Одна нога здесь… Книга третья

Пока Яромилыч читал, на его столе как-то сама собой появилась миска густой наваристой похлебки, каша с мясом и ломоть хлеба. Не осознавая того, что делает, он умял оба блюда даже не заметив этого. «Вот ведь как, – раздумывал дед, – и дня не удалось передохнуть, опять суета какая-то затевается. Никто и не сомневался, что так и будет, но что-то больно уж скоро. Ищут, выспрашивают…»

На миг ощутив себя Воруй-ногой, лихим и неуловимым разбойником, он чуть не взвыл: «Обложили со всех сторон, суки! Да, волки мы, мы собак не боимся!» Но тут же одернул себя: «Тпру! Это из какой-то песни, кажется. Хорош уж бывалого из себя строить. Будя». Мысли старика перескочил на Любаву: «Вот бы ты от души повеселилась, увидев меня разбойничьим главарем! О-хо-хо. Любавушка, в осиное гнездо лезу ведь, а зачем, про что – не знаю. Ведьмочка моя, хоть бы весточку о себе дала какую, подсказала бы, что дальше делать… Колечко, что ли, заморочное одеть, чтоб меня потеряли из виду?»

Появившийся словно из ниоткуда Ярыга быстро убрал опустошенную посуду, и молвил:

– А это – собачке твоей! – и положил перед носом у Жучки большую отварную кость с мозгом.

– Не будет она, – ответил старик.

– Болеет? – нахмурился Ярыга. – Что ж ты, дед, с хворой животиной ко мне заявился? Тут люди трапезничают…

– Да нет, не болеет, – успокоил его дед. – Собачка у меня не простая, редкой породы. Ей особые корма полагаются.

– «Рыгал-Конина», что ль?

– Она самая.

Жучка и впрямь не стала есть. Недоумённо постояв над гостинцем, она отошла подальше и легла. Дед полез в сумку, желая расплатиться за еду, но Ярыга удержал его руку:

– Ничего не надо. Друзья Грибана – мои друзья.

– Ну, тогда, мил человече, прими хотя бы мою благодарность. Все было весьма вкусно!

Довольно кивнул, Ярыга снова спрятался за стойку, а Яромилыч снова вернулся к свом грустным мыслям: «О чем бишь я? Ах, да, кольцо…» Так и держа перед собой письмо Грибана, другой рукой он принялся шарить по сумке в поисках волшебной безделушки, но тут же забыл обо этом, вздрогнув от неожиданности – по тыльной стороне письма вдруг сами собой стали появлялся буква за буквой!

«Вятшенька, милый, („Она! – возликовал Яромилыч, – весточку дает!“) колечко заморочное одевать не спеши. Такие кольца лишь на двенадцать одеваний на палец рассчитаны. У твоего силы только на один раз и осталось. Побереги его. Я ворожила на тебя: вышло, что помочь тебе может только чужеземец. Но кто он, где его искать – про то не знаю. Когда его увидишь, ты сам поймешь, что это он…»

Под конец письма буквицы становились все более неуверенными, нажим невидимого писала слабел и слабел. Волшба, должно быть, отняла у Любавы много сил. Яромилыч думал, что это и все, что ведьма смогла ему передать, но тут береста трепыхнулась ещё раз, разродившись последней строкой: «Держись, лада мой, ты справишься…» Яромилыч улыбнулся, отчего морщинки у глаз разбежались лучиками: «Лада мой!» Сердце радостно забилось в груди. Дед сейчас и впрямь ощущал, что справится с любой трудностью, одолеет любого врага! Да хоть самого Чернобога! Но тут в ноге у него отчаянно закололо, и улыбка старика медленно погасла.

– Э, хозяин, тута дружинники к тебе идут, – молвил с порога какой-то толстячок, покинувший было заведение. – Толпа целая!

Удивлённо тряхнув головой, он быстро выскочил наружу, явно желая оказаться подальше. Ярыга мигом подлетел к выходу и выглянул наружу. Первого сунувшегося дружинника, молодого холёного щеголя, что блестел кольчугой словно рыба чешуёй, он остановил, уперев ему ладонь в грудь. Тот удивлённо похлопал ресницами, а потом звонко, почти по девчачьи воскликнул:

– По какому праву мешаем исполнять высочайшее княжеское повеление?!

– Не видел никаких листов, удостоверяющих это, – с издевательской усмешкой отозвался корчмарь.

– У нас устное распоряжение изъять из данного питейного заведения одноногого старика с сумкой и собакой на привязи! Прочь с дороги! – Молодчик петушился не на пустом месте, за его спиной грозно сопел отборный отряд.

– Иди-ка ты!.. – Ярыга ухватил щеголя за ухо, крутанул дружинника на месте и отбросил вон. И тут же, ухватившись за край двери, рывком захлопнул её прямо перед носом у следующего сунувшегося дружинника, вдарив того по лбу. За дверью охнули, а потом послышался звук падающего тела. Задвинув засов, Ярыга перевел дух:

– Вот навалились, стервецы! Уважаемые постояльцы, вам всем лучше на время удалится по своим каморам, ибо сейчас здесь будет жарко!

Постояльцы негромко переговариваясь, поспешили последовать его совету. Никто и слова поперек не сказал – либо знали крутой норов Ярыги, и предпочитали сейчас ему под горячую руку не попадаться, либо стычки с дружинниками здесь были явлением довольно частым, которое лучше всего было переждать в укрытии.

– Там чуть ли не цельный полк прислали! – кипятился Ярыга. – Похоже, старче, навёл на тебя кто-то… Будем выкручиваться. – Корчмарь почесал в затылке. – Та-а-ак… – он обернулся к кабацким голям. – А ну-ка, витязи запечные, кто хочет заработать шкалик?

На вопрос корчмаря вскинулось с десяток кудлатых голов.

– Шкалик?! – просипел один, трясущийся и весь какой-то засаленный, то ли дед столетний, то ли парень молодой. – А что за работа?

– Железнолобым бока намять, ясен-красен, – утерев сопливый нос, вместо корчмаря ответил другой кабацкий завсегдатай. – Так ведь? Согласные мы.

– Чур шкалик вперед! – загомонили голи наперебой.

С сомнением оглядев своё «войско», Ярыга хмыкнул, продолжая придерживать плечом дверь, сокрушаемую ударами снаружи:

– Слабоваты ребятки, недолго простоите. Был бы здесь Мякиш…

– Да тут он! – отозвались голи. – За печкой дрыхнет, сурок свинячий!

Яромилыч бочком придвинулся к печи и одним глазком глянул в темный проём меж кирпичной кладкой печи и стеной. Точно, там кто-то беззастенчиво спал, словно медведь в берлоге, исторгая храп из самой глубины души. Корчмарь подозвал двоих пьянчужек и поручил им придерживать дверь, а сам пододвинул старика в сторону и, взяв кочергу, невежливо потыкал ею в темноту.

– Уйди, зашибу! – проворчало оттуда.

– Мякиш, вылазь, дело есть.

– Дела подождут. – Соня, судя по звуку, перевернулся на другой бок и утих.

– Мякиш, етить тебя за ногу, хозяин наливает! Шкалик! – принялись подзуживать голи. В их дребезжащих голосах было столько невыразимой страсти, а слово «шкалик» они произносили так сладострастно, что Яромилыч поневоле поверил, что шкалик – это и впрямь такая вещь!

– Мякиш у нас о-го-го, – пояснил старику Ярыга. – Из бывших записных бойцов. Один против десятерых выходил! За энто дело подносить принято завсегда, вот и спился мужичище…

– Мякиш, ну так что насчёт шкалика?!

– А чего надо-то? – уже более заинтересованно пробубнил запечный житель.

– Мордобой намечается! С княжеской дружиной! – Голи прямо пританцовывали на месте, но вряд ли в предвкушении драки, скорее уж всё таки дело было в пресловутом шкалике.

– За шкалик?! Ну на фиг! – Мякиш снова занырнул поглубже за печь.

– А за три? – надбавил корчмарь.

По заведению прокатился завистливый стон голей. Но Мякиш был непреклонен:

– На фиг!

– Четыре?

– Четыре раза на фиг!

– Мякиш, я тебе половину долга спишу. – Корчмарь был, похоже, не на шутку обеспокоен тем, что дверь уже подпрыгивала на петлях, грозя вот-вот слететь долой.

– Половину?! – боец удивился неслыханной щедрости. – Это другой разговор!!! Уже лезу.

Из поёма полетели хлопья копоти, а следом на карачках выполз долгожданный Мякиш. Детинушка был великанского роста, даже не поймешь сразу, как он там в запечной щели умещался. Должно быть, согнувшись в три с половиной погибели. Засаленные кудлатые космы торчали во все стороны, борода напоминала воронье гнездо, а сам он был весь какой-то словно припорошенный пылью, и грязнущий настолько, что от зловонючей волны, набежавшей от Мякиша, даже ко всему привычные голи прыснули врассыпную. Богатырь сладко потянулся, напомнив медведя после спячки, тряхнул головой, с хрустом размял пудовые кулачищи, потом неторопливо обвел всех мутным взглядом и протянул вперед закопченную ладонь.

– Чего тебе? – не понял Ярыга.

– Шкалик. Один сейчас, для разугреву, а три остальных – после.

– Так мы ж про половину долга говорили…

– И половину долга тоже не забудь.

Корчмарь махнул рукой половому и тот мигом разлил по кружкам вина, голи спешно подскочили к стойке, одним махом влили в себя содержимое и дружно выдохнули:

– Благодать!

– Мать, мать, мать… – привычно отозвалось эхо в углах корчмы.

– Ещё бы по одной… – мечтательно протянул кто-то.

– После того как с этими, – корчмарь кивнул в сторону двери, – разберётесь, так может ещё по одной и выйдет.

– Ну чего, пошли, что ли, братцы? – рыгнул Мякиш.

– Если братцами называет, значит всё, пощады не жди… – пояснил Яромилычу корчмарь.

– Давай! Навали! – загомонили разгоряченные голи. Вот теперь было видно, что они рвутся на молодецкую забаву не по воле Ярыги, а по собственному хотению.

Мякиш рванул на груди остатки засаленной рубахи, содрал дверь с петель и с рёвом «Па-а-анесла-а-ась!», первым кинулся наружу.

– Всё, теперь ходу! Ребята вряд ли задержат их надолго. – Корчмарь схватил старика за рукав и потащил за собой в подсобку. Яромилыч едва успел подхватить Жучку подмышку и закинуть сумку на плечо. Вослед им несся радостный громоподобный хохот Мякиша и нестройное подголосье голей, состоящее из отборнейшей матерной брани.

– А шкалик – это сколько? – любопытствовал Яромилыч на бегу.

– Осьмушка, – обронил через плечо запыхавшийся Ярыга.

– Не разорительно, столько народу задарма напоить?

– Чепуха. Разбавлю пару бочек водой, тоже на тоже и выйдет.

– А с дружинниками как же разбираться будешь?

– Скажу, что принял их за оборотней в доспехах.

– Это как? – поразился старик.

– Ну, за налётчиков, что под княжеских воинов рядятся. Те ещё черти! Придут такие, скажут: «обыск»! И пойди откажи им, они ж вроде как на службе, по велению княжескому! Ага! Как же! Пустишь таких, а они тебя гирькой по темечку, и пока ты в себя придёшь, вынесут из дому всё что нажито.

– Да уж…

Пробежав подсобку, кладовку, поварню и склад, они спустились в погреб и побежали дальше, мимо рядов бочек, источавших умопомрачительные винные запахи, мешков с припасами и каких-то беспорядочно расставленных ящиков. От сводчатых кирпичных потоков гулко отзывалось эхо их шагов. Разбросав у грязном углу какую-то ветошь, Ярыга нащупал железное кольцо, потянул его со всей силы, и крышка люка, натужно скрипнув поддалась. Из проёма пахнуло могильной сыростью и ещё каким-то неприятным запахом.

– Нам сюда! – Корчмарь запалил огарок сальной свечи, и осторожно спустился вниз по гнилой лесенке. Судя по чавкающим звукам, он ступил в воду. Яромилыч сошёл следом и сразу же притопил лапоть, под ногами слабо струился холоднющий ручей. – Это чудо градоустроительной мысли, синебугорская водосливочная канава, идёт под всем городом. – Отзвук его голоса разнесся, утроившись где-то вдалеке. Дальше ты уж один, дед, мне назад надоть, присмотреть, как бы не разнесли заведение в щепки. Вот запас свечек, на всякий случай даю десяток. Сейчас иди прямо, пропусти шесть поворотов налево и три – направо, только потом сверни налево, здесь и будет выход прямо под Перуновым храмом. Тебе, хорошо бы с Подпольем связаться, да сейчас, увы, времени на то нет…

– Слышал я уже что-то про Подполье ваше…

– Они как и ты, против князя.

– Да я, вроде как, ничего против него, вашего Володаря, и не имею…

Но Ярыга уже не слушал его. Пожав старику ладонь, он выбрался наверх, кивнул на прощанье и прикрыл люк. Яромилычу показалось, что темень вокруг как-то сразу сгустилась ещё больше. Он спрятал свечи в сумку и вздохнул:

– Ну, делать неча, Жучка, будем выбираться.

Скамеечку пришлось опустить с рук прямо в воду, иначе идти было не удобно – в одной руке дед держал свечу, другой нащупывал путь перед собой при помощи верной палочки. Животинка радостно зашлепала по ледяной воде, подняв тучу брызг, и Яромилычу пришлось напомнить себе, что она не из крови и плоти, и насморк ей точно не грозит.

«Пропустить слева, э-э-э, шесть поворотов, а справа – три. Или наоборот? Три слева, шесть – справа? Он ещё пять чего-то там называл», – Указания Яромилыч выслушал не очень внимательно, и теперь силился вспомнить, о чём ему говорил Ярыга. Увы, от сосредоточенных размышлений путаница только увеличивалась. Три, шесть, пять, это точно. Но чего и куда? Эх… Вернуться назад он не смел, ибо вряд ли смог бы найти то место, где они спустились сюда. Оставалось идти вперед, пока есть свечи, а там уж будь, что будет. Авось где какой выход отыщется, лесенка опять какая-нибудь попадётся, или ещё чего…

Нога давно уже свербила, но тем не менее нападение Яромилыч пропустил, ибо совершенно некстати вспомнил родные Зибуня, дом свой, Любаву. Замечтался, одним словом… Какая-то мерзкого вида тварь выскочила словно из ниоткуда и клацнула перед его носом зубами, чуть-чуть промазав. Старик отпрянул назад, выставив палочку вперед, и присмотрелся, кто ж это такой-то?

– Ёжик? – удивился он, узрев на спине у неизвестного зверя торчащие во все стороны довольно внушительные колючки, и, взяв палочку подмышку непроизвольно протянул свободную руку вперед, как бы желая его погладить. В детстве Яромилыч любил этих смешных собирателей грибов, смекалистых и трудолюбивых. – Ёжик… – тихонько позвал он.

Тварь угрожающе зарычала, недобро посверкивая глазами. Размером она была Яромилычу примерно по колено, длиной локтя в три, если не считать хвост, черные колючки на спине топорщились, маслянисто поблёскивая.

– Ёжик, а ёжик…

Дед только и успел испуганно отдёрнуть руку назад, когда острые как лезвия ножей клыки полоснули по рукаву, разорвав его в лохмотья. Промахнувшись и на этот раз, тварь плюхнулась в воду брюхом, разбрызгав вокруг вонючие потоки. Фыркнув, она отряхнулась, и стала примеряться для нового прыжка. Выскочившая из-за Яромилыча Жучка случайно налетела на колючего зверя и тот, по-змеиному зашипев, присел на своих коротких лапках, озираясь то в один бок, то в другой, стараясь не упускать из виду ещё и нового врага. Яромилыч взбодрился, поняв, что «ёжик» испугался, и теперь вряд ли станет нападать. Перехватив палочку поудобнее, он пригрозил ей зверю:

– Ну! Смотри мне!

Осмелев, он даже сделал пару шагов в сторону твари, и та торопливо отползла назад, шипя и нервно суча длинным голым хвостом во все стороны.

– Боишься? Ну, то-то же…

Нарастающий топот маленьких лапок, шлёпающих по подземному ручью, отвлёк его внимание.

– Что за чёрт?

Жучка подскочила ближе и испугано прижалась к его ноге. Дед обернулся на шум, позабыв про оставшуюся за спиной тварь, и принялся щурить глаза, силясь разглядеть, что это там движется в темноте. Свеча давала возможность увидеть едва лишь на пять шагов вперед, а все, что было дальше, так и оставалось сокрыто. Горячий воск заливал ладонь, но дед не обращал внимания на обжигающие капли, замерев в томительном ожидании. Топот становился всё громче, хотя и не стал отчётливее, словно у спешащих сюда были мягкие лапы. Лапы??!!! И Яромилыч понял, КТО спешил сюда – собратья притаившейся за его спиной твари!

– Беда, Жуча, – молвил он, наклонившись, чтобы погладить скамеечку. – Беда. Не убежать нам. Чего ж делать-то? Любаву спросить, может? И впрямь, спрошу.

Яромилыч зажмурил глаза, затаил дыхание в груди, а потом словно крикнул куда-то в пустоту, но не вслух, а про себя: «Любавушка, опять у меня невзгода, твари какие-то наседают! Посоветуй, что делать…»

И Любава ответила. Где-то в дальних уголках сознания у Яромилыча отозвалось, тихо, исчезающее тихо: «Свечи… и прочитай книгу…» Старик словно нутром почуял, что на этот ответ у ведьмы ушли чуть ли не все её волшебные силы.

– Свечи? Свечи… Зажечь, что ли? Ладно, Любавушка, как скажешь. И прочитать книгу. Ага, сейчас, сейчас.

Не обращая внимания на загнанную в угол шипящую тварь, он торопливо расставлял свечи в выщерблинах осклизлой стены, и зажигал их от уже горящей. Жучка тем временем не выпускала «ежика» из угла. Когда все свечи были запалены, Яромилыч прислонил палочку рядом, чтобы была под рукой, достал из сумки книгу Велеславовых тайнословий, открыл её на первом попавшемся месте, зажмурился, перед тем как увидеть открывшиеся строки, а потом, открыв глаза, прочитал громко, чеканя каждое слово:

 
И самый громкий крик
Вдруг оборвется
Тишиной…²⁹
 

Тварей, что бежали сюда, все это не остановило. В неверном свете десяти свечей дед видел их косматую стену, с визгом вырвавшуюся из-за дальнего поворота. Вздохнув, он убрал книгу в суму, наклонился, чтобы погладить скамеечку, после же взял покрепче палочку и стал ждать…

ГЛАВА 4

Записки Хатэтуримо

Запись 1. « Поскольку я теперь путешественник, то буду, как это и полагается в моем положении, вести записки, в которых поведаю грядущим поколениям о всех чудесах, что я увидел в пути, и всех трудностях, что сумел преодолеть.

Страну Чхон я смог покинуть довольно быстро, буквально через полмесяца, после того, как меня задержали в порту, досмотрели все вещи, долго выспрашивали с какой целью я прибыл, на долго ли, к кому, есть ли у меня в Чхон родственники (живые или умершие), и каких я придерживаюсь взглядов. За содержание меня же в городской тюрьме платить пришлось мне из своего собственного кармана, такие вот у них удивительные правила. Я рассыпался в уверениях в моей искренней лояльности к их государю, чей сын Квон сватался сейчас к племянницам нашего Императора, и раздал много-много рё местным чиновникам, и лишь после этого был пропущен дальше, в Пустые Земли».

Запись 2. «Здесь заканчивалась цивилизация. По эту сторону – Чхон (какая-никакая, а культура), а по ту – бескрайние просторы, дикие и пугающие своей неосвоенностью. Пустые Земли на самом деле оказались не такими уж и пустыми. Народ здесь водится, и, что самое поразительное, рё у местных скотоводов-кочевников вполне в ходу. Дивясь на мою одежду (а местные ходят исключительно в вонючих козьих шкурах), они сделали вывод, что я знатный человек, и здешние вожди даже поспорили, на чьей дочери я должен женится. Кое-как мне удалось доказать, что после военных кампаний, пройдя через жуткий холод и немилосердный голод, я более не испытываю никакой тяги к женщинам. И эти слова, мой благосклонный читатель, скажу я тебе, обернулись для меня великим испытанием…

Вожди не поверили мне, и прислали разом всех своих дочерей в жилище, где меня временно разместили. Восемь красивых девушек разделись тотчас, как вошли. Горели жировые светильники и я смог разглядеть все. Глаза разбежались от этого обилия грудей и прочих округлостей. О, Аматэрасу, только ты знаешь, как мне удалось не подать и признака волнения. За кожаным пологом заиграла музыка, и они принялись танцевать! Было это не столь красиво, как пляшут наши воспитанные девушки, не столь утонченно, но в их движениях была бездна первозданного желания и столько естественной грации, что я был готов жениться на всех сразу и немедленно. Я безуспешно твердил себе, что это варвары, то есть, дочери варваров. Что они чумазые, они не знают как вырастить бонсай и как соорудить икебану. Что им не ведомы правила сложения хайку и танка. Что нравы их грубы и незамысловаты… О, зачем я это подумал?! Только представив, какие возможности обещает мне эта самая незамысловатость нравов, моя кровь вскипела, подобно гейзеру! Бедный самурай Хатэтуримо пылал почище этих треклятущих жировых светильников, что столь подробно освещали творящееся вокруг меня сладострастное безумие!

А эти темнеющие внизу животов шелковистые треугольники, манящие взор! Руки сами тянулись прикоснуться к ним, пальцы рвались пройтись по томной плоти, разглаживая и разводя в стороны нежные складочки, таящие сокрытый в глуби источник наслаждения, и я удерживал свои непослушные конечности лишь тем, что обещал в этом случае больше никогда не позволить им коснуться рукояти катаны. Щеки жаждали прильнуть к их плоским нежным животам, соприкоснуться с нависающими поверх мягкими грудями, потом соскользнуть к талии, снова на живот и ниже, ниже, ниже… Я убеждал себя, что самурай может устоять перед любым соблазном, что нет ничего выше, кроме преданности долгу (это-то тут причем?). Я воображал, что сижу в горах под струями ледяного водопада! Все тщетно, ещё чуть-чуть, и я бы стал одним из местных вождей…

Одна из девушек, самая юркая и миниатюрная, уже несколько раз словно ненароком касавшаяся своими набухшими острыми сосочками моего лица, отчего оно каждый раз словно загоралось огнем, была очень похожа на Митикоси. Вот за эту-то спасительную мысль я и уцепился, как утопающий за веревку. И сразу все как ножом отрезало! Нет, я не в том смысле, что вот так вот прям и все. Просто я тут же успокоился, найдя в ней ровно тысячу достоинств. Ну, и не прямо тут же, а постепенно, перебирая одно достоинство за другим, пока не насчитал их целую тысячу. За это время я и думать забыл о варварских красотках, возбуждающе колышущих своими прелестями прямо у меня перед глазами, такими манящими, словно специально созданными для того чтобы их жадно сжимать и… О, я опять отвлекся! Тысячу раз повторив имя Митикоси, я решил больше не открывать глаза. Дочери вождей запечатлели на моем напряженном челе по скромному поцелую, что-то напоследок прощебетав.

Потом я спросил у одного из местных, что немного понимал по-ниппонски, что означала их фраза. Оказалось, они были рады, что я отказался принимать их знаки внимания, и им теперь не придётся делить ложе с каким-то неотесанным варваром. Это я-то варвар! О, Аматэрасу!»

Запись 3. «Заплатив из своих изрядных запасов рё я нанял проводника, мало-мало понимавшего по-ниппонски и по-чхонски (этим языком и я немного владел), и повозку, в которую было впряжено какое-то животное с длинными волосами на шее и сзади. Этот парень по имени Нимчыбельджан-Жамцарабо, как показало время, воистину оказался для меня драгоценной находкой. Это труднейшее словосочетание (иначе и не назовешь), которое он искренне считал своим именем, я запомнил с помощью считалки: ити, ни, сан³⁰ – Ним-чы, бель-джан; си, го³¹ – Жам-ца, ра-бо. В зависимости от настроения он по разному переводил его. Когда был весел, говорил, что имя его обозначает «Стремительный тушкан (это такая местная длинноногая мышь) с крыльями орла». Когда грустил, сообщал, что на самом деле его имя толкуется совсем по-другому: «Сирота которому не во что даже одеться». Когда был чем-то рассержен сам на себя, то почему-то называл себя «Курдюком» (я не знаю, что это такое, кажется что-то под хвостом какого-то животного) и «Задней ногой ишака» (ишак – это животное немного меньше того, что влекло нашу повозку).

Ехать нам пришлось битых три месяца. Описывать дорогу, пожалуй, не стану. Она не была однообразной, вовсе нет! То горы, то долины, то песчаник, то соленые озера, то непроходимый лес. Но мы нигде не задерживались дольше одной ночевки. Племена попадались нам разные, то дружелюбные, то не очень. Но, оценив по достоинству мой лук и катану, которую я в таких случаях демонстративно вынимал, все они решали не трогать скромного путешественника. И я со своей стороны не имел возможности ознакомится с ними поближе. Как я уже говорил, в пути я потерял счет времени, особенно после того, как несколько (но сколько?) дней провалялся в лихорадке. Проводник, следуя моему последнему наказу, который я сделал перед тем как свалиться в лихорадке, продолжал везти меня на северо-запад. Он не только продолжил путь, хотя никто не смог бы ему помешать бросить меня одного, но и пичкал меня какими-то народными снадобьями. После того, как я встал от болезни, Нимчыбельджан показал мне несколько горшочков с вонючим варевом. А показав, выбросил их прочь. Я не стал уточнять, что это было, дабы не ужаснуться. Других же приключений о которых стоило бы упомянуть, не было.

В пути меня поддерживали благородная цель моего путешествия и награда, ожидавшая по возвращении. Моя Мити… В конце концов начались земли того народа, куда я и направлялся. До самого Синь-Бао-Го-Ро-Си-Ко Нимчыбельджан меня не повез. Его животное утомилось, и дальнейший путь мне пришлось проделать пешком. Простились мы как браться. Я подарил проводнику свой лук и скрепя сердце отправился дальше, более не оборачиваясь».

Запись 4. «На дороге я встретил много народу и имел возможность рассмотреть их в подробностях. Местные варвары сильно отличаются от племен, встречавшихся мне прежде. Они белолицы, но предпочитают скрывать свой вид под косматыми бородами, совершенно такими же, какие носят и наши дикари с дальних островов, живущие рыбной ловлей. Впрочем, я их (местных дикарей, а вовсе не наших) понимаю, ибо здешние зимы это… Это нельзя описать, но ниппонцу я бы предложил представить, что однажды у порога его хижины намело бы целую Фудзияму снега!

Варвары дружелюбны, этого у них не отнимешь. Если у нас подозрительного чужака бдительные селяне немедленно сдали бы ближайшему представителю власти, то здесь ни одна живая душа не поинтересовалась откуда я такой прибыл, с какой целью и есть ли у меня верительные грамоты? А ведь я весьма отличался от них едва ли не во всем! Для того, чтобы меньше привлекать к себе внимания мне пришла в голову идея замаскироваться. Я обменялся с первым встречным варваром, отдав за его жалкие обноски своё шелковое кимоно, пусть и потершееся в дороге, но уж куда лучше того, что получил. А потом из купленного же по пути льна соорудил себе вполне пристойный парик и накладные усы с бородой. Катану я обмотал каким-то тряпьем и стал использовать вместо дорожной палки. Старательно копируя походку моего старенького учителя по владению катаной Яосицукоми, так же шаркая и сурово хмурясь неизвестно чему, я полностью преобразился в почтенного старца, которому все уступают дорогу и всяко стараются помочь, ибо старых летами здесь весьма уважают.

Попав в сей город я конечно подивился его отличию от привычного для меня способа застройки, но, чтобы не прославлять чужие достижения, отмечу в его пользу лишь одно – он не намного больше нашего Киото. Ну так и быть, добавлю ещё немного подробностей. По-своему здесь красиво, чувствуется в нем какая-то этакая северная строгость в линиях, некая грубая простота, и, в то же время, надежность. Это, должно быть из-за использования камня и огромных бревен. Воплощенный «ин» и «янь», как сказал бы какой-нибудь ханьский мудрец. Любой же ниппонец сказал бы, что это перевод драгоценных материалов. Эх, нам бы их богатства…

Немного постояв в окружавшей меня плотной толпе народу, я понял, что окончательно влип. Вокруг меня кипела жизнь, а я ничегошеньки не понимал. Добраться сюда оказалось лишь половинкой дела, причем самой маленькой половинкой. А что дальше? Ведь я не знал ни слова на местном варварском наречии. Даже просто вежливо поздороваться не смогу! И о каком же тут свершении подвига может идти речь?!

В совершенном смятении духа я мыкался по Синь-Бао-Го-Ро-Си-Ко весь день, осмотрев, наверное все местные достопримечательности: жилища богатых людей, другие въездные башни, с десяток больших и малых святилищ разным Богам. Я заходил, смотрел. Местные бонзы не хотели меня пускать, толкуя, что нужно сначала пожертвовать какой-то «гу-ри-вна». Кто его знает, что это такое? Пришлось расстаться с парочкой рё. В святилище всех Богов я нашел изображение Богини «Ра-ды» и долго молился перед ним Аматэрасу, а когда захотел зажечь Ей благовонную палочку, меня вытолкали взашей, обозвав «жертопузым». Я ещё разузнаю, что обозначает это слово… Но сейчас во имя Ниппон я готов снести неизвестные мне оскорбления.

В конце-концов мои многострадальные ноги сами привели меня в нужное место. В местный кабачок. Я вошел и уселся за первый попавшийся столик (увы, мой дорогой читатель, варвары едят не на полу, как это принято в странах цивилизованных, а устраиваются за нелепыми сооружениями на высоких ножках). Золото – везде золото, мои рё сработали и тут. Почтенный владелец понял мои жесты правильно, и принес мне большой кувшин с… Сакэ здесь, конечно же, не подавали, а та бурда, что плескалась в кувшине носила название «мин-дао-вао-ха», или что-то в этом роде. Напротив меня довольно скоро оказался какой-то рыжий здоровяк, непрерывно хлебавший из своей посудины. Впрочем, нет, перерывы он делал, пытаясь со мной о чем-то разговаривать. Я хоть и не понял о чем, но одну и туже фразу, повторенную им много раз, я запомнил. Он спрашивал:

– Вот скажи мне, ханец, в чем сила?

Когда он куда-то пропал, я не приметил, ибо запьянел, увы, непристойно быстро для бывалого самурая, хотя особо на питье и не налегал. Просто через какое-то время я заприметил, что проникся всеобъемлющей любовью ко всем живущим на земле людям, не исключая и местных варваров, в то время как ноги, коим надлежало нести меня вперед, дабы об этой самой любви поведать всем и каждому, перестали мне служить. А потом я и вовсе осел за своим столиком. Хозяин в конце-концов заприметил, что я куда-то делся, кликнул своих слуг и что-то им сказал. И, – о чудо, – одно слово в его тарабарской речи прозвучало очень знакомо. Он сказал «хань», сначала потыкав в мою сторону, а после указав куда-то вдаль.

И до меня, пусть и сраженного почти наповал желтоватым питьем «мин-дао-вао-ха», дошло! Да он же принял меня за ханьца, каковых здесь в городе весьма много (и они, эта ползучая чума, воистину, вездесущи!). И тот рыжий, кажется, назвал меня так же! Ведь мы с ханьцами, должно быть, для варваров на одно лицо, примерно как и они для нас. Хотя как меня можно спутать с выходцем из страны Хань? Ведь мы же совершенно не похожи! Разный цвет лица, разрез глаз, нос наконец! Даже рост!

Что последовало за всем этим, догадаться не трудно. Бережно подхватив под локти, слуги донесли меня – благо я был не в состоянии сопротивляться – до квартала, где обитали ханьцы. Постучались в первый попавшийся дом и сказав нечто наподобие «Забирайте вашего дедушку», вручили меня из рук в руки перепуганной молодой ханьской семье. Меня, совершенно уже не соображавшего, накормили лапшой и уложили спать. Вопросы домохозяев, что они задавали мне все утро, ни к чему не привели. Я не знал по-ханьски. Глава семьи отчаялся объясниться и попросил меня следовать за ним. Слов я не понял, но наша восточная вежливость везде одинакова, хоть в Ниппон, хоть в Чхон, хоть в Поднебесной Империи (это так ханьцы называют свою страну. Смешно!)».

Запись 5. «Старейшина местных ханьцев тоже не говорил по-ниппонски (я вежливо отвечал на все его вопросы «Вакаримасен»³²), но зато быстро нашел выход. Заметив с каким любопытством я рассматриваю изречения древних мудрецов, что украшали стены его жилища, он достал бумагу, тушь, две кисти и красивым почерком написал: