Я родился в 1632 году в древнем Йорке, в очень, приличной, надо сказать, семье, члены коей были впрочем, не местными аборигенами, а пришлыми: мой отец уходил своими корнями в Бремен и поначалу поселился в Гулле, где благодаря успешной торговле нажил вполне сносное состояние. Как только он бросил вести дела, так переехал в Йорк и женился на моей матери, носившей фамилию Робинзон, очень уважаемую в тех краях. Меня часто и называли Робинзоном, а мой отец был по фамилии Кретцнер, вот почему я получил двойную фамилию Робинзон-Кретцнер, но из-за обычного в Англии обычая неимоверно коверкать слова, не только все остальные, но и мы сами в конце концов привыкли прозываться, а после даже стали и подписываться как просто Крузо. Все мои знакомые так меня всегда и величали.

У меня было два старших брата, один из них служил в Английском пехотном полку, расквартированном во Фландрии под командованием знаменитого полковника Локхарта. Там он дослужился до чина подполковника и был благополучно убит наповал в битве с испанцами при Дюнкирхене. Что случилось со вторым моим братом, мне вообще ничего не известно, как в дальнейшем моим бедным родителям ничего не было известно обо мне. В общем, наша семья была отягощена определёнными, специфическими традициями.

Будучи третьим, самым младшим сыном, я оказался совершеннейшим профаном в торговле, которой с большим успехом промышлял мой отец, ни к каким ремёслам никаких способностей не проявил, и потому с раннего детства моя голова была забита самой фантастической белибердой. Мой отец, находясь в весьма преклонных годах, всё-таки сумел дать мне ровным счётом тот багаж знаний и уровень образования, какой может получить молодой повеса, воспитывающийся дома и иногда шутя посещающий городскую школу. Он прочил мне блестящую будущность в качестве адвоката, в то самое время, когда я я бредил одним только морем и путешествиями. Моё страстное увлечение морской стихией, вопреки многочисленным мольбам моей матери и вопреки планам и воле моего отца, в конце концов с такой силой объяло меня, что выглядело каким-то непреодолимым родовым роком, с детства приклеившимся ко мне и железной рукой направлявшим меня к грядущим бедам и горестям, финалом которых был мой дальнейший печальный удел.

Мой отец, человек по виду очень здравый умом и рассудительный, втайне догадывался о моих планах, и в попытке вернуть меня на путь истинный, никогда не прекращал своих наскоков, дабы отвратить меня от моих зловредных намерений.

Как-то рано утром он вызвал меня в свою келью, где отсиживал срок своей жизни под охраной подагры и цветущего маразма, и стал горячо убеждать отказаться от безумной затеи, смертельно угрожающей моей будущности.

Он стал допрашивать меня, есть ли другие причины, кроме моего безумия, толкающие меня к тому, чтобы навеки покинуть отцовский дом и родную страну, где у меня всё в шоколаде, и где есть все возможности честным трудом нагрести себе приличное состояние, чтобы в итоге к семидесяти годам спать до обеда и вести лёгкую жизнь в своё удовольствие.

Он сказал мне, что только пасынки Фортуны, разорившиеся в результате собственной глупости с одной стороны, а с другой – шалопаи и лоботрясы, ни разу не взявшие в руки святую «Библию», вкупе с легкомысленными искателями приключений и безумными честолюбцами, готовы рискнуть жизнью и пуститься на свой страх и риск в подобные авантюры, навсегда потеряв возможность вести высокоморальную, нормальную, человеческую жизнь, идущую по естесственным природным законам.

«Хорошенько запомни, сынок: во-первых, тебе это не по плечу, как говорится, не по Сеньке шапка, а во-вторых, твоё происхождение и воспитание таковы, что одно это намерение способно унизить тебя до состояния простолюдина! Твой удел – разумная золотая середина. Именно золотая середина знаменует вершину жизненного преуспеяния! Весь мой жизненный опыт научил меня тому, что лучшей позицией в жизни является та, которая ведёт к обретению материального благополучия. Золотая середина избавляет человека от унижений, гонений и тяжёлого физического труда, а также от несчастий, которые довлеют над низшими слоями общества, в этом состоянии нас не может обуять гордыня и не развращает излишняя роскошь, чреватая кичливым себялюбием, и сюда не вторгается разъедающая душу зависть.. Здесь начинаешь ценить тихое, спокойное счастье, ибо ты понимаешь, сколь многие, не достигшие такого состояния, завидуют тебе! Даже короли нередко сетуют на терзающее их беспокойство и тяготы, связанные с их статусом, ты даже не можешь себе представить, сколь часто они жалуются на Провидение, поставившее их лицом к лицу с двумя крайностями – абсолютной властью и полным ничтожеством, к тому же истинные мудрецы утверждают, что золотая середина – вершина человеческого счастья, поскольку самое желанное в жизни – избегнуть как крайней нищеты, так и незаслуженного богатства.

Приглядись сам, и ты увидишь, что ударам судьбы подвержены люди всех сословий – и бедные, и богатые! Что же касается среднего класса, то несчастья настигают их гораздо реже, и превратности судьбы чаще обходят их стороной, избирая своими жертвами только бедных и богатых, да и хвори, телесные и душевные, гораздо реже заходят в их дома, нападая чаще на богатых с их причудами и пороками и на бедных с их тягостным трудом, недостачами, дурной едой, а порой даже голодным и холодным существованием, которые сами по себе являются злачной средой для тяжёлых болезней. Золотая середина – надёжная основа для расцвета человеческих талантов и добродетелей, обеспечивая доступность разумных удовольствий, таким образом, покой и доступность необходимого – самые надёжные спутники счастливого существования. Умеренность, разумное воздержание, здоровый образ жизни, доброе отношение к окружающим, интерес к общению, достойное времяпровождение и разнообразные удовольствия всегда гарантированы золотой середине. Поклонник золотой середины проводит свою жизнь в приятной расслабленности, и завершают свою жизненный пусть с чувством исполненного долга и спокойной совести. Невыносимый труд не изнуряет ни руки, ни голову такого человека, ему неведомы тяготы раба в погоне за куском хлеба, он не слабеет от горестей, которые лишают человека покоя и сна, не гложет разъедающая душу зависть или неумеренная жажда чинов и славы, довольный всем, он легко скользит по жизни и приятен свету, ощущая вкус от удовольствий и удовольствие от самой жизни, в которой нет привкуса горечи, и живя по таким законам, человек только увеличивает своё счастье, и всё больше получает наслаждение от своего счастья и довольства.

После этого вполне дружелюбно отец посоветовал мне прекратить артачиться, и прекратить искать на свои мягкие места приключений, чему вполне способно посодействовать дарованный мне от рождения статус.

«Тебе не надо ломать голову в поиске хлеба насущного, а я – твой отец, уж постараюсь помочь тебе достичь состояния, которого ты достоин. А если ты в итоге так и не станешь счастлив и успешен, и фортуна отвернётся от тебя, тогда пеняй на себя и на свои собственные ошибки, тут уж я умою руки, и ни за что отвечать не намерен. Мой отцовский долг, который состоял в том, чтобы предостеречь тебя от того, что может привести тебя к краху, выполнен. Короче говоря, я сделаю для тебя всё, что в моих силах, если ты кончишь дурить, и откажешься от своего намерения покинуть мой дом, согласно с моими доводами. Я не намерен попустительствовать твоей гибели, давая тебе отцовское благословение на явное безумство – твой отъезд. Ужасный пример твоего брата, коего я всеми путями пытался отговорить ехать на нидерландскую войну – стоит перед твоими глазами. Мои сетования оказались тщетны: мой сын не послушался меня и погиб. В любом случае яне оставлю тебя своими молитвами, но должен тебе сказать открыто: – если ты не послушаешься и совершишь этот акт безрассудства, бог не будет на твоей стороне, и если ты попадёшь в беду, останешься один, без помощи и поддержки, и будешь проклинать своё безрассудный шаг, вспомни о моём совете, которым легкомысленно пренебрёг».

В финале своей речи, и в самом деле оказавшейся пророческой, во что он сам по-моему не верил, слёзы обильно хлынули из его глаз, в особенности, когда он поминал моего брата. Предрекая мне неминуемое раскаяние в скором будущем, он остановился, и долго молчал, не имея сил продолжать, а потом сказал:

«Я слишком разволновался! Больше мне сказать тебе нечего!»

Я был выбит из колеи этими отцовскими внушениями, но разве могло быть иначе? Я дрогнул, и уже был готов отказаться от своего намерения и сказать о своём решении остаться дома, согласившись с волей отца. Увы и ах, прошло всего несколько дней и моя решимость была поколеблена, так что, проведя дома ещё несколько недель, дабы избежать отцовского давления и нотаций, я решился бежать из дома.

Нет, вы не думайте, что решив так поступить, я с бухты барахты сразу бросился во все тяжкие, и тут же сбежал из дому. Как-то заметив, что моя мать в хорошем настроении, я решился отвести её в сторону, чтобы завести давно откладывавшуюся беседу:

«Мать, тяга к странствиям так овладела мной, что я уже ни о чём другом думать не могу, всё иное мне кажется ничтожным, и я не могу ничем заниматься., только о путешествиях и думаю! Отцу следовало бы не мешать мне, а дать согласие, а не загонять туда, где я сам должен принять решение, уже совершенно не считаясь с его советами. Мне стукнуло восемнадцать лет, в подмастерья к купцу, или помощником к прокурору подаваться мне уже поздновато. Я скорее всего всё равно это сделаю, так и не утерпев до конца испытательного срока – наверняка сбегу от хозяина и отправлюсь в плаванье. Матушка, прошу тебя замолвить за меня словечко батюшке, чтобы он сам стал настаивать, чтобы я попробовал отправиться путешествовать, потому что когда я во всём этом окончательно разочаруюсь, то сразу же клянусь вернуться домой, и тогда я здесь брошу якорь навсегда, и тогда обещаю исправиться и сразу наверстать потерянное впустую время».

Моя тирада очень раздосадовала мою матушку.

«Нет, я не буду делать этого! – сказала она, – Твой отец один знает, что может быть полезно тебе, а что – нет, и будет чрезвычайно огорчён твоими поползновениями, честно говоря, это очень странно, что поговорив с ним, когда он был так обходителен, добр и ласков с тобой, ты не успокаиваешься, и продолжаешь упорствовать. Короче, если ты сам решил своими руками испоганить себе жизнь, то я уж и не знаю, как тебе можно помочь, флаг тебе тогда в руки, я уверена лишь в том, что отец никогда не поймёт тебя! Можешь не просить моего благословения, я его не дам, потому что не хочу, чтобы про меня потом кумушки болтали, что я – мать твоя, втайне от отца потакала твоим глупым затеям!»

Спустя время я узнал, что моя мать тайно пересказала наш разговор отцу, и он, донельзя раздосадованный, сказал:

«Этот мальчишка мог бы быть очень счастливым человеком, но если он покинет нас и уедет, это будет несчастнейшее существо! Я никак не могу согласиться на такое!»

Я смог уехать только через год. Всё это время ко мне приставали с целью попытаться убедить меня устроиться на какую-нибудь работу, заняться чем-нибудь полезным, и часто в раздражении обвинял отца и мать в упрямстве, хотя на самом деле великим упрямцем был я. Однакжды, с какой-то оказией, не имея никаких планов, я прибыл в Гулль прогуляться и случайно встретил там своего приятеля, который должен был отправиться в Лондон на судне своего отца. Приятель, которому было приятно пообщаться со мной, соблазнил меня последовать с ним, используя обычную уловку матросов – он заявил, что я поеду задарма, и его слова почему-то тогда прозвучали, как сладкая музыка.

И даже вспомнив о том, что я отбываю даже не составив в известность родителей, не говоря уж о том, чтобы в очередной раз посоветоваться с ними, предоставив им счастливую возможность самим узнавать о моём отъезде, не нуждаясь ни в человеческом, ни в божьем благословении, не размышляя ни минуты нио деталях дела, ни о последствиях, к несчастью, чёрт знает как, я 1 сентября 1651 года взошёл на корабль, отправлявшийся в Лондон. Самое смешное заключалось в том, что никогда ранее несчастья юного бродяжки не начинались так скоро, и не кончались так долго, как мои!

Как только мой корабль вышел из Гумбера, поднялся ураган и вокруг нас вздыбились огромные, жуткие волны. Это был мой первый вояж по морю, и от качки и ужасных впечатлений, я сразу же почувствовал себя очень плохо, и дух мой мгновенно опустился ниже ватер-линии. Только теперь до меня дошло, что произошло. До жирафа дошло бы быстрее! В мою голову полезли надоедливые мысли о прегрешении и наказании небес, которое неминуемо должно за ним воспоследовать. Если бы я имел возможность записывать свои тогдашние мысли, мир был бы осчастливлен шестым «Евангелием» или новым «Королём Лиром», и там на каждой странице были бы слова «Бред», «Ужас», «Крах» и «Воздаяние». Бесконечные беседы с озабоченным отцом, его добрые, настойчивые советы, и наконец его отчаянные слёзы вкупе с о словами матери и потоками её слёз живо пролетали предо мной, и моя, пока ещё не окончательно окоченевшая совесть теперь школьной указкой пеняла мне, что я совсем напрасно так относился к мудрым родительским советам и презрел свои святые обязанности перед богом и отцом. Как бы то ни было, но буря расходилась не на шутку, она бушевала всё сильнее, и уже волны перехлёстывали через борта, но всё это было просто детским лепетом по сравнению с тем, что я увидел в несколько следующих дней. Но тогда, и такой бури было слишком для меня – мне всё время казалось, что мы тонем, и точно так же, как поднимались и опускались валы и наше утлое судёнышко, так же поднималось и опускалось в преисподнюю моя душа. Убитый и измождённый внезапными испытаниями, вывернув свой слабый желудок наизнанку, я проклинал своё детское легкомыслие и клялся, что если бог наконец проснётся от летаргического сна и соблаговолит помиловать меня, и позволит мне живым добраться до земли, никогда после моя нога не ступит на шаткую корабельную палубу к этим бочкам солонины, грязным матросам, блудливым юнгам и капитанам-матершинникам, а я прямиком рвану в свой отчий дом, побитый, как собака, но не сдавшийся, вернусь к отцу и матери, и впредь буду более осмотрительным в выборе жизненных путей, дабы не позволить моей глупости снова стать хозяином горы, и подвергнуть меня новой серьёзной опасности. Теперь у меня в голове мой отец мгновенно превратился из старого, пыльного, подплинтуссного зануды с мелкой мещанской душонкой и муравьиным мировоззрением, изо рта выстреливающим затёртые до дыр благоглупости, несущего бред со скоростью скорострельной пушки – в мрачного, сверкающего блёстками и огнями огромного инфернального библейского пророка, гуляющего босиком по морю и возвещающему долгожданный Апокалипсис в самые громоподобные трубы мира. Моё превращение было настоящим волшебством, ибо не было ещё изменений в мире более глобальных, чем эти. Только сейчас я в полной мере стал осознавать силу пророческой правоты моего отца, и стал отдавать себе отчёт, какую правильную и добродетельную жизнь он вёл, старательно обходя стороной всякие треволнения и опасности, чураясь непонятных людей с пустыми карманами и бегающими глазками, мутных биржевых афёр и свирепых морских бурь с ласковыми именами, презирая до омерзения героические прелести сухопутной бивачной жизни. Как он смеялся, когда однажды я заявил ему, что хочу быть офицером в славной английской армии! Вволю насмеявшись, он тогда сказал мне:

«Твой посиневший труп привезут на лафете, покрытом, как ты говоришь, славным английским флагом! А потом мне и твоей несчастной матери пришлют счёт за лафет и флаг! Такова суть любого государства! Единственная обязанность честного человека перед богом – жить долго!»

Короче говоря, я, как блудный сын, теперь был вполне готов к вползанию в родительский дом. Я воздел руки клубившейся предо мной кромешной тьме и вверил себя божественному Провидению. Оно-то лучше нас знает, что нам надо. Если заметит, конечно! Но Провидение на сей раз прошмыгнуло мимо!

Всё время, пока продолжалась буря, и море вздымалось со страшной силой, грозя каждую минуту раздавить утлую посудину, я с мазохистским наслаждением предавался самобичеванию, посыпая голову мокрым пеплом, и свежей морской солью страшные душевные раны. Но хоть инерция флагелянства была страшно велика, и я очень увлёкся своим страданиям, но как только буря стала стихать, а это случилось к утру, я ей вслед стал потихоньку приходить в себя. К тому же мой организм уже почти смирился со всеми атрибутами нахождения на корабле и быстро привыкал к тяготам морской жизни. Но продолжая испытывать по инерции последствия морской болезни, весь следующий день я был меланхоличен более чем, и едва таскал ноги по ходившей ходуном палубе.

С наступлением следующей ночи гневное лицо Матушки Природы вдруг прояснилось. Ветер стих окончательно, и нас ждал очаровательный вечер. Умытое бурей Солнце величественно закатывалось на наших глазах с тем, чтобы утром осчастливить нас снова.

Лёгкий бриз ласково скользил по ровной морской глади, в которую, как в зеркало смотрелось улыбающееся Солнце. Зрелище было так великолепно, что я замер в невольном восхищении. Никогда, ни до ни после, я не видел ничего подобного!

Этой ночью я спал, как убитый, и прекрасно выспался, тошнота решила больше не докучать мне, я был весел, как рождественский барашек и с удивлением открывал для себя красоту океана и всего мира, который представал теперь ласковым, добрым Раем, я просто не мог налюбоваться им, минуту назад бывшим, казалось, исчадием ада, а теперь превратившимся в ласкового друга.

И тут, как будто чувствуя, что я готов расплыться по палубе всепрощающей лужицей добра и смирения, мой приятель, который, как я уже говорил, и соблазнил меня ввергнуться в эту афёру, подкрался ко мне сзади и, хлопнув меня по плечу, сказал со смехом:

«Ну, что, Боб? Как тебе? Готов побиться об заклад, что ты перешарохался так, что надул в штаны, когда ночью подул лёгкий ветерок, хотя этим ветром, не то, что паруса – шапки нельзя надуть!»

«Шапки? Надуть нельзя? Какая ужасная буря!»

«Буря, полагаешь? Да ты свихнулся, поди? И это ты зовёшь бурей? Пустяки и ничего больше! Иметь бы корабль получше, да пунша погорячей, да побольше простора в море, мы бы ни ухом, ни рылом не повели при эдаком шквалике. Боб, пойми, просто у тебя нет никакого опыта. Вот и всё! Пойдём-ка, хлебнём погуще пуншецу, и всё забудется и перемелется! Смотри, как всё распогодилось кругом, и какой рай везде!?

Мне придётся сократить рассказ про эту часть моей истории, ибо она такая нудная, что я вынужден последовать старой морской традиции и выбросить её за борт.

Скоро пунш оказался готов, он был подан в самое нужное время и в самом нужном месте, в общем, я что было сил налёг на него и в итоге упился до чёртиков, так что к концу ночи утопил во хмелю всё моё незрелое былое раскаяние, все эти ностальгические воспоминания о прошлом, все псевдо-философские размышления и мечтания о счастливом будущем.

Короче говоря, как только море успокоилось, и оно стало таким же ровным, как было до бури, точно так же успокоился мой воспалённый мозг, и мысли мои приняли прежнее ровное течение, а все страхи стать кормом для осьминогов и акул испарились в ласковых лучах утреннего Солнца. Моя припугнутая на время сущность ожила с недюжинной силой, и я уже не помнил ни одной клятвы и обещания, которые страх срывал с моего языка в минуты отчаянья. Должен признаться, что, как часто случается в подобных ситуациях, продолжал сталкиваться с загнанным в угол здравым смыслом, которые издали пытался намекнуть мне на некоторые серьёзные признаки чего-то надвигающегося и грозного, но я исправно затыкал ему рот и излечивался от болезни здравомыслия беспробудным пьянством в кубрике и общением в компании столь же трезвых матросов, среди которых не приветствовались такие проявления жизненной активности, как разум или честь. Лечение шло успешно, и в какие-то пять-шесть дней с припадками здравомыслия было полностью покончено, и моя пробитая шрапнелью сомнений Совесть, повизгивая и стеная, была посажена на цепь в корабельном трюме, под смех юного повесы, решившегося взять старт и кинуться во все тяжкие, чтобы ни на что на свете не обращать никакого внимания.

Но, как я ни пыжился быть оптимистом, новые испытания караулили меня на моём тернистом пути. Провидение, видать, зацикленное на своей коцаной, изъеденной мышами Справедливости, наконец заметило (вероятно из-за пьяных криков, которые изрыгались из моей пасти) такую блоху, как я, и решило не особенно церемониться с ней и провело суд без малейшей возможности оправдания. Наградой за моё ослиное упорство и полное непонимание того, сколь много делало Провидение, чтобы меня спасти и выудить из самых безнадёжных ситуаций, было то, что надорвавшееся ради меня Провидение наконец узрело тщетность своих попыток и решило устроить дело так, чтобы ни у одного самого тупого и спившегося матроса не могло возникнуть сомнений, что ход событий и кары, долженствующие скоро постигнуть меня – всё это последствие моего поведения, кара за него и одновременно деяния, обращённые к моему благу и благу таких же безумцев, как я, а всё происходящее творится по произволению и милосердию божьему.

Итак, примерно на шестой день нашего вояжа мы вошли на Ярмутский рейд. Нас обдувал свежий ветер в лицо, и корабль шёл очень медленно, как раздобревшая морская тварь, расслабленная свирепой бурей. Здесь мы бросили якорь и отстаивались целую неделю при встречном северо-западном муссоне. Мы здесь оказались не одни – скоро рейд заполнился кораблями, явившимися из Нью-Касла на стоянку, здесь всегда отстаивались корабли, ожидая попутного ветра для входи в устье Темзы. Компания была, прямо скажу, неплохая.

У нас была прекрасная возможность не тратить столько времени на пустой отстой, додумайся капитан воспользоваться приливом, но ветер постепенно усиливался, и достиг максимума на пятый-шестой день стоянки. Рейд был на хорошем счету, так же, как и сама гавань, наши снасти и якоря были в идеальном состоянии, поэтому на корабле царила приятная расслабленность, мы ни о чём не тревожились и не чувствовали ни малейшей опасности, проводя время по утвердившемуся морскому обычаю в беспрестанных гулянках. К середине восьмого дня ветер стал настолько сильным, что пришлось включиться в работу: нам было приказано ослабить стеньги и задраить люки. Никто ведь не отменял заботы о безопасности корабля. Через час море стало и вовсе показывать свой норовистый нрав, и корма и нос попеременно уходили в воду, так что корабль черпал воду бортами. Нам даже стало мерещиться, что якорь порой проскальзывает по каменистому морскому дну.

Капитан вовремя распорядился отдать швартовы и бросить главный якорь, и теперь мы стояли на двух якорях, до предела натянув наши канаты. Тут и разверзся настоящий шторм, такой, что мне впервые пришлось увидеть даже в глазах бывалых моряков ужас и полную растерянность. Что и говорить, сам капитан, человек храбрый и опытный, всё время бегал по палубе, выражая тревогу по поводу судьбы нашей посудины. Он несколько раз пробегал мимом меня, входя и выходя из своей каюты, и мне прекрасно было слышно, как он едва слышно проборматывал: «Господи, боже ты мой! Смилостивься над нами! Кажется, мы гибнем! И так много раз, и всё в таком же духе. В эти ужасные мгновения я пластом лежал в матросском кубрике, и был так оглоушен, что не помнил ничего из случившегося потом. Пусть былого раскаяния был полностью заблокирован, ввиду полного моего попрания всех норм благодарности. Наконец я решил, что худшее позади, смерть во второй раз прошла мимо, и что вторая буря будет ничуть не хуже первой.

Но едва капитан, пробегая мимо и глядя мне в глаза, пролепетал: «Кажется, мы на самом деле гибнем!», я в диком ужасе вскочил, выскочил наружу и глянул вокруг.

Никогда мне не приходилось ещё видеть такого ужаса: волны громоздились, казалось, выше гор, и через каждые несколько минут, рушились на нас. Куда бы ни обращался мой взор, кругом царил беспросветный ужас. Два тяжеловоза, дрейфовавшие неподалёку от нас, оказались без мачт, матросы вовремя срубили их. Тут матросы на корме загорланили, что судно, стоявшее в миле от нас, тонет. Ещё две посудины сорвало с якорей, и они носились в открытом море, без мачт и парусов. Самые лёгкие парусники подвергались меньшей опасности, н несколько из них, промелькнув мимом нас, тоже уносило от берега с убранными мачтами и растерзанными парусами.

Поздно вечером боцман и штурман ворвались к капитану и попытались испросить у него разрешения сбросить фок-мачту. Капитан долго спорил с ними, не решаясь дать такой приказ, но как только боцман пригрозил, что без этого корабль неминуемо пойдёт ко дну, капитан сдался. Чуть только свалили за борт первую мачту, как средняя грот-мачта стала неистово раскачиваться и её тоже пришлось срубить и бросить за борт.

Трудно представить себе, какая ужасная каша была в это время в моей голове, что я переживал, совсем юный матрос, ещё вчера до мокрых штанов напуганный такой ерундой, как лёгким крен палубы. По, вспоминая было, я думаю, что раз в сто больше, чем неминучая смерть, в то время меня ужасала сама мысль о том, что я пренебрёг голосом здравого смысла и угрызениями совести, и в порыве упрямства устремился к своим прежним заблуждениям.

Всё это вкупе, умноженное на ужас непрекращающейся бури, ввело меня в такой транс, которые невозможно описать никакими словами. Однако, будущее показало, что всё это было лишь цветочками!

Буря ревела и, казалось, не собиралась утихомириваться. Её свирепость была такова, что мои приятели-моряки жаловались, что никогда не испытывали ничего подобного. Корабль наш оказался на диво крепок, но беда была в том, что он был сильно нагружен товарами, и потому имел низкую осадку. Каждый раз, как борт черпал бушующую громаду воды, матросы вскрикивали от ужаса и вопили: «Оседает! Оседает!» В то время я ещё не был толь просвящён в морской терминологии, и к счастью, не понимал ужасного значения иных слов. Потом меня, конечно, просвятили. Наконец я осознал, что буря находится на пике своей мощи и помогла мне в этом доселе невиданная картина: на моих глазах капитан и боцман, более всех понимавшие, что кораблю приходит конец, одновременно опустились на колени и углубились в молитву.

В довершение катастрофы среди ночи один из матросов, посланный в трюм убедиться, всё ли там в порядке, закричал, что в днище открылась течь, а другой, посланный туда, принёс известие, что воды в трюме уже на целых на четыре фута. Тут же раздался приказ: Все – к помпам!». При этих словах я обмер от страха и упал навзничь на койку, на которой сидел. Матросы шустро растолкали меня, крича, что меня до сих пор жалели и не заставляли работать, то теперь настало время потрудиться со всеми наравне. Я вскочил и побежал к помпам, где начал с усердием откачивать воду. В это время что несколько легких судов, которым не удалось выстоять против бури, снялись с якорей и вышли в открытое море. Увидев, что они стремительно надвигаются на нас, капитан приказал палить из пушки, чтобы предупредить их, что мы в опасности. Совершенно не разобравшись в причинах пальбы, я так испугался, что вообразил, что случилось нечто ужасное, и наш корабль уже расшибся вдребезги и тонет, или произошло что-то еще похуже. Словом, я был так испуган, что упал в обморок. Но поелику в таких обстоятельствах каждый думал только о своей шкуре, то никто моего исчезновения не заметил и не заинтересовался, где я. Другой матрос тотчас сменил меня у помпы и, полагая, что я умер, и отпихнул меня ногой. Прошло много времени, пока я не очнулся.

Мы упорно работали, но вода в трюме столь же упорно прибывала. Не было никаких сомнений, что корабль скоро должен затонуть, и хотя буря начинала мало-помалу стихать, надежды на то, что корабль дотянет до гавани, уже не было. Капитан продолжал отчаянно палить во все стороны из пушки, взывая о подмоге. Какое-то небольшое судно, оказавшееся прямо перед нами, на свой страх и риск решилось спустить бот, предназначенный для нашего спасения: с великим риском для жизни экипажа он приблизился к нам, но ни мы не могли попасть на него, ни бот не был способен причалить к борту нашего корабля. В конце концов матросы сделали последнее нечеловеческое усилие и, жертвуя своей жизнью ради спасения нашей, подошли совсем близко. Наши матросы умудрились сбросить им канат с привязанным к нему буем, и после неимоверных усилий они его выловили, тогда мы притянули их бот к корме корабля и быстро один за другим спустились в их бот. О том, чтобы добраться до их судна, не было и речи, поэтому мы с общего согласия решили грести в открытое море, держась как можно ближе к берегу. Наш капитан гарантировал, что если их бот разобьется о берег, он сам заплатит за него хозяину.

Таким образом, то на вёслах, то, гонимые ветром, мы держали курс на север и таким образом почти доплыли до мыса Винтертон, с каждой минутой приближаясь к суше. Не прошло и четверти часа с того момента, как мы бросили корабль, как он стал быстро тонуть. Тогда я вполне понял, что такое значит «оседать», или идти ко дну. Но, могу сказать честно, я был в таком трансе, что мои глаза почти ничего не видели, и всё окружающее расплывалось в моих глазах, и стоило матросам сказать мне, что наш корабль идёт ко дну, а точнее с того мгновения, как я спрыгнул, или точнее сказать, когда меня бросили в бот, я словно умер от ужаса и мыслей о чудовищных злоключениях в будущем.

В надежде побыстрее достигнуть земли, мы что было сил гребли вёслами, и когда наш шлюп подбрасывало на самый гребень волны, мы уже ясно видели берег и огромную толпу людей, которые суетились и бегали по берегу, ожидая, когда мы подойдём ближе, чтобы можно было начать спасать нас.

Мы так медленно продвигались к берегу, что смогли причалить только позади Винтертонского маяка; где берег загибается к Кромеру на запад и поэтому скалы умеряют силу ветра. Там мы и причалили, и с большими трудностями, но все здоровые и невредимые мы выскочили на низкий берег. В Ярмут шли пешком, и там к нам, как потерпевших бедствие, отнеслись участливо и тепло:. члены городского совета отвели нам хорошие номера, а купцы и судовладельцы выделили нам достаточно денег, чтобы мы могли комфортно доехать до Лондона или вернуться в Гулль, если кому угодно..

12 3 4 5 6 След.

Приключения Робинзона Крузо. Перевод Алексея Козлова

Книга Первая

С этой книгой читают