Дома заброшенными игрушками упрятались под пригорком, внезапно оборвавшим ход лесной гущи. Деревня помахивала пальцами помертвелой соломы на крышах; выколоченные поздними дождями до блёклости ленты – красную, зелёную – расплёл и трепал на шесте ветер; до того прятался меж сосновых верхушек, а теперь, вот – выскочил на простор и готов бы, как в сказке, сорвать с кого-нибудь одежды, но никто не отзывался на приветственный шелест.

Назир вглядывался в улочку, разделившую семь изб, борясь с мыслью, что если в двух первых деревнях встретились лишь мёртвые, то и здесь следовало ожидать того же. Но, тут же напомнил он себе, подобие не всегда является истинным, поиск соответствий может легко утянуть в сторону, поэтому проще было бы, конечно, тронуть бока Зур-Ай, накосо срезать буерак, спуститься к домам, пройти сквозь них, не заглядывая мертвецам в исклёванные глаза, и двинуться дальше, к Казану.

На спуске в голову билось желание, мелькнувшее во второй деревне – развернуться, не сходя с места, прижаться к лошади, ткнуть посильней и скакать, скакать так до самого Идиля, нагнать по берегу караван, который возвращается в Эстрэхен, и идти, идти дальше, скорее до дома учителя, скорее занять своё место, да так и остаться там. Будто и не было ничего, будто и не разглядывал он с постыдным желанием увидеть больше изодранный кульмек деревенской красавицы, навзничь улёгшейся посреди улицы, словно с умыслом показывая прохожему разрезы, в которых запеклась кровь, унёсшая жар тела.

В первой, деревне он нашёл одиннадцать мёртвых. Во второй счёл семнадцать. Поразила рана одного из мужчин, так и не выпустившего боевого топора. От плеча до живота его лежала одна тонкая линия, словно бы умелый портной отсёк одним махом кусок ненужной ткани, а затем бросил шитье и ушёл по другим делам. Чуть дальше мальчика срезали саблей на бегу; он успел выкинуть вперёд руку, до белеющих косточек теперь вбитую копытами в пыль.

Тоскливо мычали коровы, запертые в далеком хлеву. Подумалось, что их надо бы выпустить, но в глаза кинулись дети. Мальчик и девочка лежали в огороде. Спешным шагом вернулся на околицу, вскочил в седло и широким кругом объехал авыл по задам, вывел лошадь в лес, по-осеннему хмурый и тёмный, и долго ещё не останавливался.

Ночью сидел у тлеющего костра. Не спал, шарил вокруг себя рукой, подтягивал из темноты сухие ветки и по одной бросал в огонь. За кругом света шла жизнь – стрекотали кузнечики, мягким шорохом тёрлись друг о друга сосны, вскрикивали ночные птицы. В далёкой, недостижимой высоте плыли звёзды, указывая, что до утра осталось немного.

– Один я пройду через время, – прошептал Назир, не отводя глаз от ночного неба, – Какая из звёзд осветит мой путь?

Наутро он вышел на опушку, пригорком высившуюся над поляной, в углублении которой лежала деревня. Издалека она выглядела мёртвой, как и две прежних.

Да, почему бы и не вернуться? Почему бы, пока не вошёл ещё, почему нет, если он уже издали различает на околице тёмное, брошенное тело, а значит, таких будет ещё много, прямо сейчас развернуться и гнать, гнать лошадь, не останавливаясь? Разве мало ему мертвецов, чтобы понять – урусы идут впереди, он никогда не поспеет раньше войска до Казана?

Назир прибрал поводья, застыв почти у подножья пригорка. Вот его главная ошибка за последние дни – он не размышлял, а только лишь действовал, да и поступки его были лишь следствиями увиденного. Истина суфия – в верных поступках. Что будет верным в его случае: повернуть ли вспять и сохранить жизнь? Двинуться ли дальше, зная, что можешь спасти город? Но что, если его тайна неспособна на это? Назир мотнул головой, отгоняя неверие к словам учителя. Тот ясно высказался: молитва-зикр, прочитанная правоверным в стенах Казана, спасёт город. Что ж, за последние годы Назир неоднократно убеждался в правоте Физули. Однажды он послал пришедшую за советом женщину купить сладостей, а пока та ходила на базар, её дом сгорел. Женщина в растерянности вернулась, проклиная Физули. Тот, не смутясь, попросил у неё покупки, а когда она, рассерженная, швырнула их в него, то среди инжира, сушёных абрикосов и засахаренных персиков обнаружился огромный изумруд. «Физули, откуда в сладостях драгоценность?» – спросили у учителя, а он ответил, что камень просто дожидался этой погорелицы. Порой слова его неясны, а ход мыслей похож на сумасшествие, но в этом и смысл – доразмышляться до предела, до самого края, за которым упрятана истина.

Назир постоял ещё немного. Каким бы безумием не казалась его поездка, надо двигаться дальше. Если учитель сказал, что город будет спасён, значит, так оно и будет. Несмотря на сотни мёртвых по дороге.

Тронув лошадь и пройдя немного, он различил, что за умершего принял огромную корягу с двумя стволами. Выдохнул. Повеселел и проехал мимо, едва ли не улыбаясь своей ошибке. И тут же, в промельк, поймал мысль: если его воображение способно столь легко обмануть разум, то разве разум сам не может обмануться этим первым ощущением?

Четыре дома – по левую руку, три – с другой стороны. В кутерьме конских следов он пытался разобрать, что здесь случилось, но ему, жителю города, было сложно понять это мельтешение, эти стежки, которые то и дело рвались, чтобы заняться вновь через пару батманов, возвращаясь на попятную и опять двигаясь вперёд. Видно было одно – урусы долго кружили по деревне. Почему? Зачем? Непонятно.

Назир с досадой ударил бока Зур-Ай, заставив перейти на рысь. Отчего он не учился у воинов? По памяти он может прочесть сунну Аль-Барака, но не знает, как читать следы битвы, что лежат перед глазами? Почему за все десять лет в Эстэрхене он даже не прикоснулся к сабле и саадаку, отдав всё время своё беседам? Если бы он мог вернуться… Но время не даёт нам этого, сказал бы учитель. Аллах всемилостив, но время – нет. Время из другого мира, и грешник, не готовый к смерти, пусть не ждёт милости.

У стены одного из домов что-то мелко зашуршало, треснуло, а потом бросилось в призаборную траву. Назир вздрогнул, крепче ухватил поводья и ощутил, как напряглось тело.

– Всего лишь кошка, – пробурчал он, разглядев хвост в грязных пятнах. Отпустил повод, но тело не хотело так быстро расслабляться, оно всё ещё боялось.

Деревня была пуста. На каждый стук, каждый шорох оборачивался Назир, но всякий раз видел, что это лишь ставня ударила в стену или же ветка яблони уронила плоды оземь и вот они, катятся, ненужные никому.

Куда же делись жители? Урусы угнали в рабство? Но всех бы не взяли, мужчин, например, убили бы на месте. Назир кинул взгляд на урман, подступавший к деревне почти вплотную. Если они ушли в лес, то наверняка бы вернулись. Спрятались? Но что толку прятаться от одинокого и невооружённого всадника?

Назир вспомнил, как ещё на корабле, везущем караван, кто-то из купцов, знакомцев отца, решивших повернуть обратно, подошёл к нему с саблей. Простые, кожаные ножны без узоров, и лишь точёное навершие выдавало оружие, достойное руки воина. Назир отказался. Он не брал оружия в руки. Его оружие – слово и вера в Аллаха, Всемилостивого господина миров, а не эти железки и деревяшки.

Улица уже кончилась. Здесь, за околицей, казалось, что ветер задул ещё сильней, оттого звуков вокруг стало больше. Трещали выцветшие красные и синие ленты, накрученные на покосившийся шест. Поодаль валялись высохшие черепа животных. Назир понял, что в авыле жили черемисья, люди леса, которые верили в духов, и яркими лентами, пахучими травами и черепами отпугивали злые силы. С урусами этого не вышло – видимо, их бог злее и сильнее всех убыров и шайтанов, которых боялись жители этой деревни. А сильнее ли бог урусов, чем Аллах Всемогущий?

Назир обернулся, словно желая попрощаться с деревней. Огороды скоро заплюет сорная трава, крыша сгниёт, влага войдёт внутрь домов и разрушит стены. Стены, у одной из которых сейчас стоял мальчик.

Назир встряхнул головой, моргнул несколько раз. Мальчик не исчез. Его фигурка, словно росчерк пера, прерывала рисунок поперечных брёвен. Сам мальчик пригнулся как для прыжка. Или для того, чтобы убежать.

Назир развернул лошадь, встал, разглядывая видение. Он наклонил голову в одну сторону, потом в другую. Мальчик не исчезал. Назир прочёл молитву, избавлявшую от шайтанов, но ничего не изменилось – ветер, шорох деревьев, пустая деревня, дом, стена, мальчик. Тогда Назир медленно тронул лошадь в его сторону.

Тот стоял без лишних движений, в руке сжимал нож. Он был похож на зверя, готового к атаке или же к бегству. Узкие глаза остро смотрели на всадника, оценивая силы. Назир остановился в нескольких шагах от дома. Теперь они глядели друг на друга.

– Ты не урус? – голос мальчика был тихим, но каждое слово упало как камень, веско и уверенно.

Назир медленно покачал головой, всё ещё недоверчиво оглядывая стену, дом, землю под ногами и того, кто стоял на ней. Мальчику было лет десять, столько же, сколько самому Назиру, когда его отправили в Эстэрхэн в обучение. Волосы мальчика, густые и прямые, темнотой спадали на лоб. Из-под растрёпанной, в пятнах, одежды проглядывало тонкое, гибкое тело, рука, так и не опустившая нож, подрагивала от напряжения.

– Я – казанец, сын купца Акмоли, Назир, возвращаюсь домой. Сэлам тебе, мальчик, чьего имени я не знаю, – произнёс Назир степенно и чуть улыбаясь, чтобы успокоить своего собеседника.

– Байбуре, – мальчик немного помедлил, а потом опустил руку ловким движением, как если бы куница или белка соскальзывала с ветки – тягуче, стремительно. – Я – Байбуре, сын Исмаила, крестьянина.

– Что здесь было?

– Тут урус прошёл. Я прятался. Когда конь уруса рядом был, я ему ножом, – рука совершила плавное и тягучее, но быстрое движение, так, что Назир едва успел заметить, – поджилки резанул. Конь – на дыбы, уруса скинул, а я в лес убежал. Там и прятался, вчера вечером пришёл обратно.

– А где все? – спросил Назир.

– В домах. – Байбуре повернулся к стене и застыл, поглаживая её. – Я туда втащил.

Только сейчас Назир заметил, что ногти мальчика окрашены черными лепестками застывшей крови.

Значит, они там, внутри. Вот почему он не видел мертвецов. Их было кому спрятать. Назир вспомнил, как видел умирающую мать на пороге, как тянула она руки к нему, а он…

– Ты молитвы знаешь? – жёсткий голос Байбуре вырвал Назира из воспоминаний.

– Какие?

– Которые на смерть говорят, – мальчик сказал это, а потом поджал губы, словно укоряя Назира за недогадливость. Махнул головой на дом, – Прочитать перед ними.

– Да… Знаю. Только вот… Родители твои – они разве истинной веры были?

– Нет, а что, твой Аллах, он разве не всемилостивый?

Назир вгляделся в мальчика. Байбуре прислонился спиной к стене и теперь оглаживал её руками, из стороны в сторону. У него только что убили родителей, а ещё… Ещё он боялся, и это Назир знал хорошо, наверное, лучше, чем сам Байбуре.

– Да, всемилостив Аллах, – прошептал Назир, спрыгивая с лошади.

У двери он долго оглядывал избу, посеревшую, сложенную из брёвен двойного охвата. На вид она была самой старой в деревне. Возможно, когда-то её поставили предки пришедших сюда, с умыслом, чтобы она служила, пока другие поселенцы не срубят себе дома. На одном из углов избы трепетал десяток тонких ленточек. Байбуре подошёл и встал рядом, не шевелясь.

Назир вдохнул и пошёл к двери. Тяжёлые доски, сшитые накрест, подались. Изнутри дома на Назира пахнуло терпким и тяжёлым духом гниения. Ещё не входя, он уже знал, что там будет, и оттого живот скрутило, как в тех, первых деревнях, но теперь, когда за спиной стоял мальчишка, перетащивший сюда этих мертвецов, отступить Назир не мог.

Мёртвые лежали в ряд. Их было двое. Посреди мужской половины лежал высокий, словно вытянутый в длину, крестьянин. Рядом с ним, почти касаясь рукой бедра мужа, лежала женщина. Назиру бросилось в глаза, что ступни мужчины так велики, что, пожалуй, превосходят женские почти вдвое. Он был одет в серую льняную рубаху, короткие штаны. На ней – простой кульмек, платье почти до пяток, без вышивки. Назир сделал ещё шаг внутрь. Только теперь, привыкнув к темноте, Назир разглядел широкий мазаный след крови, который змеился по полу от двери. Темно-алая, местами – бурая, полоса тянулась по доскам. Щели забились густой поблёскивающей влагой.

Мёртвые лежали, не движась, будто ожидая последнего слова, ради которого он и вошёл в этот дом. Смутно-серые лица взирали в потолок, впитывая смерть.

Назир оглянулся, будто желая убедиться, что нет преград для его возвращения к серому небу, к шороху ветра, к Зур-Ай, которая топталась у забора, вытаскивая травы помягче. В створе двери темнела фигура Байбуре.

Назир повернулся к мёртвым. И только тогда увидел девочку.

Маленькое тельце лежало под углом к двум другим мертвецам. Если бы Назира спросил учитель, то он бы ответил, что угол между телами равен трети солнечного круга. Девочке было лет пять или шесть, точнее не определить. Скулы острые, расчерченные углём смерти, волосы, пусть и растрёпанные, но ещё недавно убранные в ленты. Вместо левого глаза алела рана, наполненная запёкшейся кровью.

Назир отшатнулся и, громыхая досками, рванулся к двери. Отбросил Байбуре, стоявшего на пороге. Выскочил на улицу, втянул воздух ртом несколько раз. Казалось, что всё повторяется, всё складывается почти так же, как и тогда – дом, запах смерти уже на пороге, и энкей, которая смотрит на него, ожидая помощи. Назир не хотел видеть мёртвых, он не желал этого, потому что однажды уже видел, как умирают любимые люди.

Отдышался. Посмотрел в небо, в котором кружила пара чёрных ворон, гортанно жалуясь друг другу на отсутствие добычи. Вслушался в звуки за спиной – не скажет ли чего-то мальчик, не обвинит ли в слабости? Но там было тихо. Только ветер шуршал по верхушкам сосен, как и всегда в этих краях.

Не глядя, Назир взял повод Зур-Ай и потянул лошадь к лесу. За околицей дыхание, наконец, улеглось, и он смог размыслить свой поступок. Так, вместо рассудка его телом управлял страх. Но это допустимо, потому что порой страх быстрее, чем разум. К тому же, тела лежали без погребения уже несколько дней, значит, возможно и заражение от них. Страх увёл его от опасности. Молитву над черемисой читать нельзя, ведь в Книге сказано, что многобожники попадут в ад, а кто он такой, чтобы спорить с Книгой?

К тому же, он не мулла. Он суфий (ученик – тут же поправил его ещё один голос, знакомый ему после написания кадисов). Ему надо скорее попасть домой, ведь урусы уже обошли его, значит, надо торопиться. Вскочить в седло, прижаться ногами к лошади и скакать, гнать как можно быстрее к стенам Казана. Но он продолжал идти и не переставал перебирать слова оправдания, ощущая, как мальчик смотрит ему вслед. Он боялся обернуться, чтобы увидеть этот взгляд – Назир был уверен, что увидит взгляд своего отца, вернувшегося после смерти энкей.

Наверху пригорка, огораживающего деревню с трёх сторон, дышать стало легче. Здесь, на просторе, не копилась смерть и болезнь, здесь урман жил и умирал походя, не замечая своих воплощений. Птицы, собирающиеся вскоре к теплу, пока что звенели и тренькали. Сосны качались, раздумывая о жизни, которая укрепилась внутри их стволов. Ещё немного пройти, и не будет уже видно никакой деревни, а там – день пути и он, Алла бирсе, окажется у стен Казана и, может быть, увидит картинку, врезавшуюся в память с детства.

Когда они шли вверх по Идилю, купец Полат показал ему рисунок на куске жёсткой бумаги. На нём двумя раскрытыми ладонями сплетались две реки. А в самом сплетении, будто цветок в бутоне, лежал город, нарисованный лёгкими штрихами. Стены его были выше других городов, ещё выше стен художник изобразил минареты, откуда муэдзины славили Всевышнего, да так, что прямо в уши, хотя и знал Назир теперь, что это неважно, можно говорить и сидя на земле, и даже под ней, Всевышний слышит все слова на свете и ни один волосок не упадёт без Его ведома, да пребудет с Ним милость веков.

Казан стоял там, вольный город, сильный город, что сумел пережить разрушения, моры и болезни, и слабых ханов, умерших ещё в юности, и жадных наместников. И там, между трёх озёр и двух рек, на высоком холме, ждал его полузабытый отец и могила матери, которую он, Назир, вспоминал нечасто, но каждое воспоминание было столь ярким, столь живым, что порой казалось, будто энкей где-то рядом.

Цветок на карте рос из морей, из тех мест, откуда сейчас шёл сам Назир. Бурные волны чингизидов, ногаев, кипчаков докатывались туда и успокаивались, видя как красивы новые места, как спокойно дышится там. Кто-то из них оставался, перемешивался с булгаарами, и так сохранялся цветок, впитывая в себя влагу чужих земель.

У самого леса Назир все-таки оглянулся и вновь поразился тому, как похож авыл на игрушечный городок, устроенный каким-нибудь великаном. Возле одного из кубиков возилась маленькая фигурка. Байбуре что-то таскал к дому. Назир пригляделся. Мальчик подтаскивал к стенам сухие ветви, дрова, доски, укладывая их так, чтобы они прислонялись к избе. Что он собирается делать?

Байбуре зашёл в дом, вскоре вышел и присел над одним из пучков сухой травы, воткнутым промеж веток. Долго не выпрямлялся, а когда встал, над ветвями вился тонкий дымок. Он хочет сжечь свой дом!

Из пальцев Назира выпал повод, чему Зур-Ай была рада – она двинулась к остаткам зелени, на опушке проглянувшими сквозь сухие иглы. В низине ветер ухватился за огонёк и начал раздувать его всё сильней и сильней. Вскоре огни пламени вскарабкались на стены, поднялись под самую крышу. Байбуре медленно отходил от трескучего жара, который, казалось, ощущался даже здесь, на пригорке, откуда, не отрываясь, глядел в низину Назир.

Солнце уже село, пора было вставать на ночлег. Чуть отойдя к лесу, Назир расседлал лошадь, развёл костёр так, чтобы не видеть за ним огня, обнявшего деревню. Вскоре на пригорок поднялся мальчик.

– Я… посижу тут, – он кивнул на костёр. – Недолго.

Уселся, обхватив руками колени. Когда Назир протянул ему кусок вяленой конины, только покачал головой. Если завтра они пойдут разными дорогами, к чему сегодня делить пищу?..

Байбуре стоял на склоне жёлтого глинистого оврага меж деревянных обгорелых развалин. Крики заставили его обернуться. Сзади в беспорядке набегали сотни людей. Байбуре взглянул в сторону их движения. Над оврагом высилась каменная стена. Оттуда со свистом летели стрелы, копья, камни. Странно – зачем они стремятся к стене?

Бегущие не останавливались, не пытались уклониться от смерти, лишь один, рыжебородый, вскинул руки, меж которых дрогнуло оперенье стрелы. Рубаха мужчины медленно омывалась тёмно-бурым. Байбуре смотрел прямо в глаза умирающему.

– Бежать нельзя… Не… разбегайтесь… Вместе… – хрипел мужчина.

Тело его сотряс ещё один удар стрелы, угодившей в шею. В толпе вокруг них заслышались крики, словно галдели птицы. Байбуре поднял взгляд – прямо на него, шурша и ворочаясь в воздухе, летел огромный, в несколько батманов, камень. Тень его упала на лицо, мальчик вскрикнул и проснулся.

Полночная звезда уже клонилась к горизонту. Вдалеке ухала сова, завершая ночную охоту. На востоке между деревьев разгорался скорый восход.

Мужчина, который вчера отказался читать молитву по его родным, лежал по другую сторону костра. Он приоткрыл глаза.

– Что ты? – сна в голосе Назира не чувствовалось.

– Сон. Кошмар приснился.

– Сон? Это не страшно, бывает, – Назир вновь улёгся поудобнее.

Мальчик проглотил слюну, смочив пересохшее горло.

– Про нас сон был.

Назир привстал и вопросительно посмотрел на Байбуре.

– Сказали, что разбегаться нельзя… Вместе идти.

Они собрались ещё до рассвета и двинулись в сторону Казана. Назир усадил мальчика впереди себя и пришпорил коня. Надо было спешить, если они хотели обогнать войско урусов.

Помогая Байбуре взобраться на лошадь, Назир вспомнил, как отец, сильный кряжистый мужчина с короткими, плотными ногами, хватает его, пятилетнего, и одним движением забрасывает на коня. Жеребец чутко прядает ушами, косит взгляд на людей, чуть перебирает копытами, предвкушая поездку…

Когда это было – до или после? Наверное, до смерти матери, ведь потом отец почти не разговаривал с ним. Он вернулся из поездки и нашёл Назира в углу их дома из жёлтого известняка. Прыгающей походкой влетел в дом, а Назир натянул на голову покрывало энкей. Через год или два отец с караваном отвёз его в Эстэрхэн.

А теперь вот он, Назир, везёт мальчишку, который потерял сразу всех. Едут они туда же, откуда всё и начиналось, – в Казан. Едут потому, что учитель передал Назиру зикр – волшебную молитву, которая поможет Казану выстоять перед урусами.