Девятый всадник. Часть 2

О моем поведении при lever Его Французского Величества узнали все мои сопровождающие, из тех, кто не присутствовал при этом, и мнения разделились. Фитингоф напустился на меня, а братец с тех пор начал глядеть на меня еще более «снизу вверх».

Наше пребывание в Митаве было бы веселым, если бы не бесконечные тонкости этикета, которые мы были вынуждены соблюдать дословно. Все придворные словно сговорились, изображая «маленький Версаль» в нашем остзейском городке, обитатели которого доселе о таком только читали. Разумеется, все окрестное дворянство жаждало получить доступ во дворец, и меня с моими ближними просто атаковали просьбами, припоминая всю сложную систему родства. Право, такого нашествия моих троюродных кузенов, мужей двоюродных тетушек и внучатых племянников моих дядей я давно не испытывал. Просьбы их, однако, простирались много дальше приглашения на балы и приемы в Mitau Schlosse. Прослышав о моей «стремительной карьере», эти родственники, которые ранее ни о ком из фон Ливенов не вспоминали, стремились разузнать, а не могу ли я как-нибудь подсобить в их делах. У кого были дочери на выданье, всеми правдами и неправдами сватали их то мне, то Иоганну. Мы с братом начали нешуточно опасаться, что не покинем Курляндию холостяками.

На балах в герцогском дворце бросался в глаза разительный контраст между придворными и нашими курляндцами, конечно, не в пользу последних. Я знал, что мои соотечественники вызывают у monsieurs et medames определенные насмешки из-за их деревенских манер, скверного французского, который придворные притворялись подчас, что не понимают, недостаточно модных туалетов и недостаточной ловкости в танцах. Ответные приглашения в имения отвергались, и даже мой beau-frère Фитингоф повесил нос, когда некий маркиз надменно отказался от предложения провести недели две в Мариенгофе, которым Бурхард так гордился. Мне было крайне обидно видеть, как эти оборванные «сливки общества» из les émigrés, мнящие себя «влиятельной силой», брезгуют теми, кто, непритворно восхищается ими и сочувствует их беде. Из-за моего возмущения столь черствой неблагодарностью я вступил в конфликт с одним из сопровождающих. Что интересно, он тоже был из die Balten. Но об этом чуть позже.

Надо признать, меня весьма беспокоило состояние моего младшего брата, который пребывал в настолько подавленном состоянии, что внимание ветреных дочек и жен эмигрантов, игры, танцы и охота оказывались перед этим бессильны. Он рано отходил к себе, но не спал, а все жег свечи, что-то писал или читал до самого утра. Собственно, сам я до поры до времени не решался его беспокоить расспросами и нравоучениями, зная по себе, что они будут бесполезны. Но я ощущал смутную тревогу. Невольно наш несчастный брат, покончивший с собой, приходил мне на ум. Я знал слишком хорошо по самому себе, что в минуты отчаяния совершенно не думается ни о Господе, ни о ближних, есть лишь одно желание – поскорее покончить с болью, которую причиняет тебе существование… Поэтому, ничего Йохану не говоря, я попросил моего слугу Якоба потихоньку следить за тем, что он делает, и докладываться мне, если заметит нечто настораживающее. Тот и доносил мне: «Читает, пишет до самого утра» всегда таким тоном, так, словно Иоганн заряжает пистолеты или творит заклинания во славу Сатане. «Ну, читает и пишет, похвальные занятия», – усмехался я. – «А что читает?» Якоб разузнал и это. Мой брат читал Goethe, «Страдания юного Вертера». Тогда-то мне и стало страшно. Ведь известно, что в этой книге прославляется самоубийство из-за несчастной любви. Но я опять-таки отогнал свои страхи. Менее всего мне хотелось изображать ханжу, врываться в его комнату, отбирать проклятую книжку и отчитывать брата за недозволенное времяпрепровождение. Роли няньки и подопечного, которые на нас навешала матушка, нас обоих и так несколько тяготили, а тут еще вмешиваться в его личную жизнь… Но, чем дальше шло дело, тем более я понимал, что нам необходимо поговорить по душам. Вот это сделать было сложнее всего. Ни я, ни Йохан не отличаемся открытым нравом, располагающим к подобным разговорам. К тому же, все эти годы, что я провел вдали от Петербурга, в войнах, поездках, особых поручениях, сильно отдалили нас, в детстве почти неразлучных. Поэтому я оттягивал момент разговора до тех пор, пока совсем не стало поздно.

…В ночь на 16 июля, в разгар сильной жары, когда все окна стояли нараспашку, меня от чуткого и нервного сна пробудил резкий выстрел. Поначалу я подумал, что я снова вижу сон про сражение и перевернулся на другой бок. Но потом опомнился: мы же в Митаве, в герцогском дворце, полном французских эмигрантов! С здесь чего по ночам стрелять? Я растолкал Якоба и спросил, слышал ли он подозрительное, и он забил панику: «Это же оттуда…» Он показал направо, туда, где находились покои, выделенные моему брату. Я немедленно помчался туда, охваченный тревогой. Двери были закрыты, а из щели на полу пробивался свет. «Ломать придется», – подумал я, прежде чем дверь распахнулась, и на пороге объявился ничего не подозревающий камердинер Йохана, Клаус. Увидев выражение тревоги на наших лицах, он недоуменно воззрился на нас.

– Где герр барон? – спросил я. Тот проговорил:

– А вы разве не слышали? Там стрелялся кто-то, вот герр Йохан и поглядеть вышел.

Я, не очень доверяя словам этого растяпы, оглядел комнату, и, найдя ее в совершенном порядке, облегченно вздохнул, при этом ощущая иррациональную злость на брата за то, что заставил меня паниковать. Я пообещал себе, что немедленно найду его и обрушу на него весь свой гнев. Покажу ему, как читать книжки про сентиментальных самоубийц. Ежели будет роптать – добьюсь того, чтобы его законопатили в такой гарнизон, где, как говорится, Макар телят не гонял. Хоть за Полярный круг, к белым медведям. Будет знать, как влюбляться в великих княгинь и мнить о себе невесть что!

Двери покоев, занимаемых шевалье де Шарлеруа, были открыты нараспашку. Народ толпился, переминался с ноги на ногу и шептался. Я не увидел Йохана, но заметил своего адъютанта, весьма ловко поддерживающего за талию некую бледную даму, очевидно, напуганную увиденным. На мой вопрос, что же здесь стряслось, он отвечал только:

– Шевалье покончил с собой. Или же его убили. Кошмар!

Протискиваясь сквозь плотные ряды дам и кавалеров, а также их челяди, я вошел в дверь. В нос немедленно бросился запах крови. Ею был забрызган пышный белый персидский ковер, обивка дивана, вокруг которого уже суетились доктор, слуга покойного, с заплаканным лицом, двое лакеев – и еще какая-то женщина, высокая и худая, в белом кружевном пеньюаре и чепце, показавшаяся мне смутно знакомой.

На меня оглянулись все, в том числе, и она. И тут я вспомнил, где я видел ее лицо. Амстердам, один доктор из Общества Розы, его дочери… Это старшая. Фредерика, по-домашнему – Фемке. Что она делает здесь?

Она узнала меня первой и проговорила:

– Барон… фон Ливен?

– Фредерика ван дер… ван дер Шанц?, – я силился вспомнить ее мудреную голландскую фамилию и проговорил ее на немецкий манер.

Она слегка улыбнулась, не поспешив меня исправлять, и прошептала:

– Теперь Леннерт.

– Как вы здесь оказались?..

– Тот же вопрос хотела задать и я, – мы чуть отошли от места трагедии и разговаривали шепотом. – Долго объяснять.

– Аналогично, – ответил я. – Впрочем, здесь не место…

Я оглянулся на тело несчастного, почти полностью закрытое простыней. Попытался вспомнить его – облик ускользал от моего умственного взора. Таких много, слишком много в этом импровизированном Версале.

Мое лицо, верно, настолько побледнело, что моя спутница взяла меня за руку и проговорила:

– Давайте выйдем отсюда. Все равно ему ничем не поможешь. Пытался стрелять в сердце, но не попал. Это не так уж просто, как понимаете. Ему хватило сил перезарядить пистолет и покончить с собой выстрелом в голову…

Я вспомнил, что слышал всего один выстрел, но мог и ошибаться.

– Сейчас просто чума какая-то, – продолжала mevrouw Леннерт. – Многие знатные молодые люди стреляются.

Я упомянул про новую книжку Goethe, на что моя знакомая пожала плечами и проговорила:

– Вряд ли одна книга может заставить человека прибегнуть к таким отчаянным поступкам. Говорят, что Шарлеруа был обручен. Но писем от невесты долго не получал. Потом он отписал ей, оказалось, что она уже замужем…

Ее позвал доктор, и она, улыбнувшись мне напоследок, что казалось бы неуместным в подобных обстоятельствах у любой другой, вернулась к хладному телу несчастного шевалье. Мне оставалось только гадать, почему же Фредерика присутствует в комнате самоубийцы наравне с доктором. И как она вообще оказалась при «дворе» Людовика. Впрочем, времени на расспросы и предположения у меня не было, и я поспешил найти брата.

Следующий день оказался столь же суматошным, что и утро. Королю, как видно, не доложили о гибели одного из членов свиты, или же, что более вероятно, рассказали не всю правду. Фредерику я видел несколько раз, и все в компании доктора, мрачноватого великана. Тому поручено было привести тело в порядок, чтобы похоронить несчастного хотя бы в открытом гробу, раз уж религия не позволяла провести ритуал по всем правилам. Моя знакомая сновала туда-сюда с различными медицинскими принадлежностями, не забывая, однако, при встрече неизменно улыбаться мне. Я не смел отвлекать ее от занятий, думая при этом, что нет ничего удивительного в ее помощи доктору – помнится, отцу своему она тоже весьма активно ассистировала. Но где же нынче ее отец? А сестра, полуслепая Аннелиза?

В тот день, оказавшийся у нас свободным, мы с Йоханом направились на конную прогулку. И я вновь почувствовал, что наш разговор откладывать далее невозможно.

Удивительно, что с ближними по душам мне говорить подчас сложнее, чем вести многочасовые дипломатические переговоры с опытными политиками.

Мы направились к местечку Мезоттен, которое недавно стало владением нашей семьи. Располагалось оно в двадцати верстах от Митавы, так что мы могли не спеша потратить на поездку весь день. Погода стояла в кои-то веки великолепная, и волей-неволей мрачные тучи в моей душе стали рассеиваться. Я подумал, что сей несчастный, верно, должен был совсем с ума сойти, чтобы лишать себя жизни в столь прекрасные летние дни, а не в разгар меланхоличной осени или серой зимы. Наш путь пролегал по лесам и лугам, и мы сначала болтали ни о чем – о лошадях, которых я собирался купить у одного из местных помещиков, чьи имения мы проезжали, об охоте, когда-то предмете нашего обоюдного интереса, к которому я нынче несколько охладел, а Йохан по-прежнему увлекался. При этом я чувствовал, что и моему брату стыдно за то, что он наговорил мне ночью. Наконец, я, словно невзначай, начал обсуждать женщин и заговорил о своей предполагаемой миссии в Неаполь.

– Ну, это слишком для тебя, – признался Йохан.

– Ты прав, – вздохнул я. – Но я могу похлопотать, чтобы туда отправили именно тебя.

Жан-Жак помрачнел и отвечал, что более всего желает вернуться в Петербург.

– Никто не хочет видеть тебя в Петербурге, – серьезным тоном возразил я.

– Под этим «никто» ты понимаешь матушку? – он поглядел на меня серьезно.

Мы уже приближались к конечной точке нашего путешествия. Дорога шла мимо реки, прозываемой местными Лиелупе, широкой, петляющей между заливных лугов. Мезоттен располагался на другом, более пологом берегу. Мы приблизились к кирхе из красного кирпича, отчаянно нуждающейся в перестройке, и небольшому кладбищу.

Я посмотрел на другой берег, на постройки имения, принадлежащего прежде баронам Медемам. Брат тоже спешился и последовал за мной. Мы еще раз обсудили, сколько здесь душ, какова примерно годовая сумма оброка, и сошлись на том, что при желании можем переплюнуть прославленный Мариенхоф нашего beau-frèr’а.

– Но, уволь, этих идолов каменных ставить – это лишнее, – категорично проговорил Йохан. – Да и матушка вряд ли разрешит.

– Она здесь вообще бывала?

– Ни разу. Видела только на чертежах. Но думает нанять самого Кваренги для постройки дома. Ей очень нравится Элея, милое местечко. По подобию тамошнего господского дома и строиться будем.

– Да, и барышни там тоже миленькие, – усмехнулся я.

– Медемы – не про нашу душу. Они ж теперь родня самим Курляндским.

Герцогини Курляндские – еще один предмет разговоров здешних кумушек. Все относились к ним так, как к моей бывшей возлюбленной и родственнице Юлии фон Крюденер – эти дамы нарушают все мыслимые и немыслимые правила нравственности, а все почему – потому что «денег некуда девать», как всегда говорила матушка, когда речь заходила о чужой экстравагантности. У нас, строго говоря, в Девяносто восьмом с деньгами тоже все обстояло более чем благополучно, но, казалось, никто из нас, не исключая и меня самого, не мог в это до конца поверить. Все, что пришло, может уйти ровно так же – волей Государя. В тогдашних обстоятельствах такой исход событий был более чем вероятен.

Далее мы начали обсуждать архитектуру, и в ней у нас – что неудивительно – оказались одинаковые вкусы. Заглядывая вперед, могу сказать, что дворец, возведенный в Мезоттене, вполне этим вкусам отвечает, хотя матушка всегда говорила, что ожидала увидеть нечто куда более практичное. Белые колонны, полукруглый купол бальной залы, французские окна, распахивающиеся в сад, внутри – мрамор и малахит, и окружает все это великолепие романтичный английский парк, план которого начертал сам Йохан после своей отставки, когда он здесь зажил большим барином.

…Мы спустились вниз, к мосту. Наша беседа продолжалась в том же ключе – лошади, дома, цены на них – пока я не осознал, что говорю, в основном, я, а Жан-Жак отмалчивается. Потом он произнес:

– Откуда ты знаешь жену доктора Леннерта?

Я понял, что он услышал мой разговор с Фемке и вообще замечает гораздо больше, чем я думал.

Я пространно заметил, что знавал ее в Девяносто четвертом году, в Амстердаме, не вдаваясь в подробности своей миссии. Сказал просто, что останавливался в их доме. Потом задал встречный вопрос:

– А отчего ты подумал, что она жена доктора?

– Про доктора Леннерта говорят, что супруга его ассистирует ему постоянно. Вот я и убедился в этом воочию.

Потом он осторожно добавил:

– У тебя с ней сложились дружеские отношения, как погляжу. Даже более, чем дружеские.

Я воспользовался случаем, чтобы повернуть разговор на его отношения с великой княгиней. Хотя я не был уверен, что там вообще речь шла о каких-то сложившихся отношениях. Скорее, о его грезах и ее невольном легкомыслии.

– И до тебя дошли разговоры, – вздохнул он.

– Так это просто разговоры?

Жан-Жак странно посмотрел на меня.

– Ты ее любишь? – продолжал допытываться я. – Она об этом знает?.

В ответ брат слегка приподнял манжету своей рубашки. Я увидел узкую полосу плетеного из каштановых волос браслета на его запястье.

– Mein Gott, – только и смог сказать я. – У вас было уже и объяснение?.

Йохан только головой покачал.

– Как же у тебя это оказалось?

– Она мне передала.

Лицо его носило глуповато-пространное выражение, какое бывает у всех влюбленных. Я понял всю правоту действий моих родственников. Оставалось только догадываться, ходят ли упорные слухи о их романе по всему Зимнему дворцу, или же нет.

Признаюсь, тогда моя злость распространилась не только на Йохана, но и на эту монаршью особу, которой сильно льстило внимание моего брата. Она играла с ним и, верно, прекрасно сознавала, что последствия этой игры прежде всего коснутся его. Как отреагирует на новость о связи своей жены Константин, неясно. С одной стороны, юная его супруга несколько тяготила его, с другой – кому понравится, когда она ставит рога сама?

– Вот что. Тебе вообще при Дворе бывать нельзя. Я постараюсь приискать тебе назначение…

– Нет! – вскричал брат. – Все о том говорят, но нет.

– Ты сам погибнешь, и нас всех за собой утянешь.

– С твоим нынешним положением при Дворе? – брат смерил меня взглядом. – Это вряд ли.

– Положение при Дворе непрочно. Наговорят что-нибудь…

– Но я не смогу без нее, – вздохнул Йохан.

– Ты думаешь, что тебе дадут какие-нибудь авансы? – проговорил я, все более злясь на брата. Потом я вспомнил – когда-то я тоже принял решение остаться с любимой, чуть не стоившее мне жизни. Какое право я имею судить? Но те воспоминания до сих пор были слишком болезненны для меня, чтобы я им предавался, а тем более – делился.

– Даже не надеюсь, – выдохнул он. Его покрытое веснушками лицо сделалось совсем багровым.

Я опять вспомнил о браслете, сплетенном великой княгиней из пряди собственных волос. Нет, эта девица горазда играть с огнем и пойдет дальше. Если ее, конечно, не остановит здравый смысл или вмешательство кого-нибудь другого.

– Королю Людовику нужно кого-нибудь послать в Неаполь, – заговорил я, как о чем-то постороннем. – Следует забрать оттуда его племянницу Мари-Терезу и привезти сюда. Тут он обвенчает ее с сыном, герцогом Ангулемским.

Жан-Жак воззрился на меня удивленно, не понимая, к чему я клоню.

– Ты поедешь вместо меня, – жестко проговорил я проговорил. Лицо брата выразило страшное отчаяние.

– Я думал, ты на моей стороне, Кристхен, – горько бросил он мне в лицо. – А ты, как они все…

Он неопределенно махнул рукой.

Я лишь плечами пожал.

– Я за тебя, поэтому не хочу, чтобы ты нахватался неприятностей по службе из-за такого…

Йохан резко перебил меня:

– Вы все так печетесь о моей карьере, что прямо удивительно! Нет чтобы признаться, будто ты боишься за себя! Что ты в опалу попадешь из-за того, что великая княгиня изменяет с твоим братом!

Он отвернулся и пошел в лес, туда, где мы оставили коней. Тут бы мне броситься за ним, продолжить уговаривать, но я оставался недвижим.

Я поспешил за ним, взял его за плечо. Йохан отстранил меня рукой, и я заметил, что глаза его были полны слезами.

– Я верю тебе, – произнес я, сам красный как рак от подобного излияния эмоций. – И всегда буду за тебя. Поэтому и вижу – то, что для одних – игра и ерунда, для тебя – по-настоящему.

– Вот как, ты хочешь ее опорочить?

– Я ничего не хочу, – с досадой проговорил я, чувствуя, как меня завели в тупик. А потом просто рукой махнул и пошел отвязывать своего коня.

Мудрецы говорят, что более всего мы нетерпимы к отражению собственных недостатков в других людях. Столкнувшись с упрямством, присущим моему брату лишь в чуть меньшей мере, чем мне самому, я был вне себя от гнева. Всю дорогу назад мы молчали, даже не глядя в сторону друг друга. Под конец пути я заметил, что Йохан от меня где-то оторвался, но мне было все равно. Я решил было: если хочет гибнуть – пусть гибнет. Мое дело – устроить так, чтобы эта гибель не имела пагубных последствий для остальных членов нашего семейства. Потом я обозвал себя за такое решение подлецом и придумал такое: незаметно сделаю все, что в моей власти, дабы Йохан все-таки получил назначение в Неаполь вместо меня. Представлю его как следует королю, дам ему на всякий случай в сопровождающие Рибопьера – этот юноша действительно незаменим в подобных ситуациях – еще навалю на него с десяток поручений. Глядишь, и некогда будет ему вздыхать о великой княгине, чьи изумрудные очи позабудутся в вихре жизни.

Вернувшись обратно в Митаву и пребывая в совершенно расстроенных чувствах, я сцепился с одним господином, из остзейцев, но давно уже пребывающим в свите Людовика. Причем причиной конфликта стало мое исключительно дурное настроение. Жертвой моего дурного темперамента стал граф Ойген фон Анреп-Эльмст, из довольно известной остзейской фамилии, родственник нескольких моих хороших знакомых. Он уже лет десять обретался за границей, окончив университет в Лейдене, будучи представлен при различных дворах. Выглядел он весьма авантажно, внешне чем-то походил на графа Меттерниха, но был лишен и доли его апломба. Такие люди меня крайне злят, ибо я невольно начинаю сравнивать себя с ними и подмечать свои многочисленные несовершенства.

– Нет, право, господа, я очень хорошо понимаю несчастного Шарлеруа, – говорил он тихим, но веским голосом. – Пребывая в эдакой глуши, как не застрелиться?

– Тому виной была несчастная любовь, – возразили Анрепу сразу несколько голосов. – Разрыв помолвки… Вероломство.

– Поверьте моему опыту, monsieurs et medames, – он торжествующе оглядел собравшихся, отчего-то остановив взгляд именно на мне. – Одно дело – страдать от несчастной любви в благодатном климате Неаполя, другое дело – здесь. Неудивительно, что дело окончилось именно так. Ни в чем он не мог найти утешения.

Естественно, глупцы, считающие себя остроумцами, подхватили разговор и начали охать и ахать: «Да, какой ужас!», «Здесь нет ничего хорошего», «А уж общество-то какое…», «И это еще даже не Россия, а Курляндия!». Перешли к перемыванию косточек местным жителям, не смущаясь ни моим с Йоханом присутствием, ни Анрепом, которого признавали за своего.

Даже любезнейший Рибопьер не выдержал и прервал речения словами:

– Позвольте, господа, но здесь же все устроено с комфортом! Вспомните Любек!

Его реплика вызвала еще больший поток жалоб, а Анреп, склонившись низко, проговорил, но так, что я услыхал каждое его слово:

– Вы мало понимаете в жизни и в людях, молодой человек. Впрочем, если слаще редьки ничего не ели, то вам, верно, и такое убожество по вкусу.

Тут я взорвался. Как я уже упоминал ранее, меня более всего возмущала черствая неблагодарность со стороны оборванных и поистрепавшихся обломков l’ancienne regime’а, этого ожиревшего короля, с которым отказывалась иметь дело даже собственная супруга. Поведение же этой «парикмахерской куклы», как я нарек Анрепа, меня возмутило до крайности. Рибопьер сидел красный и только процедил:

– Я вас вызову за такие слова… Стреляться через платок!

– Вы ребенок, сударь, – невозмутимо проговорил граф. – Вам еще жить и жить, а вы планируете, в сущности, самоубийство. Как же огорчится ваша маменька!..

Тут я прервал поток слов, с размаху дал этому Анрепу пощечину. Тот охнул и уставился на меня еще пристальнее. Могу ошибаться, но я разглядел в его взгляде явное восхищение подобной решительностью. Сам же я был растерян. Я вовсе не желал так обходиться с графом и думал предоставить Саше самому разбираться с этим велеречивым дураком. Но некие древние инстинкты оказались сильнее меня. Да еще общее настроение, соединившись с действием вина, сняло всякие внутренние ограничения. Помню, как разговор за столом мигом затих, дамы заахали, закрыв лица веерами, а я растерянно глядел на свои ладони и видел, что они белы от пудры, покрывавшей лицо Анрепа. Потом я снова перевел взгляд на жертву своей вспыльчивости. Глаза его блестели, а рука не переставала баюкать пострадавшую щеку. Тот тихо проговорил:

– Барон, вы пьяны.

Я встал из-за стола, откланялся и ответил:

– Завтра в шесть утра. У розария. Оружие сами выбирайте, равно как и секундантов.

Только потом я понял, что натворил. В моем нынешнем положении я не имел права драться. Как на это посмотрит король? Что скажет мой император, если до него дойдут слухи? Так ли уж все это важно? Какой-то болван что-то сказал… Но мне было очень обидно за Рибопьера. Хотелось восстановить справедливость.

В темноте полуосвещенного коридора меня схватили холодные женские руки, я почувствовал головокружительный сладковатый запах розовой воды, и голос Фредерики шепотом произнес: «Christophe, je vous adore…»

У меня не было воли противиться еще и ей. Я позволил ей увлечь себя в ближайшую комнату, где, не обращая внимания на поток вопросов, которые я пытался ей задать, и на мое слабое сопротивление ее натиску, голландка начала срывать с меня одежду и ласкать меня, причем очень умело, именно так, как мне всегда нравилось. Я быстро забыл и о грядущей дуэли с Анрепом, и о своем любопытстве, и быстро забылся в изнеможении страсти, подарившей мне иллюзию счастья. Только потом, когда мы оба собрались с силами, она поведала мне о себе, о том, как оказалась замужем за королевским медиком Никлаасом ван Леннертом и почему воспылала ко мне такой страстью, в которой ее нельзя было уличить пятью годами ранее. Признаться, после такой ночи мне не хотелось умирать самому или убивать ближнего своего, пусть даже и такого пустоголового щеголя, как сей Анреп, но что поделать?