Девятый всадник. Часть 2

Под утро я задремал, но только забылся, как меня растолкал слуга – надо было идти на доклад к Государю. Все муки прошедшей ночи отступили на второй план, чтобы, подобно теням мертвых, вернуться ко мне ближе к вечеру, аккурат к назначенному графом времени нашего свидания.

И я принял решение. Я пойду и, как говорят британцы, shall take the consequences. Потому что обратное означало трусость, а я со своей вновь приобретенной осмотрительностью и обремененный всеми высокими чинами, полученными из рук власть имущих, остался тем же самым человеком, что два года назад помчался преследовать беглого пленника, сам оказавшись в плену, а еще ранее – в Вандее. Неужели я, не боявшийся ни кровожадных горцев, ни фанатичных якобинцев, испугаюсь какого-то толстого итальянского интригана? Каких-то карнавальных «рыцарей»? Да и что он со мной сделает – не убьет же? Времена Борджиа и Медичи миновали, уже более века как обычай подсыпать яд противникам вышел из обиходу. С врагами теперь можно расправиться обычным доносом. А Государь вряд ли поверит этому доносу…

Дело сделано, я переоделся, помедлил, глядя на оружие, развешанное над моей кроватью, – к своей коллекции я добавил еще несколько кинжалов, шпаг и пистолетов, – но покачал головой и решил ничего не брать. Важно было показать, что я ни в чем не подозреваю своего хозяина. И если он предпримет что-то против меня, в чем я глубоко сомневался, то вина будет на нем. А я уже не безвестный поручик, чья гибель не обратит на себя никакого внимания. При мысли о своей вероятной гибели я и почувствовал: за моей спиной стоит Одиннадцать других. И они будут мстить. Непременно. Так как поймут мотивы своих врагов – папистов.

…Гостиная графа Литты была устроена со всем роскошеством настоящего палаццо. Хрустальные люстры, свисающие с потолка, золотые канделябры, огромные зеркала, персидские ковры, в которых утопали ноги, низкие оттоманки, картины старых мастеров, на которых цвел южный рай. Аромат лучших благовоний наполнял все это великолепное помещение, и было здесь тепло, даже жарко натоплено.

Граф приветствовал меня радушно:

– Ах, вы, барон. Заходите, располагайтесь, простите за скромное убранство, я еще не вполне освоился.

– Где же ваш брат, Ваше Сиятельство? – спросил я, оглядываясь.

– К сожалению, он несколько нездоров и не может присутствовать здесь. Но моя супруга и ее дочери скрасят нашу компанию.

Тут бы мне расслабиться вконец. Ежели здесь присутствует прекрасный пол, то разговор явно пойдет о чем-либо легкомысленном, а не о серьезных делах; тогда я еще не до конца понимал, что и дамы с барышнями вполне могут представлять опасность не только со стороны разбитого сердца.

Супруга моего хозяина была приснопамятная племянница Потемкина, блондинка с роскошными формами и томными движениями. Очень немногословна, впрочем, в ее присутствии разговор вращался исключительно об отвлеченных вещах. Пошел второй час нашего визита, и беседа не шла дальше обсуждений театральных представлений, лошадей и красот природы. Мне это уже начало надоедать, и я стал с нетерпением поглядывать на хозяйку, полагая, что именно ее присутствие мешает графу перейти к делу, ради которого он меня позвал. Наконец, та под каким-то предлогом откланялась, и мы с Джулио Литтой остались наедине. Я ожидал, что светская беседа прекратится, и мы перейдем наконец-то к делу. Но мой хозяин все подливал мне вина и заговаривал мне зубы какими-то пустыми словами. Наконец, я сам произнес, с трудом отталкивая от себя очередной бокал с недопитой малагой:

– Помнится, давеча, Ваше Сиятельство, мы говорили о том, что мое влияние вам нежелательно.

– Разве ж мы о таком беседовали? Не припоминаю, – Литта воззрился на меня своими продолговатыми черными глазами так, словно я внезапно сошел с ума. Я подумал, что надо было отказываться от вина с самого начала – я подозрительно быстро пьянел и хмель этот делал меня веселым и общительным, а вовсе не мрачным и замкнутым, как обычно. Возможно, в напиток что-то подсыпали, дабы я развязал язык и высказал все тайны, какие у меня были, абсолютно добровольно.

Я понимал, что зря дал намек, но слово уже сказано, надо было продолжать:

– Я сам бы предпочел о сем не вспоминать, – высказал я. – Тем более, я не совсем тот, кто вам надобен.

– Почему же? Именно вы нам и нужны, – вкрадчиво произнес граф Литта. Его слова подействовали на меня очень даже тепло, словно мне объясняются в самых дружеских чувствах.

– Чтобы заставить меня выдать тайны? – меня несло, а действие выпитого уже начало сказываться – начало сильно тошнить. – Но я, право слово, никаких тайн не знаю.

– Этого, друг мой, не было в моих намерениях. Я ведь догадываюсь, что будет с нами, если мы выдадим тайны друг друга, – его лицо, гладкое, тяжелой лепки, как у римских патрициев, оказалось слишком близко от меня, и я невольно отодвинулся от него.

– Смерть? – прошептал я, борясь с подступившей к горлу липкой тошнотой.

– Есть на свете вещи пострашнее смерти.

– Что же вы от меня хотите? – проговорил я почти отчаянно, стараясь не выдать своего состояния.

– Вы близки с Его Высочеством…

– Кто вам сказал, что я с ним близок?

Литта отмел мои возражения, продолжая:

– И мне бы очень не хотелось, чтобы в лице юного принца и его окружения составилась бы оппозиция нашему Ордену.

– Почему же она должна составиться? – я отвернулся от него и краем глаза заметил вдалеке, у проема, соединяющего столовую с гостиной, какое-то движение. Повеяло изысканными духами: запах ночного жасмина ударил мне в голову почище отравленного вина, которым меня только что отпотчевали.

– Потому как нам известны взгляды Его Высочества.

– И эти взгляды совпадают с взглядами Его Величества, – я усилием воли заставил себя вновь посмотреть хозяину своему в глаза. Кажется, меня начало немного отпускать, тело мое переработало отраву, смешанную с хмелем, и в голове появились проблески ясности.

– Вовсе нет.

Я воспользовался этой фразой и, усмехнувшись, произнес, чувствуя, что одерживаю верх:

– Любопытно, граф, что же заставляет вас тому верить?

– Знайте, – он улыбнулся столь же радушно, как и ранее. – У нас есть свои люди в окружении цесаревича. Поэтому мне об этом точно известно.

– Ежели у вас есть свои люди, то почему же вы столь страшитесь меня?

– В нашем деле надобна осторожность, – добавил уклончиво Литта. – Необходимо заручиться поддержкой всех, кто может представлять хоть какую-нибудь опасность.

– Вы льстите мне, – начал я, но не успел продолжить.

У себя за спиной я расслышал легкие шаги по паркету, шуршание шелков, и аромат диковинных духов стал сильнее. Он принадлежал не графине, это я мог сказать с точностью.

– Присаживайся, Мари, – проговорил Литта поверх меня. – Знакомься, наш гость, барон Ливен.

Я с трудом встал и поклонился девушке – старшей падчерице графа, про себя досадуя, что так и не выясню, что именно от меня хотят Великий бальи и его Орден. Впрочем, рассмотрев нашу спутницу, я ничуть не пожалел о ее присутствии. Потому как она была диво как хороша. Ей было не более шестнадцати годов, но она уже обладала замечательно развитой фигурой, а ее золотые волосы, не напудренные, а потому шелковистые, ниспадали на плечи крупными локонами. На меня без любопытства, но и без скуки смотрели ее томные, голубые без блеска глаза. Добавьте ко всему этому нежный румянец и чувственные уста, и поймете, что же меня привлекло в этой девице. В ее облике, в каждом ее движении ощущалась божественная невинность в соединении с некоей тайной порочностью, – именно то, что заставляет мужчин совершать безумства на почве страсти. Ежели вы вспомните ее младшую сестру, приснопамятную княгиню Багратион, la chatte blanche, которая все отказывается превращаться из Мессалины в почтенную матрону, то поймете, что же из себя представляла графиня Мари Скавронская-Литта. К тому же, сестры очень схожи между собой, но старшая не стяжала столь скандальной славы, хотя тоже, мягко говоря, ангелом могла прозываться лишь в переносном смысле.

Ответив на мое приветствие, девица села между нами и тихо проговорила:

– Надеюсь, я вам не помешала.

– Помешали, Марья Павловна, – улыбнулся слегка я.

– Опять вы, mon père, о скучном беседуете, – она оглянулась на своего отчима вполоборота, так что ее розовый платок слегка сполз, открыв замечательный изгиб стройной шеи и часть пышного плеча. – Дела да дела. Сколько ж можно, неужто у вас и вечером дела?

– Ежели разговор бы деловым не был, Христофор Андреевич бы здесь не находился, – снисходительно проговорил граф.

– Да? – она прямо взглянула мне в лицо, и, поверьте, я был сражен ее взглядом, что неудивительно, учитывая мое не вполне еще трезвое состояние и общую молодость. – Вы бы правда к нам в гости не пришли?

– Ежели бы вы находились с нами все время, ma chère comptesse, то я бы и не покидал ваш дом, – проявил я галантность.

– Ловлю вас на слове, – она улыбнулась, обнажив редкой белизны зубы, и ее округлое личико сразу же приобрело детскую наивность. Я тут же устыдился неуместных картин, которые подкидывало мне воображение. Она же сущий ребенок, чистая и непорочная барышня, а я туда же, грязный извращенец… Но при этом я готов был поклясться на чем угодно, что невинные девицы так смотреть не могут и не умеют. Этот контраст и переменчивость изрядно сводили меня с ума в последующие недели.

– Моя дочь права, вам следует бывать у нас, – проговорил граф Литта. – Вы отличный собеседник, что редкость.

Я ничего существенного и остроумного за все часы визита не сказал, поэтому счел это грубой лестью.

– Не краснейте так. Для того, чтобы зваться отличным собеседником, красноречие вовсе не обязательно, – добавил он. – Вы умеете слушать. А это дорогого стоит и очень нечасто встречается.

Слова его были подкреплены теплым взглядом небесно-голубых, с кошачьим разрезом глаз его падчерицы.

«Умею слушать – значит, могу подчиняться вашим планам?» – чуть было не сказал я. Но промолчал. Потому как почувствовал, что моя прекрасная соседка невольно коснулась моей ноги под столом, и что тепло ее тела, ощутимое под тонким шелком ее платья, доводит температуру моей крови до состояния кипения. Я уже был достаточно распален, чтобы при малейшей неосторожности и в отсутствие графа Литты наброситься на нее и взять свое. Мысли об интригах и коварстве выскочили у меня из головы почти полностью в этот миг, потому как я попался в старую, как мир, ловушку плотского соблазна. При этом я вполне отдавал себе отчет, что не люблю ее, а лишь желаю ее тела, и будь она не столь высокорожденной и не девицей шестнадцати лет, я бы взял ее в тот же вечер – и не один раз, надо полагать.

Итак, я дал негласное обещание приходить к графу и его, увы, сдержал. А придя домой, завалился спать в одежде, и чуть было не проспал час своего появления при государе – спасибо Якобу, без него я бы получил полный абшид. При этом поутру я испытывал жесточайшее похмелье, которое не могло дать то мизерное количество вина, которое я принял внутрь. В докладе я напутал кое-какие цифры и фамилии, и государь на меня пару раз повысил голос, но увидев мою бледную и тоскливую физиономию, он проникся ко мне состраданием и сказал:

– Что, худо тебе? Как бы горячка не случилась. Ступай домой, полежи.

Не веря ушам своим, я отправился прочь, подумав, что неплохо бы отправиться к Наследнику и поведать ему о подозрениях графа Литты. Лишь только я проговорил про себя имя графа, так сразу же вспомнил о его пленительной падчерице, о том, какие авансы мне она давала, и постепенно приободрился. Потом я вспомнил о том, что она внучатая племянница Потемкина-Таврического, наследница всех этих бриллиантов, десятин, крепостных. Эдакое сочетание красоты и богатства нечасто встречается – обычно или одно, или другое преобладает, а тут все сразу. Связывать обязательствами себя мне пока не хотелось, но ежели дело дойдет до женитьбы…

Приехав домой, я почувствовал себя уже почти вылечившимся, если не считать головной боли и отсутствия аппетита. Я приказал слуге сделать наикрепчайший кофе, закурил и начал раздумывать о своем будущем, которое виделось крайне радужным. С карьерой у меня все неплохо и расположение ко мне государя более-менее прочно. Это хорошо. Граф Литта, конечно, смутный тип, но наличие у него соблазнительной падчерицы все дело меняет. Я буду являться к ним, искать общества графини Марии, ухаживать за ней – судя по ее поведению, я продвинусь на этой стезе крайне быстро, потом посватаюсь – и уже с этой позиции буду диктовать условия графу Литте. Таким образом, я устраню потенциального врага, объединившись с сильными мира сего, коими ныне представлялись мальтийцы, еще и получу в свое распоряжение богатую и красивую невесту – даже моя матушка, которая наверняка выскажется против «этой развратной русской», приумолкнет, увидев, сколько именно приданого за нее отдадут. Одно мне не приходило в голову – что именно того от меня граф Литта и хотел.

Что ж, этот случай послужил мне уроком. Он мог быть куда более болезненным, если бы мне вовремя не открыли глаза на то, что на самом деле происходит.

Санкт-Петербург, декабрь 1798 г.

…Кристоф уже не в первый раз являлся в этот дом, наполненный экзотическими ароматами юга и напоминавший теплицу, в которой созревали диковинные и, очевидно, смертельно ядовитые растения. Он догадывался, что слухи уже пошли, и гадал, чьих ушей они уже успели достигнуть. Но, как бы то ни было, пока вопросов о том, что, собственно, он забыл в доме графа Литты, ему никто не задавал. Тем более, он был не единственным, кого граф угощал от щедрот своих. Но лишь он был удостоен чести лицезреть графиню Мари Скавронскую в самой непринужденной обстановке. Словно этот редкий цветок в оранжерее берегли специально для него. И это не могло не льстить самолюбию Кристофа. Позже, выходя из этого теплого и благоуханного места в сырую стынь петербургского декабрьского вечера, он словно приходил в себя, досадовал на свое поведение, и клялся более не поддаваться этим дешевым уловкам, но уже заранее знал, что спустя неделю вновь явится в эту гостиную, и Мари будет перебирать пухлыми пальчиками струны арфы, наигрывая незатейливую мелодию, единственно для того, чтобы продемонстрировать свой стан и ловкость, и с ним будут вести неспешные разговоры ни о чем, подмечая каждое произнесенное им в ответ слово, каждый взгляд, каждое изменение интонации. Потому как он попался на крючок, подобно многим другим. Осознавая это в очередной раз, Кристоф называл кучеру известный адрес, где его ждала неизменная Настенька Берилова, у которой в эти дни как раз не было выступлений, и делал с ней все то, что мог бы сделать с Мари, если бы не десяток условностей. Он ждал, что закончится это очень скандально, и за этот скандал придется поплатиться.

В один вечер брат его, явившись с маневров раньше запланированного, подошел к нему и заговорил:

– Ты как лунатик. Неудивительно.

При этом Карл, по его обыкновению, как-то нехорошо ухмылялся, что не могло Кристофа не разозлить. Тот резко захлопнул книгу – какой-то пустой роман без особого смысла, о нем говорила, кажется, старшая из Скавронских, – и резко спросил:

– Что тебе в этом?

– Берегись, – Карл пребывал в довольно-таки благостном, по его меркам, настроении – судя по всему, он в этот раз неплохо провел полк на плац-параде, а потом оказался в выигрыше в штосс, поэтому не стал придираться к дерзости своего младшего брата. – Не оставайся с нею наедине.

Кристоф усмехнулся про себя. Конечно. Все нынче о нем говорят, и все прочат его в женихи юной Скавронской. Матушка, разумеется, тоже обо всем знает. Интересно только, почему еще не начала его распекать? Потому что отчим графини в силе, родственная связь с ним не повредит? Возможно.

Он посмотрел на своего брата, не вставая с кресла. Тот стоял в дверях, скрестив свои длинные руки на могучей груди и смотрел на него с некоторым даже сочувствием.

– Меня ж никто с ней наедине не оставляет, – обронил Кристоф, вновь открывая книгу, пытаясь отгородиться ее кожаным переплетом от ироничного взгляда брата.

– Рано или поздно оставят. А потом, ты сам знаешь, что случится. Вовсе не то, на что ты так надеешься, – Карл как-то глумливо осмотрел его. – Поверь моему опыту.

Из пространных и нетрезвых разговоров брата, а также приятелей по кордегардии, Кристоф знал о подобных уловках родителей, желающих побыстрее сбыть дочку за жениха, кажущегося им хорошей партией. Девицу ненадолго оставляют наедине с кандидатом, он нетерпелив, она робеет, но втайне рада такому повороту событий, и лишь только оба готовы исполнить тайное желание, как врываются папенька и маменька с иконой наперевес, громогласно поздравляя растерянную молодежь.

– Впрочем, – продолжал старший из фон Ливенов. – Вполне возможно, что ты этого и добиваешься. Что за ней дают?

– Не любопытствовал, – сухо отвечал Кристоф. На самом деле, он-то как раз догадывался о сумме приданого, потому как граф Литта, конечно же, с умыслом заговаривал со своим гостем о делах денежных и земельных.

– Не верю, извини. Но догадываюсь, что побольше, чем досталось во время оно мне, – Карл с сожалением вздохнул.

– Вижу, ты не жалуешься, – бросил Кристоф, притворяясь погруженным в книгу.

– Просто я хорошо все устроил. Надеюсь, ты тоже не дашь себя обмануть.

Младший брат его реплику проигнорировал, и Карл ушел, напоследок усмехнувшись вслух.

После его ухода Кристоф отшвырнул дурацкую книжку в сторону, охваченный злостью худшего порядка – на самого себя. Брат, в сущности, был прав. Так все и получится. В сущности, союз с Литта-Скавронскими не даст ему ничего, а проблем принесет множество. Хотя сперва они будут незаметны.

И вновь наступил четверг, и вновь Кристоф, не задумываясь особо ни о чем, устремился в дом на Морской, где его, как он знал, ждали. В этот раз он даже счел нужным сделать визит, так как узнал, что через две недели предстояла церемония посвящения в Рыцари и Кавалеры, и он знал, что место в свите Государя, становившегося Магистром и Протектором Госпитальеров, за ним утверждено. Смешанные чувства его при этом охватывали, но отказаться от милости он не мог. Хотя и ожидал, что рано или поздно к нему придет кто-то из Братьев-Рыцарей – других Рыцарей, тех, которые не носят карнавальных лат и шлемов, украшенных страусиными перьями, а белые плащи с красным крестом надевают только по случаю посвящения новых адептов – положит руку на левое плечо и шепнет: «Нерешительность – худший из пороков». Эту фразу Кристоф слышал тогда, в тот вечер – или утро – несколько месяцев тому назад, о котором он помнит очень немногое. Но она как нельзя лучше подходила к ситуации, в которой он оказался нынче.

Людей в доме графа Литты было в этот вечер немало, но они после богатого ужина начали неспешно расходиться, свечи постепенно гасли в канделябрах, словно в театре перед представлением, и когда, наконец, Кристоф остался с ним и его братом Лоренцо наедине, и думал было откланяться, гадая, выйдет ли сегодня графиня Мари, присутствовавшая, вопреки своему обыкновению, на ужине, но удалившаяся вместе со всеми, и решив, наконец, что нет, не выйдет, хозяин поднял последний бокал, наполненный золотистым токаем, и проговорил:

– Остается только благодарить вас!

– В чем? – произнес Кристоф, оглядываясь.

Лоренцо подхватил:

– Не знаю, как вам это удалось, но никаких препятствий нашему Делу мы не встретили.

– Скажу вам откровенно, – возразил барон. – Я ни на что никогда не влиял.

– Но мы не верим в совпадения, – его собеседник поднял руку, и рубин на его указательном пальце многозначительно сверкнул в тусклом свете.

– Боюсь, что в этом случае придется поверить, – дерзкие слова выходили из него как-то вяло, словно он чувствовал, что они несообразны торжественности момента.

– Итак, – продолжал хозяин дома, не обращая внимания на сказанное Кристофом. – Наследник – наш. Император – целиком и полностью наш. Надо ожидать, что следующим делом он примет Крест и поведет Европу против сарацинов нового времени.

Барон кивнул нетерпеливо. Конечно же, он знал о намерениях Государя объявить тотальную войну Франции, заручившись поддержкой союзников, в коих недостатка не было. Но его насторожило то, что слова, которые с таким пафосом произносил император, граф Литта повторял нынче с едва заметной иронией.

– Таким образом, наше дело нынче обречено на победу. В том числе, благодаря вам. И было бы неверно оставить ваши усилия незамеченными, – Джулио Литта смотрел на него во все глаза.

– Повторяю, господа. Все мои усилия, как вы изволите их называть, заключались в полнейшем бездействии, – Кристоф почувствовал, как кровь отливает от его лица, – так всегда было с ним в минуты волнения или гнева.

– В этом и есть главное преимущество победителей. Воздерживаться, когда крайне хочется действовать, – заметил Лоренцо. – Доказывает зрелость натуры и ответственность за свои поступки.

Столько лести, сколько говорили ему в этом доме на Морской, Кристоф никогда ранее не слышал. Теперь, после произнесенных старшим из Литта слов, он припомнил похвалы своего бывшего друга, оказавшегося предателем, и словно ощутил холод кинжала, нацеленного ему в спину, горечь яда на языке, крепость стянувшей горло веревки…

– Что вы от меня хотите? – произнес он, четко выговаривая каждое слово и делая между ними длинные паузы.

– Ваша мать станет графиней, соответственно, вы – графом, – продолжал Джулио Литта.

Кристоф усмехнулся.

– Вы умно действуете.

– Собственно, инициатива принадлежит исключительно Государю. Но, ежели бы вы все же начали чинить препятствия, то титула бы ваша родительница так и не дождалась.

Фон Ливен подумал: «Экая нелепость. Граф Ливен. Ничуть не лучше, чем герцог Бирон».

– И, как понимаете, слава за удачное ведение нашего Крестового похода будет принадлежать вам, – Литта уклончиво улыбнулся.

– Уж не в главнокомандующие ли меня поставят? – спросил он. На самом деле, он не отказался бы снова уехать в Европу и сражаться, потому что знал, что в Петербурге его съедят и не заметят.

– Здесь Государь проявил упрямство и проговорил, что вас не отпустит никуда, – произнес Литта.

– Вы говорили обо мне с Государем? – Кристоф встал, с шумом отодвинув от себя кресло. – Господа, не много ли вы на себя берете?

– Главнокомандующим, разумеется, вас не сделают, да и сие было бы смешно, дав повод местной публике в очередной раз объявить нашего Магистра в сумасбродстве. Но в армию, как вы того желаете, тоже не отпустят, – терпеливо, как ребенку, разъяснил хозяин дома.

«Бог мой», – подумал Кристоф. – «Они читают мои желания. Мои мысли».

– Кто вам сказал, что я того хочу? – произнес он вслух, чувствуя, как холодеют его руки. Никогда ранее барон не ведал, как, оказывается, страшно быть участником интриги. Уж лучше встретиться наедине с батальоном якобинцев, имея в запасе патронов на четыре выстрела.

– Мы же читали ваш послужной список, – продолжил его собеседник. – Собственно, я начинал так же. И видите, чего я добился.

Фон Ливену стало не по себе. Он снова вспомнил: «Vous êtes un vrai aventurier». Меттерних. Сей гордый юноша словно заклеймил его этими словами навеки. Авантюристом Кристоф себя никогда не видел, но, оказывается, так воспринимали его все остальные. Одни могли его презирать за это, другие – восхищались. И непонятно было, что хуже. Ибо восхищались те, кого он считать людьми чести не мог.

– У меня иные цели, – покачал он головой, чувствуя, что запутывается в разговоре окончательно, и ему придется нынче эти цели озвучивать.

– Охотно в это верю. Хотя кое-какие из ваших целей совпадают с моими. Успех Дела, богатство… – тут он сделал паузу, длящуюся ровно столько, сколько Кристофу хватило придумать остроумное возражение, и тут же прервал ее:

– И любовь. Конечно же.

«Все к тому и шло», – подумал Кристоф, вспомнив золотые кудри и белые плечи одной особы, имеющей непосредственное отношение к его хозяевам. – «Сейчас начнут сватать».

Но Лоренцо перевел разговор на иное:

– Да, говоря о любви. Ваш брат может видеться с дамой своего сердца невозбранно… Ведь положение вашей матушки не сможет рухнуть от его увлечения.

Волна бессильного гнева захлестнула Кристофа. Так они знают и про Иоганна? Впрочем, не заметить его полный томления взор, который он всегда устремлял на великую княгиню Анну, мог любой, кто хоть сколько-нибудь интересовался этими двоими. Что ж, Иоганна ничто не излечило. После поездки в Неаполь и возвращения вместе с принцессой Мари-Терезой в Митаву тот свалился больной на три недели, а потом, бледный и изможденный, явился ко Двору и начал слоняться с таким мрачным видом, что его самому старшему из братьев пришлось делать ему внушение в своем неподражаемом стиле. Пожалуй, это был один из немногих поступков, за которые Кристоф испытывал к Карлу благодарность. Однако, судя по сказанному, плодов это не принесло.

«Отправлю его стеречь гарнизон в Оренбург», – подумал граф. – «Матушка меня проклянет, она выговаривала мне так, будто бы я лично заразил нашего Жан-Жака горячкой, но что поделаешь?»

– Не волнуйтесь вы так, – продолжал Лоренцо Литта. – Дело молодое и вполне объяснимое. Каждый рыцарь должен иметь даму сердца. Магистр это тоже понимает…

Аннушка Лопухина, ну конечно же. Кристоф вспомнил ту, которой Государь оказывал слишком большое внимание. Его любимицы никогда не отличались чем-то выдающимся, но для Павла важно было нечто иное. Искреннее восхищение и любовь к нему – вот что его манило в этой дебютантке, единственное достоинство которой для стороннего наблюдателя заключалось в юности – в Аннет не было замечено ни особой красоты и стати, ни проницательного ума. Да, вот она и объявлена дамой сердца главного рыцаря государства. Значит, подданным тоже неплохо бы следовать его примеру.

– Ваш брат поступает по правилам, между прочим, – добавил младший из графов Литта. – Дама всегда должна быть по статусу выше самого рыцаря. Женой его сюзерена.

– Довольно о моем брате, – вспыхнул Кристоф. – Это сплетни, за которые я имею право требовать поединка…

Внезапно две надушенные, мягкие ладони опустились ему на плечи.

– Не хочу терять папаши или дядюшки, – проворковал голос, который мог принадлежать только мадемуазель Скавронской.

– Ах, Мари, мы думали, ты уже ушла почивать, – искусственно изумился Лоренцо. – Время позднее.

Кристоф обратил внимание, что подобный жест, от которого кровь в жилах закипела, остался не замеченным никем из присутствующих.

– А мне не спится, – она отвела руки и отошла чуть подальше. Кристоф бросил ее взгляд и заметил, что она в одной рубашке, причем довольно короткой – оттороченный прозрачным кружевом подол едва доходил ей до щиколоток – и прозрачной.

«Die Hure», – подумал он. – «Die Kleine Hure». Почему-то ни на каком другом языке, кроме собственного родного, он думать столь постыдные мысли не мог.

– Думаешь, наш разговор столь скучен, что может помочь тебе преодолеть бессонницу? – произнес Лоренцо усмешливо.

Ни одного из мужчин не смущал вид юной девушки, простоволосой и легкомысленно одетой. Но он очень смущал фон Ливена. Поэтому он встал и откланялся, произнеся:

– Боюсь, что мне пора уже. Государь требует меня к себе в пять утра, как вам уже, вероятно, известно.

– Пять утра? – глаза девушки расширились. – Бедненький, как же вам рано вставать.

– Сия мадемуазель раньше одиннадцати глаза не открывает, – усмехнулся Литта. – Вы каждодневно совершаете то, что она полагает подвигом.

– Тем не менее, – более настойчивым тоном прервал его Кристоф. – Мне, как и любому человеку, нужен сон, поэтому я уезжаю.

На сей раз его задерживать не стали, распрощались честь по чести, и он сошел вниз, думая, что сегодня он точно не уснет. Разговор был тяжелым. Он собирался рискнуть всем и делать все ради того, чтобы Военной канцелярией поставили командовать другого, а он бы уехал на театр боевых действий, который должен быть вскоре открыться. Его опыт в стане австрийцев, союз с которыми готовили ныне, пригодился бы как нельзя лучше. И еще, желательно бы избежать посвящения в иоанниты, сказаться больным, например, и не явиться на церемонию…

В полутемной прихожей его настиг острый аромат жасмина, принадлежащий той Die Kleine Hure, которой он желал обладать.

– Не уезжайте… Оставайтесь у нас ночевать, – прошептала она, намеренно прижимаясь к нему все ближе, так что он чувствовал не только ее запах, но и тепло, исходившее от ее тела. Когда она вновь положила руки ему на плечи, барон понял – оттолкнуть ее не сможет. К черту все. Мари Скавронская станет ему принадлежать этой ночью. Так, как он этого захочет, и столько раз, сколько ему будет угодно. Но для приличия сдержался и тихо отстранил ее руки, проговорив:

– Вы хоть отдаете себе отчет в том, что творите?

Она хихикнула и указала на дверь, ведущую в потайную нишу. За ней виднелась винтовая лестница, по которой она начала взбираться.

– А если ваш отец узнает?

Мари остановилась на полшага и откровенно рассмеялась. Эта откровенность возмутила Кристофа настолько, что он готов был ее избить. В этом смехе он слышал издевательство над своей наивной похотью и жадностью – ничто больше.

Сознавая, что упускает шанс и, возможно, навлекает на себя болезненные последствия, он отошел на два шага, опустил глаза, дабы вид сей прекрасной вакханки не выдавал его, и проговорил через силу:

– Дабы вы знали, Марья Павловна. Я вас не люблю. И никогда не любил. Вашим мужем быть посему не могу.

– Разве ж для этого нужна любовь? – она не двигалась и не спускала с него своих туманно-синих глаз, столь нежных и столь порочных. Волна желания, поднявшаяся откуда-то снизу живота, парализовала его волю. Он понял, что покажет ей всю силу своей нелюбви. Даст ей понять, на что способен не любящий, но вожделеющий мужчина. И ему почему-то не пришло в голову – даже тогда, когда он увидел ее в неглиже, столь откровенно манящую его к себе – что ей был нужен не воздыхатель и не жених.

Мари очнулась первая. Она обернулась и пошла по лестнице вверх, нарочито медленно. С каждым шагом ее сорочка поднималась, и он видел ее ноги, и живо представлял, как разведет их и обрушится на нее, и ему оставалось только следовать за ней в гостиную, где горели два канделябра, и приблизиться к ней, и прижав ее к стене, взять сразу, без малейших ласк и прелюдий, а через некоторое время повторить то же самое на ковре, гадая, как никто ничего не заметил и не прибежал на шум. Кристофа не удивило, что он был не первым у сей вакханки. Нынче не удивило. По тому, как она держалась ранее, можно было предугадать, что соблазнять она умеет. Уже научил кто-то.