Десятый остров. Как я нашла себя, радость жизни и неожиданную любовь

Капелиньюш

Если растешь в Калифорнии, то рано узнаешь, что жизнь среди великой красоты сопряжена с великим риском. Наши залитые солнцем горы, плодородные долины и сверкающие прибрежные города уязвимы для пожаров, наводнений и землетрясений. Попробуйте найти хоть одного калифорнийца, которому не приходилось бы спасаться бегством. Вулканические Азоры тоже не понаслышке знакомы с природными катастрофами. Узы, связывающие острова и Соединенные Штаты, сотворены лавой.

16 сентября 1957 года у побережья Фаяла произошла серия незначительных подземных толчков. Никто не обратил на это внимания. 27 сентября дежурный на вахте одной из вижиаш – точек наблюдения за китами – увидел водовороты в воде и подал сигнал о том, что замечена стая китов.

Это были не киты.

Вода словно вскипела. Смотрители маяка и моряки в порту у мыса Капелиньюш пустились бежать. Примерно в полумиле от берега в океане забил гигантский белый фонтан. Три дня спустя он выглядел как облако-гриб от атомного взрыва. Пар и черный пепел взлетали на 1000 метров в воздух. Целый месяц слышались гулкие взрывы, к небу поднимались устрашающие тучи пара и грязи.

Из моря вырос новый остров в триста футов высотой. Трое репортеров подошли к содрогавшейся земле на весельной лодке, и один из них – в нежурналистском порыве национализма – установил на ней португальский флаг.

Месяцами сыпался пепел, формируя наносы столь тяжелые, что они проламывали черепичные крыши, накрывали поля и уничтожали урожаи Фаяла. Люди ходили по улицам с зонтами, защищаясь от черного дождя. Вулканический пепел сформировал перешеек, соединивший вулкан и Фаял. Тучи пыли застили солнце, вычернив небеса над всем архипелагом.

Ночью 12 мая более 450 подземных толчков сотрясли Фаял. В церквях яблоку негде было упасть. На одном из утесов женщины, одетые в традиционные капаш – черные плащи с капюшоном, наследие прежних веков, – смотрели на море и стенали. Некоторые бросали в океан приношения – четки из бусин. Многие люди не рассчитывали пережить эту ночь. Но никто не погиб.

Через два дня после землетрясений в небо взметнулась лава. Взрывы были слышны на острове Флориш, в 200 километрах от Фаяла. К августу конус достиг высоты 150 метров, и Фаял стал почти на 2,5 квадратного километра больше, чем прежде. В том же октябре вулкан «уснул», и с тех пор его сон оставался непотревоженным – хотя вулканологи по-прежнему считают его активным.

Это извержение обернулось для многих покупкой билетов в Америку.

Азорцы были связаны с Соединенными Штатами с самого начала. Петер Франсишку, названный португальским Полом Баньяном ^[5] за богатырскую стать и силу, участвовал в войне за независимость и, если верить легендам, однажды унес пушку, взвалив ее на плечо, чтобы она не досталась врагу. Джон Филип Суза написал «Звезды и полосы навсегда» на борту парохода, шедшего с Терсейры в Соединенные Штаты, навеки соединив азорскую любовь к духовым оркестрам и американскую историю. К 1920-м годам в США процветали азорские общины, и их пополнял непрерывный приток новоприбывших.

Америка издавна делилась на тех, кто видел ее силу в разнообразии, и тех, кто боялся пришельцев извне и перекладывал вину во всех социальных грехах на самую недавнюю волну мигрантов.

В середине 1800-х антииммигрантская партия «незнаек» ^[6] ополчилась на ирландских и немецких иммигрантов, изображая католицизм как мировоззрение, подрывающее американские ценности. В 1920-х возмущение сосредоточилось на иммигрантах из Южной и Восточной Европы. Был проведен ряд законодательных мер, нацеленных на недопуск в страну бедных и необразованных людей. Иммиграция с Азорских островов существенно сократилась.

К 1950-м, через сотню лет после создания США, стихи, высеченные на пьедестале статуи Свободы, все еще находили малый отклик у законодателей. Эти слова – «Пришлите мне и нищих, и усталых, / И жаждущих свободою дышать» – были написаны Эммой Лазарус, американской поэтессой из семьи беженцев, португальских евреев. Даже в самые жестокие дни фашистского режима в Португалии, когда интеллектуалов и художников похищали и пытали, когда люди умирали от голода, ежегодная квота для португальских иммигрантов составляла 503 человека.

А потом взорвался Капелиньюш.

Законодатели, в чьих округах оказались избиратели с португальскими корнями, включая тогдашнего сенатора Джона Ф. Кеннеди, добились разрешения на въезд в Соединенные Штаты для тысяч азорцев по Законам о беженцах с Азорских островов от 1958 и 1960 годов. Иммиграционная реформа 1965 года открыла двери большему числу иммигрантов и облегчила получение визы людям, имевшим родственников в Соединенных Штатах.

На Азорах все еще царила бедность. Семьи отчаянно пытались уехать, прежде чем их сыновей заберут в армию и отправят воевать в Анголу и другие колонии.

Такова была история происхождения общин, с которыми я познакомилась в Центральной Калифорнии. Большинство их жителей прибыли в страну в семидесятых.

Более «свежая» связь образовалась благодаря португальскому самолету, который вылетал из международного аэропорта Окленд каждый понедельник с мая по сентябрь и направлялся на Терсейру – остров с наибольшим числом родственных связей с Центральной долиной. Самолет каждый раз летел заполненный до отказа. Обратный рейс прибывал по средам.

Я предложила написать статью о том, что происходит в аэропорту во время этого исхода на родину, и газета согласилась (необходимость получать зарплату удержала меня). Так что теперь я сидела в большом черном внедорожнике с Фрэнком Серпой, его женой Фернандой и их помощником-на-все-руки Джо, который был за рулем. В телерекламе, которую показывали поздним вечером, Фрэнк был «Серпаменом», супергероем, летящим по воздуху в развевающемся плаще, чтобы помочь вам заключить отличную сделку в одном из своих автосалонов. Фрэнк показывал мне видеозаписи, на которых за ним гнались быки – ради этого он возвращался на Азоры каждое лето.

– Смотри! Смотри! Этот бык гнал меня пинками в зад до самой кухни! – рассказывал он.

И действительно, Фрэнк-на-экране перемахнул через невысокую стену и вбежал в здание, по пятам преследуемый быком, который тоже перескочил через стену.

– Только так можно почувствовать себя молодым! – заключил он.

Сидевшая впереди Фернанда обернулась и подмигнула мне.

Фрэнк показывал мне тоурада а корда – дословно «быка на веревке». Это коррида, но не испанского типа, где быка убивают, а опасность ограничена пределами арены. На Терсейре быка старинной породы, крайне агрессивной, выпускают на волю на центральной улице городка. Ну, почти выпускают. Семь пастухов – паштореш – в белых рубашках с пышными рукавами и в плоских черных шляпах держат веревку, к которой привязан бык.

Если бык бросается вперед во весь опор, вызывающе разодетые мужчины на другом конце веревки попросту волочатся за ним – это я впоследствии видела своими глазами. Их так и мотает по всему городку на буксире в одну бычью силу. Чаще бык бросается в сторону или, развернувшись, несется к своим поводырям. В этом случае веревка провисает и становится бесполезной, а главная опасность для зрителей – оказаться сбитыми с ног прытким пастухом, перемахивающим через стену в единственном мощном рывке к спасению.

Пословица гласит: A primeira pancada é sempre do touro – «Первый удар принадлежит быку». Иногда, если все семеро мужчин работают в идеальном ансамбле и веревка не слишком запутывается, им удается оттащить быка от жертвы к третьему или четвертому удару. Пастухи здесь не для того, чтобы защищать людей. Они здесь для того, чтобы позаботиться о быке, под конец битвы загнав ценную «звезду» шоу обратно в клеть для перевозки.

Все лето каждый вечер где-нибудь на острове да устраивают бой быков на веревке. Иногда даже до трех за один вечер. Ни одна уважающая себя деревня не даст лету пропасть зря, не устроив у себя собственный безумный спектакль. Люди приколачивают хлипкую фанеру поверх стен, отделяющих их красочные, ухоженные дома от улицы. В день мероприятия закусочные на колесах торгуют пивом и бифанаш – пряными свиными котлетами с томленым луком на припыленной мукой булочке. Люди гроздьями свешиваются из каждого окна, теснятся в каждом дверном проеме. Уличные разносчики расхваливают сладости. Девушки сидят на стенах и флиртуют с парнями, стоящими на улице. Мужчины размахивают бутылками португальского пива и бесконечными сигаретами в такт важным моментам разговора. Дети притворяются быками и гоняются друг за другом. Откуда-то непременно слышатся звуки духового оркестра.

Затем фугетеш, шутиха, со свистом взлетает в воздух, распуская огненный хвост и – бум! – оставляет в небе черную кляксу. Это предупреждение: убирайтесь с улицы, прячьтесь за стены, забирайтесь на дерево – иначе встретитесь с быком.

Клеть, в которой заперт бык, ходит ходуном еще до того, как открывают дверь. Еще одна визжащая огненная шутиха, и – бум! – бык уже на свободе.

Мужчины, оставшиеся на улице (а это почти всегда только мужчины), в большинстве своем бегут прочь, стоит быку хотя бы покоситься в их сторону. Горстка других «играет с быком». Они дразнят его зонтиками и подзывают развевающимися кухонными полотенцами. Любимец толпы – мужчина, который сможет коснуться рогов, а потом бегать с зонтом кругами, по пятам преследуемый быком, и не попасться ему на рога. Эти самозваные матадоры обуты в кроссовки или шлепанцы.

Бык нередко отвлекается и нападает на дома, бодая хлипкую фанеру. Иногда всаживает рога в церковные двери или перепрыгивает через стену, и тогда старики и старухи скатываются со своих садовых кресел. Родители откидывают детей, точно футбольные мячи – прошу прощения, болаш де футбол, – прочь от быка. Такие-то моменты и считаются по-настоящему славным боем быков.

Пока мы мчались по шоссе к аэропорту – до того, как я увидела хоть что-то из этого собственными глазами, – Фрэнк показывал мне книгу, в которой говорилось, что эти бои создают «ситуации драматичные и комические, возбуждая людские страсти». Та же книга объясняла, что эта традиция, возникшая самое позднее в начале XVII века, характерна исключительно для Терсейры.

– Ты можешь в это поверить? – восклицал Фрэнк, явно до глубины души пораженный тем, что обычай собираться вместе, чтобы устроить прогон быков по городку, не превратился в повальную моду на всем земном шаре.

Я вот не сразу уловила, в чем его очарование.

– Что именно привлекает в этом людей вроде тебя? – спросила я Фрэнка, когда мы подъезжали к аэропорту.

Но тут нить истории перехватила Фернанда.

– Это все из-за того, как мы изгнали испанцев! – воскликнула она, сверкая глазами и, как Фрэнк, добавляя в английские слова соединительные слоги, из-за которых ее речь звучала по-португальски раскатисто.

Однажды давным-давно, летом 1581 года, вся Португалия, за исключением Терсейры, перешла под контроль испанской короны. Испанский король послал десять кораблей и более тысячи солдат для вторжения на остров. (Эта часть подтверждается учебниками по истории. Некоторые считают следующую часть романтизированной легендой. Но Фернанда с такой страстью рассказывала ее, что я не могла не поверить каждому слову. В особенности потому, что историки неохотно отдают должное женщинам.)

По словам Фернанды, в судьбоносный день битвы в заливе Салга испанские войска обнаружили лишь горстку солдат, защищавших бухту. Завоеватели двинулись в глубь острова, сжигая поля и дома. Они ранили и пленили мужа и сына одной знатной дамы, красавицы Брианды Перейры. В те времена терсейранцы разводили быков особой породы, славившихся своей яростью, в кальдере – долине, образованной провалившимся внутрь жерлом вулкана, в центре острова. Брианда призвала женщин острова выгнать быков из кальдеры на берег, чтобы они напали на испанских солдат. Крестьяне шли по пятам за быками, схватив вилы и вообще все, что могло сойти за оружие. Испанцы при виде свирепых животных пришли в ужас. И бежали на свои корабли.

Поэтому, завершила рассказ Фернанда, и по сей день мужчины острова Терсейра так любят быков.

– А я вот не люблю, – прибавила она. – Фрэнк прямо напрашивается, чтобы его убили.

Это была не пустая тревога. Смертельные случаи, как ни удивительно, были сравнительно редки. Но каждый год кого-то травмировали.

В аэропорту Окленда мне показалось, что ни один из пассажиров, стоявших в очереди к стойке регистрации авиакомпании SunTrips Budget Tours, никогда не слышал о путешествиях налегке. Все тащили объемные чемоданы с подарками для родственников на Азорах. А родственники на Азорах были у каждого из пассажиров. Какая-то женщина держала коробку с живыми цыплятами. Фрэнк столкнулся с молочником из Туларе, с которым вместе рос на Терсейре. Они наперебой рассказывали мне, как вырезали машинки из кукурузных початков, потому что игрушек у них не было. И воровали фрукты, потому что голодали. Их истории мало чем отличались от тех, что рассказывала мне мать о своем нищенском детстве в Колорадо.

Фрэнк иммигрировал в Штаты в двадцать четыре года. В 1971 году прибыл в аэропорт Фресно с долларом и пенни в кармане. Купил шоколадный батончик «Три мушкетера», а оставшиеся 76 центов до сих пор хранит в сейфе как напоминание о том, с чего начинал. Изначально он собирался заработать денег и вернуться на остров, но теперь, в свои пятьдесят шесть, уже обзавелся американскими детьми и внуками, да и сам изменился.

– Скажем так, – рассказывал мне Джо в машине, – на всех рабочих компьютерах в офисе Фрэнка стоит заставка: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня». А азорский девиз таков: «Если это можно сделать сегодня, то можно и завтра. Так почему не завтра?»

Пару лет назад мужчины, перестраивавшие дом семейства Серпа на Терсейре, поработав пару часов, стали собирать инструменты, чтобы пойти на бой быков. Фрэнк воскликнул: «Эй! Я же вам плачу̀. Что для вас важнее – человек, который вам платит, или бой быков?» Они ответили: «Бой быков» – и ушли.

– Ой, ты б его слышала! – смеялась Фернанда. – Он так разъярился! Кричал: «Терпеть не могу этих людей. Уеду, и все тут!»

Фернанда поинтересовалась, почему я решила писать статью об азорцах, возвращавшихся на острова. Я сказала ей правду: это лишь предлог для того, чтобы больше узнать об Азорах. Мое увлечение островами начало переходить в одержимость.

– Следовало бы сделать так, чтобы газета послала тебя на Терсейру, – заметил Фрэнк.

Я ответила, что с таким же успехом можно предложить какой-нибудь местной кофейне послать официантку в Милан, чтобы она набралась опыта в приготовлении кофе.

– Что ж, тогда просто поезжай сама. Ну, ты понимаешь? Напиши сценарий для фильма или что-то в этом роде, – предложил он.

Примерно неделю спустя я сидела у себя на заднем дворе, не планируя веселого отпуска в Европу. Зазвонил телефон, высветив номер Фрэнка. Я мысленно прибавила семь часов. Значит, он звонил мне в четыре утра по островному времени. Я едва могла расслышать его сквозь музыку и людской хохот.

– Привет, Диана, – сказал он. – Я тут с одним своим добрым другом. Ему принадлежит красивый отель, прямо рядом с водой. Я говорю ему, что есть такая писательница, которой нравятся Азоры, но она никогда здесь не была. А он мне в ответ: «Скажи ей, пусть приезжает и поживет в моем отеле. Без проблем». У нас есть еще один друг на высокой должности в авиакомпании. Он добудет тебе бесплатный билет. Ты ничем нам не обязана. Мы знаем, что ты не можешь дать никаких обещаний.

Я поблагодарила его, но сказала, что репортерам не положены бесплатные поездки. И я не знаю ни одного человека, который мог бы попросить меня написать сценарий для фильма.

– Да не пиши ты ничего, – сказал он. – Фернанда велит передать, что ты должна согласиться.

Фернанда сама взяла трубку. Сказала, что американский принцип – «ты потрешь спинку мне, я потру тебе». А азорский принцип – это когда все работают сообща, чтобы заработать столько, чтобы хватило на всех.

– Эти люди варят вскладчину огромный котел сопа – а ты хватай миску.

На следующий день я обедала с писателем, которого считала своим наставником, хотя разница в возрасте у нас была всего пару лет. Даже в лицо я называла его Мужественным автором. У него было много общего с азорскими быками. Небольшие пространства его нервировали; легко было представить, как он роет копытом землю. Он вел Очень Серьезные Журналистские Расследования для крупной газеты, и его любимой тактикой нападения была лобовая атака.

Стесняясь и смущаясь, я покаялась перед ним в том, что меня искушает предложение Фрэнка бесплатно съездить на Азоры. Я решила, что мою решимость необходимо поддержать неодобрением, которое он наверняка не замедлил бы выразить.

– Поезжай, – неожиданно сказал он. – Никакого конфликта тут нет. Просто больше не пиши о них ничего для газеты Фресно. Ты же все равно уже одной ногой за дверью.

– Но на что они рассчитывают? Чего хотят от меня? – спросила я.

– Того же, что и все, – пожал он плечами. – Хотят, чтобы кто-то узнал их историю. И, черт возьми, может быть, этому суждено стать частью твоей собственной истории.

Кажется, именно это я все время и упускала – свою собственную историю.

Настал сентябрь – и вот я на борту самолета, вылетающего из долины на Терсейру, остров в форме картофелины на той самой амбарной скатерти. Это был последний рейс сезона, единственный, на котором осталось место.

Я завязала разговор с Глэдис, женщиной, сидевшей через проход от меня, похвалив ее пестрый шарф. Она взялась учить меня португальским словам и делала это, пока у ее партнерши Филомены не кончилось терпение.

– Да она ж кубинка! – вскричала Филомена. – Вас угораздило учиться португальскому у единственной непортугалки во всем самолете!

Глэдис эмигрировала с Кубы в Калифорнию вместе с матерью, когда ей было четыре года. Единственные слова, которые обе знали по-английски, – это «кока-колу, пожалуйста». Маленькая Глэдис была напугана и не понимала, как они смогут найти дорогу из одного места в другое.

– Не волнуйся, – успокоила ее мать. – Язык до Китая доведет.

На следующее утро я смотрела, как солнце встает над Атлантическим океаном; никакой земли в поле зрения не наблюдалось.

Когда наконец появились Азоры, они показались мне блестящими зелеными пятнышками на темном море, то ныряющими в туман, то выныривающими из него. Неудивительно, что их не раз теряли и находили вновь! В XIV веке острова вроде бы появились на картах, но не на той широте и в другом расположении. И вообще, может быть, они были Азорами, а может быть, просто какими-то мифическими островами, которыми часто украшали древние карты наряду с драконами и морскими чудовищами.

Пару сотен лет спустя португальцы открыли Азоры – или, возможно, заново обнаружили. Эти острова стали первым рубежом в «столетии открытий». Так случалось прежде. Может быть, сработает и в моем случае.

Десятый остров

Об Алберту я узнала задолго до нашей встречи.

– Ему семьдесят восемь, но выглядит он на пятьдесят. Большой человечище, – говорил мне Фрэнк еще в Калифорнии.

Жузе, кузен или племянник Фрэнка (я точно не поняла, но они были родственниками), и его жена Луиза забрали меня из аэропорта, а позднее на той же неделе взяли с собой, когда поехали к Алберту и доне Марии на традиционную португальскую трапезу, приготовленную у форну – в дровяной печи.

– Алберту тебе понравится, – обещала Луиза, глядя на меня из-под длинных ресниц.

Зеленоглазая, с бронзовым загаром и блестящими черными волосами, она заставляла вспомнить о красавицах португалках. Мне, бледнокожей, оставалось только завидовать.

– У Алберту ума палата, – утверждал Жузе, буквально на коленке собравший компьютер и пускавший в свой дом всех желающих воспользоваться «Скайпом» – самой передовой в те дни технологией.

Когда мы прибыли на место, в печи у доны Марии уже плясали языки оранжевого пламени. Мы вошли в кухоньку, за которой открывался огромный сад. На стенах висели длинные деревянные лопатки разнообразной формы, которыми доставали из печи хлеб. На деревянном столе, собственноручно сколоченном Алберту, стояла гигантская миска со свежим инжиром.

Перед поездкой Луиза набрала в огороде красных и желтых помидоров, красиво уложив их в корзинку. Теперь она поставила ее рядом с инжиром. На Азорах меня со всех сторон окружали живые натюрморты.

У Алберту были открытое лицо и крепкие большие руки; он непрестанно размахивал ими во время разговора. Он тут же сунул мне банку холодного пива «Сагреш» и повел показывать свой разросшийся, щедрый на дары сад. В числе прочего они с женой выращивали укроп, гуаву и картофель.

– Глянь-ка, как пышно здесь все растет, – показывал Алберту на землю вблизи кухни. – Это потому, что мы выбрасываем мусор прямо в сад, а докинуть можем не так-то и далеко.

Посмотрев под ноги, я увидела яичную скорлупу и кофейную гущу – дары Алберту и доны Марии саду.

У них были двухэтажный дом и стриженая лужайка, выдававшая в хозяевах иммигрантов. (Потом мне объяснили, что на этом зеленом острове только американцы и канадцы ощущают потребность стричь газоны.) Травяной ковер раскинулся до кухонного домика; за ним был сад, а еще дальше синело море.

Богатые американцы вечно просили Алберту продать дом.

– У вас столько денежек нет, – говорил он им.

– Да вы цену назовите, – горячились они.

– У вас столько денежек нет, потому что он не продается, – отвечал он.

И тогда они вроде как успокаивались, рассказывал он. Испытывали облегчение, обнаружив, что есть на свете такие вещи, которые не продаются.

Алберту купил эту землю вместе с домом через улицу, в котором родилась дона Мария и теперь жила их родившаяся в Канаде дочь, примерно за 6000 долларов в 1980-х.

Мы спустились к морю, пробираясь между черными вулканическими скалами. Алберту зачерпнул горсть морских раковин.

– Глянь, ведь этих зверюшек, покинувших свои маленькие домики, здесь и не водится. Но их раковины здесь, на этом острове, – проговорил он. – Мир тесен, и течения способны унести кого угодно и куда угодно.

Алберту и дона Мария прожили двадцать пять лет в Канаде, воспитывая там детей. Он увез с собой в Канаду гитару, но ни разу на ней не играл. Потому что не было ни времени, ни друзей, у которых нашлось бы время на музыку. Я спросила Алберту, есть ли в Канаде что-нибудь такое, что он любит, что увез бы с собой.

– Свою пенсию, – был ответ.

Мы ели блюда, приготовленные в старой каменной печи, в главном доме, где была современная кухня с микроволновкой и льдогенератором. Большой стол ломился от еды: кузиду а португеза – всевозможное мясо, в том числе говядина, свинина, курица и разнообразная кровяная колбаса; восхитительный картофель с собственного огорода – белые клубни, сладкие, точно сдоба, плотный ямс и нежный маленький круглый батат, жирный, как сливочное масло. Был хлеб с пылу с жару и тыковки с огорода, разрезанные пополам, посыпанные тростниковым нерафинированным сахаром и превращенные в нечто потрясающее каменно-огненным запеканием. Мое любимое португальское слово – это название тыквы – абобура; чистое удовольствие его произносить.

Я призналась, что просто не смогу понять, когда пора остановиться – ведь столько всего надо перепробовать.

– Смотри на меня. Останавливайся, когда я остановлюсь, – посоветовал Алберту.

Не останавливался он долго. Выпил как минимум литр красного вина сам и постоянно подливал мне в бокал из другой бутылки. После ужина, длившегося не один час, Жузе и Алберту расчехлили самодельные гитары. Алберту собрал свою первую португальскую гитару за двадцать лет до того, как научился играть на ней.

Алберту и Жузе сыграли и спели несколько песен. Я вспомнила о шамариту – народном танце Терсейры. Я видела, как его танцевали на фешташ (праздниках) в Калифорнии.

– Ты умеешь танцевать шамариту? – спросил Алберту.

– Я видела, но мне нужно вспомнить.

Алберту повел меня в танце, показывая шаги. Потом снова сел с гитарой.

– Покажи мне, как ты танцуешь, – попросил он.

Когда-то я вела танцевальные занятия у детей – карьера, окончившаяся постыдным провалом. Этот печальный случай вспомнился тем вечером в разговоре с Жузе и Луизой. Дело было в школе танцев мисс Марты Ли. Марта Ли была балериной старой закалки. Прямая, как палка, и очень худая. Свои «вечно черные» волосы она убирала в тугой пучок. У нее была собачка – карликовый пудель, – которую она носила под мышкой. Лак на ногтях Марты Ли всегда был того же цвета, что и бантик на голове собачки. А иногда и когти пуделя были выкрашены лаком в тон.

Марта Ли не была поклонницей джазовых танцев, но именно этого хотели дети, поэтому она с неохотой ввела в штат меня, посредственную в лучшем случае танцовщицу с минимальной балетной подготовкой.

У меня была группа десятилеток, каких-то особенно неуклюжих даже для своего возраста. В тот самый день мы занимались джазовой разминкой, включавшей изолированные движения различных частей тела. Идея состояла в том, что вся группа будет двигаться одновременно, придерживаясь ритма. Но ничего не получалось. Я пыталась ставить все более и более сдержанную музыку, пока не остановилась на песне Принса с глухими ритмическими опорами, которым могли следовать даже дети, напрочь лишенные координации. Мы переходили от головы к туловищу, потом двигали отдельно бедрами. Упражнение требовало резкого броска одним бедром в направлении дальнего угла комнаты, потом другим – в противоположном направлении, а затем вращения тазом: вправо-в центр-влево-в центр и по кру-у-у-гу.

Именно в этот момент, когда я заставила детей отрабатывать упражнение, которое кое-кто мог бы принять за движение стриптизерши, Марта Ли заглянула в класс с инспекцией, и до моего сознания внезапно дошли слова песни Darling Nikki – о том, как женщина в баре отеля занимается, скажем так, самообслуживанием, прикрывшись журналом.

Меня уволили не сходя с места.

Когда я рассказывала эту историю, Жузе и Луиза хохотали; и песню они тоже знали. Взаимосвязь всего в мире доказывали не только морские ракушки. Был еще и Принс.

Я послушно протанцевала по кухне, как мне велели.

– Да ты отлично двигаешься! – воскликнул Алберту, и я была несказанно польщена, ощутив, что в какой-то степени искупила свой незавидный статус уволенной учительницы танцев.

Жузе встал с места и пошел танцевать с Луизой, не переставая при этом играть на гитаре. Алберту и дона Мария не стали танцевать по взаимному согласию, поскольку оба были уверены, что вместе двигаются плохо и это вызывает у них досаду и желание поскандалить. Каждый из них считал, что другой танцует просто ужасно. Они говорили это друг другу в лицо без тени упрека. Мы плясали, пока не раскраснелись щеки и не сбилось дыхание.

Потом Жузе и Алберту снова стали играть, в конце концов перейдя на фаду – песни весьма эмоциональные. Одну из фаду Луиза и дона Мария спели дуэтом – и обе разрыдались.

Это была песня Амалии Родригеш, «королевы фаду». Я тогда ее не знала, но впоследствии практически заучила наизусть. Говорят, переводить фаду очень трудно. Текст противится другому языку. Но приблизительный перевод «Моей песни о томлении» (A minha canção e saudade) таков:

 
Я выплакиваю свою тоску,
Я рыдаю от жалости к себе,
Снедаемая собственным томлением.
 

Мы засиделись допоздна. Упоминая об азорских общинах в Калифорнии, я называла их десятым островом, ибо так они сами себя называли. Поначалу я думала, что эти слова относятся только к Калифорнии. Но теперь стало ясно, что они сказаны обо всей диаспоре, включая окрестности Бостона и Канаду.

Алберту расхохотался.

– Думаешь, десятый остров – это какое-то место или группа людей? – снисходительно фыркнул он. – Десятый остров – это то, что ты носишь в себе. Это то, что остается, когда все остальное неважно. Просто те из нас, что живут между мирами, знают десятый остров лучше. Где бы я ни жил, я никогда не покидаю свой остров.

Поздно вечером я вернулась в свой отель в старинном портовом городе Ангра-ду-Эруижму. Из окна виднелась гора Монте-Бразил. Ее очертания напоминали сфинкса, вытянувшего лапы в море и охраняющего город. Там, наверху, был памятник, увековечивший роль Ангры в эпоху «столетия открытий», которая отметилась и в других местах по всему городу: в узорах кованых балконов, в том, как были загнуты кверху уголки кровель некоторых дворцов, в городских площадях. Все здесь говорило о Гаване и Картахене-де-Индиас, о Китае и Бразилии – землях, которые, в свою очередь, переняли португальские штрихи.

Историк XVI века Гаспар Фрутуозу окрестил Азоры «вселенским портом захода», и Ангра была его главной гаванью.

Есть два ветра, неустанно кружащих вокруг Земли. Воздушные массы, перемещающиеся против часовой стрелки в Северном полушарии и по часовой стрелке в Южном: пассаты. В эпоху мореплавания маршруты зависели от этих ветров и океанских течений. Единственный путь, которым можно было доставить галеон с грузом золота и серебра из Нового Света обратно в Европу, пролегал через Азоры. Ангра всегда была перевалочным пунктом, перекрестком, а в таких местах есть особое волшебство.

Огни судов в гавани отбрасывали разноцветные фигурные полосы на воду. Лунный свет блестел на черно-белых узорах мощеной улицы перед отелем. В 1980-х здесь произошло разрушительное землетрясение, и мне говорили, что жители постарались положить каждый вылетевший булыжник городских мостовых точно на его законное место.

Я была слишком взбудоражена сменой часовых поясов, чтобы уснуть, и мне хотелось на воздух. Я спросила Грейс, служащую за конторкой, где можно безопасно погулять в два часа ночи.

Она даже растерялась.

– Да где хотите, там и гуляйте, – сказала она. – Не волнуйтесь. Это безопасно. Для португальцев еще слишком рано!

На Терсейре не обходится без преступлений: домашнего насилия, контрабанды наркотиков и даже краж, но случаи уличных преступлений практически неизвестны.

Я дошла до главной площади, где слушала, как мужчина играет на гитаре песню Эрика Клэптона. Потом меня потянуло к длинному пролету дамбы. Океанский берег был укреплен все теми же гигантскими бетонными глыбами в форме тетраподов, о которые разбиваются волны во всех обитаемых уголках земного шара. Часто на них проставлены номера, словно какой-то ребенок-великан решил пересчитать свои игрушки; но это сделано для того, чтобы инженеры могли отслеживать размещение тетраподов с помощью аэрофотосъемки. Я дошла до конца стены чуть ли не в забытьи, выбралась на валуны со стороны бухты и уселась в темноте спиной к морю, глядя на мягко освещенный город. И не забеспокоилась, когда по променаду рядом со мной зазвучали шаги.

Дома я не придавала особого значения тому, что всегда была чуточку настороже: например, идя к машине, доставала из кармана ключи на случай, если надо будет обхитрить какого-нибудь «плохого парня». Просто так уж там заведено. Как-то раз я брала интервью у студента, который был родом из Стоктона, штат Калифорния, и поступил в Стэнфорд, расположенный неподалеку от богатого Пало-Альто. Больше всего его ошеломило, что сокурсники не считали нормой вещей перестрелку, не дающую спать всю ночь.