца.

Самое забавное, что, несмотря на все их речи о том, что армяне такие-то, персы сякие-то – и нечего путать их с простыми американцами, – истории Оди и Армена почти всегда свидетельствовали об индивидуальности, которую не так-то просто втиснуть в стереотипы.

В Тегеране во время исламской революции Оди была беременна Арби. Она ложилась в постель рано, стараясь проспать самые яростные демонстрации. Но каждый вечер соседи забирались к ним на крышу, палили из оружия в воздух и кричали: «Смерть Америке!»

Она пошла к ним домой. «Разве не говорит ваша религия: «Если делаешь несчастным ближнего своего, то делаешь несчастным Бога»? – спросила она соседей-мусульман. – Так вот, я несчастна. Вы каждый вечер пугаете меня».

Они извинились и после этого всегда подходили, стучались в дверь и вежливо предупреждали ее, что собираются выйти на крышу, палить из оружия и вопить «смерть американцам», чтобы она не перепугалась. Они обязаны это делать, объяснили ей. В противном случае другие соседи могут донести, что они, мол, не являются верными революционерами, а ведь они стараются быть тише воды ниже травы, одновременно пытаясь эмигрировать в Соединенные Штаты.

Удивительно было то, что я запомнила эти истории так хорошо, ибо, тусуясь с кланом Гамаэлянов, я поняла, что в присутствии большого количества родственников кажется, будто никто никого не слушает.

На прошлое Рождество, к примеру, я улизнула с ужина, вышла на прыжковый трамплин над бассейном и записала услышанный за столом разговор, пока еще помнила каждое слово.

Записки на трамплине

Оди рассказывает Альберту, другу, с которым их семья знакома еще с Ирана, что я устроила коктейльную вечеринку и там они познакомились с моим приятелем, армянским писателем, и она сочла его интеллектуалом и безумным красавцем. Оди совершенно свободно владеет английским, но коннотации по-прежнему ее подводят. Некоторое время назад я рассказала ей, что, когда американцы считают кого-то внешне красивым, они говорят «горяч, аж дым идет».

Двадцатидвухлетний сын Альберта, которого усадили рядом со мной, шепчет:

– Она правда считает, что он горяч, аж дым идет?

Я шепчу в ответ:

– Она и нас с тобой такими считает. Это ее коронная фраза.

Альберт, сидящий по другую сторону от меня, не расслышав, шепчет:

– Ты что, правда «травкой» дымишь?

Патрик, сидя напротив меня, прислушиваясь сквозь шум и гам, вставляет реплику:

– Нет, вот курить траву мне не нравится.

Армен, чуть туговатый на ухо, рявкает на Патрика:

– Что?! Тебе нравится курить траву?!

Альберт шепчет мне:

– Травка – это не так плохо. Но вискарик мне нравится больше.

Оди, не догадываясь об этих попутных диалогах, завершает свой рассказ изящным росчерком: «И к тому же он такой хороший писатель!»

Учитывая, что мне случалось присутствовать при множестве таких разговоров, можно было подумать, что их дом – последнее место, куда я пошла бы с письмом, в котором мне должны сообщить, получила ли я грант. Но я поехала прямо к ним, не вскрывая письма. Во время ужина распечатала его под столом и просмотрела. Денег я не получила. У меня упало сердце – и это не просто шаблонная фраза; что-то примерно в районе моей груди оторвалось и рухнуло в желудок. Мысленным взором я уже видела, как еду в редакцию газеты на следующий день – и на следующий, и на следующий – и больше не выезжаю оттуда, чтобы делать репортажи и рассказывать истории, а сижу за письменным столом под флуоресцентными лампами, во все ускоряющемся темпе кропая посты для блога. Силой мысли я пыталась заставить кого-нибудь из присутствующих за столом спросить, есть ли известия насчет гранта, но сама сидела молча. Слова из меня не шли. Наконец Оди спросила, есть ли какие-нибудь новости.

– Я не получила грант, – еле слышно прошептала я.

– Что ж, значит, он тебе и не нужен, – рассудила Оди. – И вообще, они мне не нравятся.

– Что там у вас такое? – спросил Армен.

– Какая-то организация, от которой нет никакого толку, не выбрала ее островную тему, – объяснила Оди.

– Островную? – переспросил Патрик. – А что за острова? Азорские? А у них есть коралловые рифы?

– Коралловые рифы очень-очень интересны, – покивал Армен. – Они очень важны.

– Знаешь что? – сказал мне Патрик. – Попробуй еще раз, только теперь найди острова с коралловыми рифами.

– И не ходи больше к этим людям, – посоветовала Оди. – Мне они не нравятся. Но рифы – это интересно. Какие только твари там не живут!

Эйлин ничего не сказала. Она просто встретила мое разочарование безмолвным сочувствием, в то время как все вокруг нас решили, что мне следует изучать коралловые рифы.

Так лети

Ты приспосабливаешься. Шутишь с друзьями. Ходишь в походы по выходным и стараешься не думать о том, как наткнулась на что-то такое, во что могла бы броситься без оглядки. Вместо этого сидишь в редакции на вращающемся стуле и то поднимаешь, то опускаешь сиденье в тщетной попытке утихомирить тело, вопящее от навязанной ему пассивности. Пишешь трендовые статейки, под которыми стыдно видеть свою фамилию.

Можешь даже любопытствовать насчет многочисленных вопросов, связанных с коралловыми рифами.

Я не то чтобы забыла об Азорах и их связи с Калифорнией, которая была лишь одной нитью в кошачьем клубке иммиграции в США. Но надо мной вечно висели дедлайны, и они заботили меня больше.

Однажды я сидела, сгорбившись над столом, набирала текст. Я перешла в отдел очерков и кропала советы о том, как давать новогодние зароки. И гадала, как же мне сделать историю, которую будет интересно читать, если ее настолько скучно писать, что я начала описывать ленивые развороты на 360 градусов в своем крутящемся кресле. Раздалось «дзинь!» уведомления, и я открыла письмо от Шефа. «Счастливого Нового гота!» – гласило оно, ибо на дворе стоял январь, а Шеф был не так силен в письменном английском, как в устном. Запахло океаном. Я услышала смех Шефа. Написала ему в ответ, что надеюсь, он в этот день нырял в море и ему никогда-никогда не приходилось сидеть под люминесцентными лампами.

Барбара, моя закадычная подруга-коллега, тревожилась за меня. Я нарекла ее прозвищем Тас, потому что она умела накрутить себя до истерически смешных проповедей о нашем мире, произносимых с энергичностью тасманского дьявола. В последнее время она оставила мир в покое, чтобы читать мне проповеди о том, что я не нахожу должного применения своим талантам. Тас считала, что мне нужно найти творческую тему, к которой я буду неравнодушна – то есть призвание. Легче сказать, чем сделать. Начиная с детского сада я была универсалом. Уже тогда завидовала тем, кто жил ради бабочек или каждую переменку отрабатывал футбольные удары. Это одна из причин, по которым журналистика действительно была моим призванием. Я интересовалась практически всем, но не имела ни одной конкретной страсти.

В итоге из депрессии меня вывела и вернула на Азоры молитва. Не моя. Рона.

Рон был корреспондентом газеты по вопросам религии. Необыкновенной доброты человек, он не выходил из дома, не облившись одеколоном и не надев массивного кольца с камнем в память о национальном чемпионате по женскому софтболу во Фресно в 1998 году. Рон вел курсы изучения Библии в конференц-зале, когда тот не использовался для кровавого спорта совещаний по бюджету, во время которых решалось, какой материал пойдет на первую полосу. В моем представлении Рон был сам себе храм – плюс ладан, шик-блеск и призыв на молитву. Он обожал свою работу. Каждое воскресенье брался за новую церковь, за новую веру и писал об этом.

Я с удивлением узнала, что Рон собирается подать заявление о получении выходного пособия. Он подыскивал себе миссионерскую работу. В нашей газете был профсоюз, и, согласно правилам, такое заявление мог подать любой, но первые плюшки причитались тем, кто больше других отработал на своем месте. Рону было практически гарантировано положительное решение. Я болталась где-то в конце списка в категории «нет шансов», но все равно заполнила заявление – просто чтобы напомнить себе, что мне следует усерднее стараться уйти с этой работы и найти место, где мне самое место – простите за каламбур.

По всей стране в газетах проходили сокращения и исчезали репортерские рабочие места. Поначалу мы во «Фресно Би» наблюдали за этим с безопасного расстояния. Наша газета была единственной в своем регионе. Она была частью информационной сети, которая гордилась тем, что является семейным бизнесом, пишет о местных делах и пережила немало трудных времен, не уволив ни единого репортера или фотографа.

Тем временем за пределами Центральной долины инвесторы вынудили Knight Ridder, одну из крупнейших в стране газетных сетей с целой когортой пулицеровских лауреатов, поднять волну сокращений в своих редакциях. К 2006 году Уолл-стрит потребовал ее продажи. McClatchy, материнская компания «Фресно Би», выкупила Knight Ridder за 4,5 миллиарда долларов с принятием 2 миллиардов долгов. Это был тот самый случай, когда мелкая рыбешка проглотила кита. McClatchy тут же выставила все редакции Knight Ridder, где были профсоюзы, на продажу. И теперь даже у нас во Фресно шел третий раунд сокращений.

Я притащилась в редакцию утром того дня, когда должны были объявлять о выдаче выходных пособий – или временных увольнениях, если слишком многие передумали и дали задний ход. Я знала, что, даже если останусь, времена, когда можно было заниматься странствованиями и исследованиями, канули без следа. Больше никаких историй о «срезе жизни». Теперь целью были истории, гремящие в интернете. Единственный раз, когда моя работа достигла статуса «вирусной», случился тогда, когда я написала духоподъемную байку о двух парнях из неблагополучной части города, которые открыли ларек бритвенных принадлежностей. Я-то думала, что общечеловеческая составляющая моей истории заставила цифры просмотров рвануть вверх, но наша юная рецепционистка Хизер, знаток интернета, указала, что все эти люди забивали в поиск слово «бритый», потому что Бритни Спирс в тот день засветила свои стриженые прелести.

Задержавшись у стола Барбары, я сказала ей, что предвижу для себя нескончаемые заголовки типа «Ножевое ранение в Портервилле», где название «Портервилль» неумышленно ассоциируется с одной из частей тела. Мой стол был рядом с местом Рона. Вокруг Рона собралась толпа. Он рассказывал коллегам, что передумал брать выходное пособие. Оказалось, он всю ночь простоял на молитве и почувствовал, что для него еще есть важная работа в газете. Я проверила электронную почту. Барбара прислала сообщение: «Они высчитывают стаж по работе в отделе, а не в газете!» Мы с Роном оба были жалкими остатками отдела очерков.

Обнаружилось еще сообщение от редактора, который просил зайти к нему в кабинет. Он предложил мне выходное пособие, и я подписала документы. Никаких планов у меня не было. Я даже не думала, что это возможно. У моего папы на такой случай нашлась бы пословица… Нет, ее не было. Папа не верил в схему «уйти с одной работы раньше, чем найдешь другую». Зато мама расхаживала по дому, весело распевая песенку со словами «пусть нет у нас за душой ни гроша», так что… возможно, где-то во вселенной существовала поддержка для этого прыжка, не имевшего никакого финансового смысла.

Я схватила ключи и поехала к Армену и Оди. Армен сидел за компьютером, играл в карты. Я сказала ему, что взяла выходное пособие, эквивалентное двадцатинедельной зарплате.

– Этого надолго не хватит, – заметил он.

– О Боже! Я совершила ошибку, да? – спросила я и задышала чаще.

– Этого ты не узнаешь, пока не наступит будущее, – успокоил он, – а может быть, и тогда не узнаешь наверняка.

Армен часто переживал из-за моего статуса незамужней женщины. Но теперь указал на это как на спасительное благо:

– Хорошо, что у тебя нет мужа, которому пришлось бы рассказать эту новость, и детей, которых надо кормить.

Что ж, вот так вот: никакие дети голодать не будут, только я одна.

«Только я одна» была на всех фронтах. Мне даже кредитную карту не давали после былых неудач на вольных хлебах. Я пыталась накопить денег перед уходом, после того как скандал с Альпо испортил мою репутацию, но каждый раз, как у меня скапливалась небольшая заначка, она уходила на новые покрышки, налоги или другие надобности, которые, вероятно, следовало бы планировать.

Оди была в кухне, готовила мой любимый персидско-армянский салат: листовой салат-латук, отварной картофель, ямс, оливковое масло и лимон. Пока она перемешивала его, я вывалила на нее целый драматический монолог о том, что дело не только в моей работе, но и в моей печали, вызванной тем, что происходит с журналистикой. Что от нас осталось бы без наших историй? Я явно созрела для полноценного ораторского выступления. Вполне могла бы заявить, что демократия скончалась во тьме раньше, чем это сделала «Вашингтон пост».

Оди, лишившаяся родины и прежней жизни, закатила глаза.

– Ох, Принцесса! Подумаешь, дерево спилили. У тебя есть крылья – так лети!

Оди с Арменом всегда давали людям прозвища. Когда мы познакомились, они хотели назвать меня Бемби – за мое простодушие и карие глаза, как у олененка. Я запротестовала, сказав, что Бемби похоже на кликуху, которой пользуются проститутки. Тогда они предложили Принцессу – предположительно из-за моей великолепной осанки. Я смекнула, что два раза права вето мне никто не даст, и поэтому обзавелась кличкой французского пуделя.

Может быть, у меня самой уже появилась эта мысль – еще до совета Оди. Но мне нравится думать, что я восприняла его буквально. Забрав свой чек «мы-тебе-заплатим-чтобы-ты-ушла», я на следующий же день купила билет, чтобы снова лететь на Азоры.

Жаль, что я не способна вычислить правила, которым повинуется вселенная, подхватывая тебя, когда ты прыгаешь с утеса. Кажется, есть какая-то оговорка: мол, спасательные плотики не выстроятся в линию, пока не покувыркаешься в воздухе, растопырившись, точно лягушка, готовая плюхнуться животом о воду.

Мне не удалось найти способ профинансировать дальний путь до Терсейры, поэтому я сделала это сама. Теперь же я полезла на Craiglist за идеями о том, как составить рекламное объявление для поиска человека, желающего пожить во Фресно летом, когда температура там достигает +40˚С. Нашелся исследователь рек из Санта-Барбары, который искал жилье в нашем городе на то самое лето, когда я предполагала отсутствовать. Мэтт взял мой дом в субаренду (не говорите об этом моему арендодателю). Он собирался квартировать у меня как минимум до сентября.

Я позвонила Элману, главе португальской программы исследований в Калифорнии. Это он в свое время подкинул мне идею подать заявление на грант, который я не получила. Я спросила, не знает ли он кого-нибудь, кто может сдавать жилье на Терсейре. Он ответил, что я могу бесплатно жить в его фамильном доме – они, мол, часто сдают его друзьям. Я никогда не встречалась с Элману лично. Я сказала ему, что у меня нет четкого плана. Я не знала точно, о чем хочу писать, и за мной не стояла никакая организация. На это он ответил, что предложение остается в силе.

Только теперь, когда Элману и его жена Альбертина стали моими давними друзьями, я понимаю, насколько поразительным был тот разговор. Слова «нет четкого плана» – чуждая концепция для Элману и Альбертины. Она больше двадцати лет проработала воспитательницей в детском саду. С нее станется спросить взрослых людей, уже сидящих в машине, сходили ли они в туалет перед поездкой. Она раздаст всем зонтики, если есть более чем двадцатипроцентная вероятность дождя. Как-то раз на вечеринке в их доме мой спутник увидел на кухонной стене длинный список намеченных дел.

– Ого, и все это – за один месяц?! – уважительно протянул он.

Это был список на неделю.

Подал голос старый друг хозяев дома:

– О, это еще что! Как-то раз я зашел к ним в гости, когда их сыновья были совсем мальчишками, и тогда в списке был пункт «заняться сексом».

Альбертина только плечами пожала.

– Ну, если чего-то нет в списке, этого никто и не сделает, – пояснила она.

Такой уровень организованности меня нервирует. Но я остаюсь стойкой поклонницей списков.