Шпага для библиотекаря. Книга 1

IV

Восемнадцатого августа одна тысяча восемьсот двенадцатого от Рождества Христова года авангард Grande Armée^[6] занял без боя Вязьму. Наполеон остановился здесь на ночь, заняв большой двухэтажный дом купчихи первой гильдии Гайдуковой в восточном предместье города. Проходящие через Вязьму войска видели императора в окружении свиты, сидящем на стуле в палисаднике дома, где он вёл разговор с русским дворянином. Двадцатого августа, генерал от инфантерии Кутузов, всего три дня, как утверждённый Чрезвычайным комитетом на должность главнокомандующего, прибыл в сельцо Царёво-Займище и принял командование над объединённой армией. И в этот же день поручик Никита Ростовцев получил письмо из родительского имения под Вязьмой.

Эскадрон Сумского гусарского полка, где он состоял в должности ротного командира, сутками раньше побывал в деле у деревни Лубино – в составе арьергардного заслона генерала Тучкова-первого, отбивавшего натиск корпуса маршала Нея.

Впрочем, «побывал в деле» – это, пожалуй, громко сказано: весь день «серые гусары» простояли во второй линии, не имея малейшей возможности отличиться. Николай с прочими офицерами эскадрона отчаянно завидовал мариупольцам – те ходили в атаку на французскую пехоту, и хвастали, что вырубили дочиста целый батальон.

Дело, уже получившее название «битва у Ватутиной горы», закончилось для русских, скорее, неудачей. Генерал Тучков, возглавивший уже при лунном свете атаку екатеринославских гренадер, получил штыковую рану и попал в плен. Тем не менее, потери французов превысили наши почти вдвое – восемь с половиной тысяч против пяти, – и отряд отступил в полном порядке, дав первой Западной армии Барклая-де-Толли достаточно времени для отхода за Днепр. Сумцы же, находясь в резервах, сохранили силы и людей и лошадей, вследствие чего были отправлены вперёд отряда, в Царёво-Займище – куда и прибыли наутро следующего дня.

Селение, как и раскинувшийся вокруг воинский лагерь, кишели людьми, словно лесной муравейник его крошечными обитателями. Сновали туда-сюда адъютанты, суетились ординарцы с вестовыми, ежеминутно прибывали и отправлялись курьеры с пакетами и устными распоряжениями. Новый главнокомандующий третий час заседал в самой большой избе со своим новым штабом. Генерал-квартирмейстером всех армий стал Вистицкий-второй, его помощником – Толь. На должность начальника штаба после недолгих колебаний определили генерала от кавалерии Бенигсена, а дежурным генералом, непосредственно распоряжавшимся всем тем хаосом, что творился во временной штаб-квартире, был назначен генерал от инфантерии Пётр Кайсаров. От его адъютанта Ростовцев и получил заветный, кремовой бумаги, конверт – и оставалось только удивляться, как послание не сгинуло во всеобщей суматохе. Видимо, роль сыграло то, что отец поручика, отставной драгунский полковник Андрей Ильич Ростовцев приятельствовал с Кайсаровым, и тот отнёсся к корреспонденции старого товарища с особым пиететом.

Вскрыв концерт, поручик трижды прочитал письмо. Задумался на некоторое время – после чего, поручив денщику спешно готовить лошадей, отправился прямиком в палатку полкового командира полковника Делянова.

– Да вы, верно, обезумели, граф! – полковник озадаченно смотрел на посетителя. Пяти часов не прошло ещё, как мы прибыли сюда, а вам снова неймётся! А коли будет приказ к выступлению – как потом станете догонять эскадрон?

– Абнакнавенно, как говорят мои гусары. – усмехнулся в ответ Ростовцев. – Верхом. Да и не будет никакого выступления, Давид Артемьич. Я это наверное знаю – адъютант Кайсарова, который передал мне письмо, говорил, что мы простоим в Царёво-Займище ещё дня два. За это время я вполне успею сгонять до Бобрищ и вернуться назад.

– Бобрищи – это имение вашей семьи? – осведомился эскадронный командир.

– Деревенька, триста душ. Отец унаследовал её в седьмом году, после смерти двоюродного дяди. Полгода назад он перебрался в дядину усадьбу – приглядеть, привести всё в порядок. Дело, оно ведь хозяйского глаза требует, всего на управляющего не скинешь… Он и матушку с сестрой с собой перевёз – что им одним в ростовском имении мыкаться? Здесь же новые соседи, знакомства… жизнь, одним словом.

– А тут Бонапарт… – понимающе кивнул Делянов.

– Да. Отец, участник итальянского похода графа Суворова, и мысли не допускал, что неприятелю позволят так далеко проникнуть в пределы России, и до последнего тянул с отъездом. А когда пал Смоленск и стало ясно, что надо бросать всё и как можно скорее уезжать – его, как на грех, разбил ишиас. Вот он и написал мне: «приезжай, мол, срочно, помоги вывозить мать и сестру, я один, да с прострелом в спине, не справлюсь…»

– Ну, раз так… – эскадронный командир задумался. – Семью, конечно, надо вывезти. Говорите, Бобрищи эти ваши недалече?

– Двадцать пять вёрст, просёлками выйдет все тридцать. На свежих лошадях в полдня доберёмся.

– Что ж, голубчик, отправляйтесь. Только… – он ненадолго задумался. – в одиночку всё же вам ехать не след. Мало ли что случится?

С вашего позволения, господин полковник, корнет Веденякин и прапорщик Вревский вызвались меня сопровождать.

– Команду на кого оставите?

– На корнета Деева, это мой субалтерн. К тому же, в полуэскадроне толковый вахмистр, вдвоём справятся.

– Ну, раз так, то Бог вам в помощь. Только осторожнее, по окрестным деревням рыщут шайки мародёров. Мужичков здешних тоже стоит попастись – были уже случаи, когда они не только французских фуражиров, но и барские усадьбы разбивали, чтобы потом всё на супостата свалить.

– Наши, бобрищевские мужики не такие. – заспорил поручик. – Они дядю-покойника любили, да и батюшка мой был к ним добр. Барщину похерил, всю деревню перевёл на лёгкий оброк и много ещё нововведений полезных задумал, прежде, чем француз заявился.

– Все они такие, поручик. – Делянов невесело улыбнулся. – Вы молоды, не чужды некоторого идеализма – а я, поверьте, разного в жизни насмотрелся. Ну да ладно, ступайте, только Христом-Богом вас молю – осторожнее! Не хватало ещё нарваться как-нибудь глупо…

В три часа пополудни маленький отряд поручика Ростовцева покинул расположение части и на рысях двинулся по Смоленской дороге к западу. Миновали арьергардные заслоны, помахали рукам донцам из казачьего полка Иловайского, и через две версты свернули на просёлок, ведущий на юг, к большому селу Вырубову, известному по всей Смоленщине торговлей юфтью. Оттуда, тоже просёлками, поехали на запад, в сторону Бобрищ.

В «вылазку» отправились впятером. Сам Ростовцев, корнет Веденякин, шестнадцатилетний безусый юноша, только неделю, как прибывший к эскадрону, и прапорщик барон Вревский. Урождённый австриец, чей титул был подтвержден в пределах Российской Империи указом Государя от 1808-го года, отбился от своего полка при отступлении от Смоленска, пристал к сумцам и, не желая сидеть без дела, напросился с поручиком, к полуэскадрону которого был временно приписан. Кроме них, в маленький отряд входили денщик Веденякина и ординарец самого Ростовцева; последний, сорокалетний седоватый вахмистр с висячими на венгерский манер усами, которого Ростовцев уважительно именовал Прокопычем, вёл в поводу косматую, как дворовый пёс, калмыцкую лошадку, навьюченную всяким необходимым припасом.

Вооружились основательно: у каждого пара пистолетов в ольстрах и сабли. Вревский прицепил на панталер драгунское ружьё; у самого же Ростовцева вместо положенного по штату карабина – их ещё в начале кампании было велено сдать для спешно создаваемого ополчения – имелся трофейный французский тромблон с бронзовым, заканчивающимся раструбом стволом для стрельбы крупной дробью.

По совету полковника все пятеро переоделись в нестроевое, надеваемое обыкновенно на биваках платье – рабочие, перешитые из ношеных доломанов, куртки, полотняные штаны, белые, похожие на картузы, фуражные шапки да лёгкие плащи-пыльники из парусины. От обычного гусарского великолепия на виду оставили только вальтрапы с вышитым императорским вензелем. У офицеров душа не лежала прятать мундиры в саквы, но, здраво рассудив, они признали правоту эскадронного командира. На просёлках, вдали от Смоленского тракта имелся немалый шанс нарваться на мужичков, подкарауливающий неприятельских фуражиров – а те не станут разбирать, французские мундиры на объектах их интереса, или наоборот, русские. Увидят расшитые шнурами ментики и кивера с репейками и этишкетами – и за вилы. Доказывай потом, что ты свой…

Ехали скоро, чередуя строевую рысь с шагом, чтобы не изнурять лошадей. Солнышко под вечер припекало не так люто, пыль на дороге прибил утренний дождик, так что можно было позволить себе развлечься беседой.

Обсуждали нового командующего; говорили, что он, по слухам, отказался от мысли дать генеральное сражение у Царёва-Займища – позиция не понравилась, – и собирается отступать дальше, в сторону Можайска.

Веденякин между делом поведал, что накануне встретил своего приятеля, служившего в первом батальоне Ахтырского гусарского полка. Так тот рассказывал, будто бы их батальонный начальник, известный всей армии стихотворец и отчаянный сорвиголова Денис Давыдов намеревается предложить князю Багратиону сформировать армейский партизанский отряд – и сам готов его возглавить, имея целью разбивать французские обозы, ломать мосты, трепать аванпосты и охранения. В общем, – изобретательно и разнообразно гадить супостату, не давая ни минуты спокойного житья. Прапорщик заявил, что подобная партия месяц назад была уже создана по инициативе Барклая-де-Толли; командовать ею поручили генералу Винцингероде. Потом принялись обсуждать затею Давыдова, припомнив попутно упомянутые в уставах Петра Великого корволанты и ранние, ещё времён царя Алексея Тишайшего, ертаулы – подвижные воинские отряды, выдвигаемые как для ограждения основных сил от разведки неприятеля, так и для перехвата его снабжения и диверсий по тылам.

Николай под конец заявил, что всё бы, кажется, отдал за возможность попасть в такой отряд. Веденякин ответил что Давыдов, конечно, отдаст предпочтение своим ахтырцам, а если кого и возьмёт, то казачков. Оно и понятно: без станичников в деле, требующем особенного, отличного от строевой службы, навыка, никак не обойтись.

И – за разговорами проворонили момент, когда из-за поворота дороги навстречу выехали два всадника в чужих тёмно-зелёных мундирах.

Первый всадник крутанулся на месте и дал шпоры коню. Но далеко не ускакал – ружьё Вревского пыхнуло ватным облачком, грохнуло, и француз сковырнулся с седла в жёлтую дорожную пыль. Второй не сделал попытки пуститься в отступ – то ли храбр оказался сверх разумной меры, то ли не испытывал иллюзий насчёт резвости своего коня, у которого из-под выгоревшего зелёного вальтрапа и правда, проступали рёбра. Но взять с места в карьер несчастная животина всё же сумела. Её хозяин привстал на стременах и летел на Ростовцева, выставив по-уставному саблю – в вытянутой руке, на уровне лица, клинок повёрнут плашмя. Рот храбреца был раззявлен в отчаянном вопле, и было видно, что он намерен доскакать до русских, а там хоть трава не расти. Ростовцев выдернул саблю из ножен и в свою очередь поднял коня в галоп – встретить атакующего карьером противника на рысях означало почти верный проигрыш.

Не пригодилось. Прокопыч и Веденякин одновременно выпалили из пистолетов, и разогнавшийся всадник полетел через гриву своего коня в пыль, разбрасывая веером кровь из простреленной головы.

– И зачем это было нужно, корнет? – ворчливо осведомился Ростовцев. – Я бы и сам отличнейше справился!

Прокопыч потупился – он ведь тоже выпалил без команды. Впрочем, ординарец недурно различал интонации начальства и видел, что тот нисколько не сердится, а тешит свой гонор. Как же – его, лихого рубаку, лишили законной победы!

– Я думал… – лицо корнета пошло багровыми пятнами. – Я полагал, что командира в бою следует защищать, не жалея сил и не считаясь с опасностью. Так и в уставе написано!

– Где вы опасность-то увидели? – не унимался Ростовцев. Он соскочил с коня и присел на корточки, рассматривая убитого.

– Зелёные мундиры без шнуров, приборное сукно лазоревое – конные егеря из дивизии Люилье. Или это ты его подстрелил, Прокопыч?

– Никак нет, вашбродие! – отозвался Прокопыч. – Я в лошадь целил, в неё и попал.

– Ну, так добей, коли попал… – поручик кивнул на распластавшуюся в пыли гнедую. Та совершено по-человечески стонала и дёргала пробитой шеей. – Всё ж, живое дыхание, неладно, чтобы мучилась.

Ординарец кивнул и вытащил из ольстра второй пистолет. Грохнул выстрел. Корнет поспешно отвернулся, физиономия его сделалась белой, как бумага.

«А мальчишку-то, того гляди, вывернет. – подумал Ростовцев. – Впервые своими руками убил человека, да как – мозги во все стороны… Водки ему предложить, что ли?»

– А другой, вроде, жив. – сообщил подъехавший Вревский. Разряженное ружьё он держал вертикально, уперев приклад в бедро. – Я, правда, не осматривал, но шевелится и сквернословит даже.

– Пошли, побеседуем. – сказал Ростовцев. – Может, расскажет что-нибудь? А вы, корнет, глотните крепкого, а то ведь в кусты блевать побежите. И не придумывайте себе чего не надо – по первому разу у всех так, можете мне поверить.

– Не жилец, вашбродь. – сообщил Прокопыч. – Хребет ему пулей перебило со становой жилой, кровь так и хлещет. Вот-вот представится.

– Нацеди ему своей… – приказал Ростовцев. – И не жадничай, он ведь сказал обо всём, что было спрошено – пусть хоть получит напоследок облегчение.

Ординарец с сомнением посмотрел на француза, но спорить с барином не стал – присел и поднёс жестяной стакан от манерки к губам умирающего. Тот что-то пролопотал и попытался сделать глоток. Пахнущая сивухой жидкость потекла по губам, по подбородку.

Пленник действительно ответил на все вопросы. Он оказался бригадиром-фурьером шестнадцатого конно-егерского полка первой дивизии лёгкой кавалерии Люилье. Будучи отряжёнными с командой фуражиров, они с товарищем были посланы на разведку, но заплутав, напоролись на Ростовцева и его спутников. С известным уже результатом.

– Кончился, вашбродие… – сообщил Пархомыч, вставая. Он стащил с головы бескозырку и широко, истово перекрестился. Корнет, после секундной паузы, последовал его примеру.

– Оттащи трупы в кустики, поймай его лошадь, – Ростовцев кивнул на застреленного прапорщиком конного егеря, – и едем дальше.

– А как же похоронить? – поднял брови Вревский. – Это же христиане, как и мы!

– В армии Бонапарта каждый второй атеист. – буркнул в ответ Ростовцев. – Закапывать их – это ж, сколько времени уйдёт? И лопат у нас нет, саблями прикажете землю ковырять? Да и не в этом дело, барон – до Бобрищ отсюда вёрст десять, не больше, и как бы эти фуражиры туда раньше нас не добрались…

V

Под ярким – не по-зимнему ярким! – солнцем сугробы таяли, оседали буквально на глазах. Обычно весенний снег гораздо дольше противостоит солнечным лучам, но там дело идёт о слежавшемся, заледеневшем, местами чёрном от грязи слое толщиной в десяток сантиметров. Этот же был девственно белым, лёгким, пушистым, потому что навалило его меньше суток назад – да и солнышко палило куда злее мартовского, что вместе с пропылённой листвой на той стороне дороги наводили на мысль скорее, об августе или сентябре.

Я отошёл от окна. Ребята и девчонки сгрудились у радиолы. Из матерчатых динамиков неслось «… пш-ш-ш… виу-виу-виу……пш-ш-ш…» – концерт для атмосферных помех без оркестра. Плохо дело – хотя, если бы оттуда лилась лающая немецкая речь или прерываемые радиопомехами сводки Совинформбюро, было бы гораздо хуже. А так – можно, во всяком случае, не опасаться, что на пропылённый по-летнему просёлок выкатятся панцеры генерала Гота, а вслед за ними – похожие на гробы «ганомаги», доверху забитые весело гомонящими белобрысыми парнями с закатанными до локтей рукавами полевого фельдграу. Октябрь той страшной осени выдался по-летнему тёплым, и я-то знал, что творилось в первых его числах в районе Вязьмы.

И всё же – пресловутая точка бифуркации где-то поблизости. Во всяком случае, там, в серой мути, мне об этом ясно дали понять.

Стоп. А с чего я решил, что мне сказали правду? Или нет, нет, не так: с чего я решил, что мне сказали всю правду? Могли о чём-то ведь и умолчать – для моего же блага, разумеется. Так, как они его понимают.

«…знать бы ещё, кто эти «они»…»

Но вернёмся к моим спутникам, продолжающим коллективное издевательство над безответной радиолой.

Всего нас девять человек – считая меня самого, разумеется. Три девчонки: Мати, темнокожая Далия, и ещё одна, имени не помню… Кажется, она не из студентов – присоединилась к группе за компанию с кем-то из парней. Да, точно, подружка Гены Прокшина…

Сам Гена – сибиряк, из Томска, эдакий крепыш с русым «ёжиком» на круглой голове. Перворазрядник по боксу и самбо. Служил в железнодорожных войсках, дембельнулся старшим сержантом и приехал в Москву, поступать в ВУЗ. Проходной балл не набрал, но его всё равно зачислили: после армии, спортсмен и кандидат в члены КПСС, как тут не взять?

Вон он – яростно крутит ручки настройки. Имени его пассии я не вспомнил, зато в памяти всплыло, что она, кажется, учится в медицинском техникуме, то ли на медсестру, то ли на фармацевта.

Рафик Данелян – ну, с ним-то никаких загадок нет. Армянин, но родом из Азербайджанской ССР – единственный, с кем я поддерживал связь после института. Он даже в гости меня зазвал к своим родителям, в крошечное горное селение недалеко от Степанакерта. Удивительной красоты места – я провёл там восемь дней и надолго прикипел сердцем к этой древней земле.

Я снова побывал там только в девяносто четвёртом, на похоронах. Рафик прошёл первую Карабахскую войну, был тяжело ранен в девяносто втором, потерял обе ноги – и так и не смог оправиться.

«Я знаю, что вы были друзьями. – сказал мне тогда его отец, – Ты только не обижайся, но я правду скажу. Это вы, русские, виноваты: если бы не ваша перестройка, не развал Союза, не было бы войны и мой сын остался бы жив…»

Я ничего не ответил и в тот же вечер уехал домой. Старик, как ни крути, был прав, прав во всём…

Рядом с Рафиком присел на корточки Дима Гнедин. В этом походе, как и я, зарабатывает зачёт по физподготовке. С ним тоже всё ясно: интеллигентный мальчик из хорошей московской семьи, отец – секретарь парторганизации в каком-то НИИ, мать занимает немаленький пост в райисполкоме. Он точно знает, куда идти: карьера в комсомоле, вступление в партию, а дальше… ну, вы понимаете. Попутно Гнедин не брезгует фарцовкой – ну, там солнечные очки, диски, жевательная резинка… В перестройку пойдёт в кооператоры, откроет видеосалон. Потом, в 90-х он круто приподнимется на ваучерной приватизации и чековых аукционах и закончит, как многие ему подобные – от пули киллера на пороге собственного особняка. Прав старина Маркс, период первоначального накопления капитала не ведает таких сопливых понятий, как «гуманизм» и «ценность человеческой жизни».

О руководителе похода я уже упоминал. Он устроился между Гнединым и Далией, словно невзначай положил ладонь алжирке на талию (та, вроде, и не против), и пытается давать советы. Этот тип мне не интересен – если, конечно, не попробует, как и в тот раз, подкатиться к Мати.

И Гжегош Пшемандовский, последний в нашей славной девятке. Как говорится – «по порядку, но не по значению». Стоит в стороне, сложив руки на груди, наблюдает за копошением вокруг радиолы. Насколько я помню, он всегда бы таким… немножко шляхтичем: немногословный, чуточку высокомерный, чуточку ироничный чуточку слишком явно демонстрирует скепсис.

…Я снова встретил Гжегоша в две тысячи пятом, в Чехии, на фестивале по случаю двухсотлетия Аустерлицкой битвы. И – не поверил своим глазам, узнав в ротмистре польских шеволежёров-улан, затянутом в безупречно построенный мундир, институтского однокашника. Выяснилось, что в исторической реконструкции он всего четвёртый год, но успел за это время немало: кроме наполеоники, пошился на польского кавалериста времён «Чуда на Висле» и даже собрал полный комплект на панцирного гусара семнадцатого века. Всё, что полагается: арсенал холодной и огнестрельной «зброи», доспех с крыльями за спиной – такое далеко не всякому по карману. Да, не бедствует пан Пшемандовский, не бедствует – куда до него нам, нищебродам…

Несмотря на общее хобби, возобновления былой дружбы не получилось. Гжегош оказался ярым сторонником идеи «Польши от можа и до можа», отягощённый, к тому же, некоторыми «перегибами», приобретёнными во времена распада Варшавского блока и краха СССР. Не помогло даже, что мы оба были поклонниками Наполеона: «москаль остаётся москалём, – заявил тогда Гжегош, – москалём он, курва мать, и помрёт – и дай-то Езус, швыдче…

На следующий день польские уланы сошлись в сабельной рубке – постановочной, как и всё остальное в фестивальной баталии, – с русскими драгунами. Только вот наша с Гжегошем схватка мало походила на безобидный спектакль – после первых же ударов я понял, что бывший приятель сознательно целит мне в лицо, голову, кисти рук, и клинок отнюдь не сдерживает. Помнится, меня тогда взяло за живое: имея за спиной почти два десятка лет занятий историческим фехтованием, я полагал себя рубакой не из последних, и не Гжегошу с его скромным опытом было со мной тягаться. Так что, не раздели нас круговерть кавалерийской сшибки, дело вполне могло закончиться серьёзными травмами.

Ещё раз мы встретились на биваке, вечером после баталии. Недавние противники предавались обильным возлияниям, крича то «Vive l'Empereur!», то «Ще польска не сгинела!», то витиеватые патриотические тосты за матушку-Россию. Гжегош сделал вид, что ничего не произошло, даже поприветствовал меня слащавой улыбкой – и лишь на самом дне зрачков угадывалась прятавшаяся там неудовлетворённая ярость.

Но всего этого пока нет… или мне только кажется, что нет? Во всяком случае, за всё время учёбы в институте я ни разу не замечал за Гжегошем ничего «великопольского». Что ж, пусть так пока и остаётся, а что до воспоминаний из «прошлой жизни» – кому они сейчас нужны?

– Никита, можно тебя на минутку?

Это тётя Даша. Вчера вечером она помогала девчонкам с подготовкой новогоднего застолья, а потом, часа за полтора до праздничного боя курантов ушла к себе. Мол, «что я у вас, молодёжи, под ногами путаться буду, посижу одна, «Голубой огонёк» посмотрю…». Ага, как же, одна! Я, едва услышал на заднем дворе клуба тарахтение тракторного дизеля, как всё понял.

…я запомнил тётю Дашу по последнему своему визиту, когда ещё застал её живой – маленькая, высохшая, седая, как лунь. Но то было в самом конце восьмидесятых, а сейчас – это вполне свежая пятидесятипятилетняя женщина. Не горбится, говорит живо, и на старческие болезни не жалуется – рано, какие её годы… А ещё у неё имеется «сердечный друг» – механизатор дядя Вася, работающий в том же совхозе. Они сошлись, когда тот, похоронив и оплакав жену, стал искать утешения. Дяде Васе пятьдесят два года от роду, и он тоже ещё вполне-вполне – я как-то видел, как он в одиночку менял заднее колесо трактора, а ведь оно весит хорошо так за центнер. Трактор этот, «пердунок» Т-16, с кузовом впереди кабины, стоит сейчас на заднем дворе ДК, нагруженный тремя двухсотлитровыми бочками соляры. Горючку было велено доставить на птицеферму, для аварийного дизель-генератора. Совхозное начальство решило принять меры по случаю обещанного в сводке погоды снегопада, который может привести к обрывам линии электропередачи.

До пункта назначения в тот вечер дядя Вася так и не доехал, завернул по дороге в ДК, где уже собирались праздновать мы. А там – слово за слово, стакан за стаканом… в общем, сейчас дядя Вася отсыпается в тёткиной комнате, понятия не имея, что творится вокруг.

Его храп я и слышал, когда мы шли по длинному коридору, в который, кроме двери тёткиной комнаты (после смерти мужа она перебралась жить сюда) выходят ещё несколько – кухня, кладовка, кинобудка. Но тётя Даша вела меня к самой дальней, за которой – и это мне тоже было хорошо известно – располагался краеведческий музей.

Любимое детище её покойного супруга, когда тот, выйдя на пенсию с поста директора совхоза, стал заведовать местным домом культуры. По сельским меркам – серьёзный очаг культуры, о чём свидетельствуют многочисленные грамоты в рамочках, от районного и областного Культпросвета и Вяземского райвоенкомата. Последнее – из-за того, что немалая часть экспозиции посвящена именно Великой Отечественной войне.

Но есть и кое-что другое. Я привычно остановился перед портретом, висящим между окнами, напротив стены сплошь завешанной иконами из сгоревшей в конце сороковых местной церквушки. Надпись на бронзовой табличке гласила «Полковникъ отъ кавалеріи графъ Никтита Ростовцевъ». Ты смотри, тёзка.

С картины смотрел немолодой мужчина в мундире мариупольских гусар, судя по кое-каким деталям – поздний период царствования Николая Первого. Весь увешан крестами, среди которых попадаются и заграничные. Отдельно, на левой стороне груди целая наградная колодка. Три серебряных медали: прусская «медаль для комбатантов 1813–1814 годов», российская медаль «В память Отечественной войны 1812-го года» и медаль «За взятие Парижа 19-го марта 1814-го года».

Если верить поясняющей табличке – портрет помещика, владельца имения, к которому относилась некогда и деревенька Бобрищи. А молодец тёзка, не бегал от войны. Такой иконостас можно собрать, только проливая собственную кровь.

Я пригляделся. На табличке указаны годы жизни: 1789 -13 (25) октября 1854-го года. Последнее, между прочим – не что иное, как дата несчастливого для русской армии сражения при Балаклаве…

Скрежетнул, поворачиваясь в замке, ключ. Я обернулся – тётя Даша отпирала железную дверь, спрятанную за большим стендом с цветными схемами Вяземской операции 1941-го года. Если память мне изменяется, за дверью располагается крошечная кладовка – там, в железном несгораемом ящике хранятся «особые фонды» музея.

Вообще-то, оружия в музее много – от пятидесятимиллиметрового ротного миномёта и «ШКАСа», снятого с самолётной турели, до разномастных винтовок. Каски, ржавые штыки, рубчатые рубашки от гранат – этого добра вообще не счесть. Конечно, всё оружие холощёное – с просверленными газоотводными трубками и стволами, залитыми сталью патронниками и спиленными бойками. А вот «особые фонды» – дело другое. В железном, запирающемся на амбарный замок ящике муж тёти Даши хранил мосинский казачий карабин с клеймом Императорского Тульского оружейного завода, укороченный «милицейский» наган 1925-го года выпуска. Имелись и боеприпасы: две полные обоймы к карабину, упакованные в клиновидные картонные пачки, три нераспечатанные пачки патронов из скверного рыхлого картона с годом выпуска «1939» да дюжины две патронов россыпью. К нагану прилагались четыре коробочки по четырнадцать тупоносых «маслят» в каждой.

Отдельно лежат две «лимонки» и ещё одна, незнакомой системы – похожая на толокушку для картофеля, с нарезанной мелкими ромбиками чугунной рубашкой. Запалы, как положено, вывернуты и лежат отдельно, в промасленных бумажках, стволы в масле, ухоженные, несмотря на видные невооружённым глазом следы износа.

Откуда такое богатство, нигде, кстати, не зарегистрированное? Тоже мне, вопрос! «Васенька с ними партизанил и вот, решил сохранить. – объяснила тётка, когда однажды решила посвятить племянника в тайну «особых фондов». – Хотел поначалу охолостить, как прочие стволы из экспозиции, но рука не поднялась. Проверка, обнаружится? А кто проверять-то будет? Он член партии, орденоносец, на отличном счету, с участковым Вась-Вась…»

Но сегодня её – как и меня, впрочем, – интересуют совсем другие вопросы.

– Как думаешь, племянник, что такое на улице творится? Лето посреди зимы, склады совхозные куда-то сгинули, телефон не отвечает, я проверяла.

«…значит, и телефон тоже? Я-то признаться, про него забыл…»

Я пожал плечами.

– Понятия не имею, тётьДаша. Есть предположение, но боюсь говорить – уж больно звучит… бредово.

– А ты не бойся. – подбодрила она меня. – Небось, не укушу.

– Если вкратце… вы читали Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура»?

– И даже «Робинзонов космоса» Френсиса Карсака. – усмехнулась она. – Вон ты о чём, значит, подумал…

Мог бы и не спрашивать. Тётя Даша в свои пятьдесят с лишком на память не жалуется, а уж библиотечные книжки прочитала от корки и до корки. В том числе – и немногие имеющиеся образчики научной фантастики.

– Именно. – подтвердил я. – Вряд ли это Средневековье и, тем более, другая планета, но ведь радио-то ничего не ловит…

– Как и телевизор. Я проверила, пусто на всех каналах.

«…рассказать всё, как есть, без утайки – включая всё, о чём шла речь в серой мути? А заодно – признаться, сколько лет мне на самом деле?..

…может, и придётся, в конце концов. Но – точно не раньше, чем узнаю, где и, главное, когда мы оказались…»

– Силосохранилищ, как вы уже сказали, исчезли. И дорога какая-то… не такая. Я, конечно, близко не смотрел, мы пока вообще из дома не выбирались – но судя по тому, что видно из окна, по ней ездили только на телегах. Таких, с деревянными колёсами, знаете?

– Что не выбирались – это плохо. – подумав, ответила тётка. Я понимаю, страшно – но не вечно же нам тут сидеть? Ты вот что, Никита…

Она достала из ящика наган и пачку патронов к нему.

– Это тебе. Карабин пока пусть тут полежит, а револьвер в самый раз будет. Когда соберёшься выйти, осмотреться – прихвати. Стрелять-то умеешь?

– Справлюсь.

– Вот тут, смотри, такая шторка – откидываешь вбок и патроны по одному засовываешь в барабан. А чтобы извлечь стреляные гильзы…

– Спасибо, тётьДаша, с наганом я обращаться умею. В самом деле, лишним не будет. Кстати, дизель-генератор в клубе исправен? Когда я в прошлый раз приезжал, вроде, были какие-то проблемы…

– Тарахтит, слава Богу. Осенью электрик приходил, починил. Да я его уже запустила – иначе как бы вы радиолу слушали?

«…ну, я и болван! А тётка умница, быстро сориентировалась, вот что значит партизанская закалка…»

– Ты, племянник, вот что мне лучше скажи… – начала она, и тут в дверь музея постучали. Я вскочил, не забыв засунуть наган за пояс и прикрыть сверху свитером.

На пороге комнаты-музея возник Рафик.

– Никита-джан… – армянский акцент сейчас был особенно заметен. – Там на дороге телега с лошадью. Старая, как в кино, мамой клянусь! Люди слезли, во двор идти хотят. Ребята спрашивают – что делать, а?