Читать книгу: «В Портофино, и там…», страница 9

«Воздухоросли…»

Из дыры в комнату сильно тянуло холодом. Ледяной воздух стекал с потолка на пол и уползал в темный угол, где, судя по торчащей щеколде, было что-то наподобие подпола. Казалось, что морозит он хлеще, чем на улице. Скинув валенки и неспешно пройдясь по комнате, Сережа выяснил, что мороз протекает по ней будто ручей, и если стоять на «берегу», то даже босым ногам тепло и уютно.

– Не топчись тут, застудишься, подтолкнул его к раскладушке появившийся за спиной истопник. – Ложись давай, Марк, и спи… Вот же имя чудное. Тебя дома-то как зовут, неужто Марком?

– Пятачком, – не подумав сказал Сергей стыдную правду и залез под стеганное одяло.

Истопник прикрыл ему ноги своим ватником и с хрустом в коленях тяжело уселся на низкий стул. Стул скрипнул, но вцелом на удивление бодро перенес встречу. По лицу истопника было ясно, что домашнее прозвище нравится ему еще меньше имени, и Сережа подумал, что может быть стоит обидеться на него за родителей, хотя сам он не раз и не два умолял их не назвать его Пятачком, особенно на людях. Обижаться не стал, «еще выгонит на мороз», но в отместку решил утаить свое настоящее имя.

Сделать это было легко. Положа руку на сердце, «Марк» ему нравился больше Сергея, от которого, что во вдоре, что в саду, прямо в ушах звенело. Оно будето создано было для того, чтоб кричать в форточку «Сергей, домой!». А Марком в его окружении никого не звали. да и было это имя коротким и звучным, как удар молоточка со штампом по почтовой квитанции. С недавнего похода с мамой на почту Сережа стал тайно мечтать о синих нарукавниках и таком вот железном молоточке, хотя вслух по-прежнему причислял себя к будущим космонавтам, чувствовал разницу…

Он не сомневался, что мама, если и согласится с новым именем, то непременно и незамедлительно изобретет какого-нибудь «Маркушу». «Не беда, – решил с оптимизмом. – Главное, что «Пятачок» окажется раз и навсегда на помойке, а это уже кое-что». И вообще, новое имя звучало «сильно по взрослому». Заснул он уже Марком.

Проснулся мальчишка от тревожного шума, от взбудораженных голосов, прорывавшихся внутрь прямо между досок, в тех местах, где повыпала старая пакля. Потом лязгнула, заскрипела дверь и «весь этот неожиданный переполох» вломился в кочегарку, как товарный состав в сарайчик для дров. Банка с бычками подпрыгнула, глухим стуком обозначив удачное приземление – пережила, а постоялец в долю секунды переместил телогрейку истопника с ног на голову, затаился под ней, наскоро перебирая все памятные проделки за свою недолгую жизнь.

– да ты совсем мозги… пропил я тебе… голову отвинчу алкаш ты старый вот этими самыми руками ты… у-у-у! меня пойдешь бутылки у ларьков подбирать урод да… я чуть… не помрела со страху… да как ща дам по башке лысой обоим… Обоим башки! Посвинчиваю! – нянечка кричала на одной высокой ноте без интонации. Паузы между словами рождались стихийно, там, где перехватывало дыхание. Разобраться в этой белиберде было непросто. И слава Богу, не то Марк наверняка бы со страху описался, а начавшаяся с такого позора жизнь под новым именем никак, ни при каких условиях не могла бы сложиться удачно. В таком случае, один путь – назад, в Сереги и Пятачки. Что тоже, по понятным причинам, было исключено.

Истопник как заведенный повторял одну только фразу, негромко, зато внятно: «да тут твой Марк, чего ему сделается».

Окна в комнатенке не было и Марк не знал – ночь на дворе, или уже утро, но судя по тому, как сильно хотелось спать, до утра было еще далеко. Истопник в тулупе и нянечка в белом халате поочередно ввалились туда, где Марк лежал под телогрейкой на правом боку, с ладошкоми под щекой и крепко зажмурившись. Он был уверен – чем крепче жмуришся, тем глубже кажется проверяющим твой сон.

– давай, Марк, вставай, – потеребил его истопник за плечо и потянул вниз телогрейку.

Марк медленно, как бы нехотя, открыл глаза и натурально зевнул, а истопник обернулся к тяжело, с хрипами дышавшей нянечке, почти такой же большой и грузной как он сам.

– Видишь?! – рыкнул он по-медвежьи. – Говорят же тебе, тут твой Марк, а ты орать… И вообще, нечего тут орать! Не у себя! У себя там ори!

Выглядел он недовольным, грозным, и Марк ни в какую не ожидал того, что произошло в следующее мгновение: истопник звонко шлепнул нянечку по самой выступающей и массивной части тела… Хорошо знавший нянечку, скорую на «расправу» за невылитый ночной горшок и невычищенные перед сном зубы, парень готов был нырнуть с головой под одеяло, чтоб за компанию не перепало, но все пошло не по правилам… Странное дело… Нянечка, мало того, что не заехала кулачищем истопнику в глаз, именно такую развязку предполагал Марк – Танька Смолина, например, всегда отвечала ему именно так на щипки и дерганье за косы, – еще и утихомирилась, голос ее зазвучал теперь совсем по другому.

– За руками смотри, пень старый, туда же он…

Она подняла Марка, закутанного в одеяло, из постели, прижала к себе, приняла от истопника свисавший до пола ватно-стеганый «хвост» так, что Марк очутился словно в теплом конверте, и вышла на освещенную фонарем снежную тропку, ведущую к основному зданию. Шагов через десять приостановилась, но оборачиваться раздумала, бросила через плечо:

– Валенки давай неси… Минут через двадцать. Раньше не приходи!

От нянечки сильно пахло луком и этот запах, сам того не желая – ничего ведь не выгадал, – перебил детское любопытство. Иначе Марк обязательно бы спросил: «Почему через двадцать минут, а не сразу?»

Кутаться на своей постели в огромное и тяжелое стеганое ватное одеяло, как дома, оказалось сплошным удовольствием; истопник был прав – в детской спальне и впрямь было намного холоднее, чем в кочегарке. да и от другой напасти Марк оказался защищен лучше обычного… Лев. Зверь выглядел озадаченно, изучая явление: мальчишка тот, а запах другой – тревожный запах, запах силы…

«Сморти – смотри… Такое не прокусишь!» Марк демонстративно повернулся спиной к хищнику.

От проявленной смелости, граничащей с безрассудством, спать расхотелось и он стал думать сперва о Гавроше, потом об Александре Матросове, о заврашнем утре, когда родители приведут всех его друзей и он будет рассказывать им о ночном приключении. Они сперва, как всегда, не поверят, а потом увидят бордовое одеяло, пропахшее дымом…

«Надо будет упросить истопника, чтобы пустил на глазах у всех в кочегарку… Главное, чтобы Танька Смолина видела…»

А еще Марк вживался в образ обладателя уникального опыта: только он видел, как нужно успокаивать самую скандальную из ночных нянечек. Он вытащил из под одеяла правую ладонь и рассматривал ее долго и внимательно. Маленькая, бледно-голубая в начинавшем истаивать лунном свете, она выглядела не очень-то убедительно, особенно по сравнению с лапищами истопника… Чтобы не поддаться пронырам-сомнениям, Марк поскорее засунул руку назад под одеяло и попытался представить себе ту часть нянечкиного тела, которая не помещалась целиком даже на «взрослом» табурете в игровой комнате, и по которой предстояло шлепнуть, как следует размахнувшись… Он подумал, что обязательно поделится с приятелями своим удивительным открытием. Открытым остался вопрос: стоит ли все, что знаешь, пробовать самому?

«Гагарин, к примеру, летал на ракете, а сам ее не делал! Тот кто делал не полетел. Первым точно не буду. двадцать минут, наверное, уже прошли.»

Марк спустил ноги с кровати и, волоча за собой одеяло, на манер королевской мантии, направился к двери. За два шага до нее разговор был слышен вполне отчетливо, ближе можно было не подходить.

–… хороший парень, свой в доску. Ты его не ругай, смотри, Марка-то.

– Закусывай лучше, а то глаза уже оловянные… Марков он… Мар-ков. Что-то ты слабый стал. Или на старые дрожжи?

– Так и я говорю Марк… Ну чего…

– Вот ты неуемный… Руки прибери. да пусть хоть Марк… На вон колбасы еще, зажуй. да погоди, говорю, а что если не спит этот твой… да ты…

Подсматривать в замочную скважину Марк не стал, незачем: «Что я, не видел как люди едят, что-ли?» Он развернулся и на ципочках, быстробыстро, добрался до своей постели. Через неколько минут он уже спал, смущая улыбкой окончательно приунывшего льва. Марку снилась большущая синяя собака, добрая и очень теплая, стоило только к ней прижаться, он всегда такую хотел…

Через много лет Марк, закончив истфак, но застряв надолго на перепутье между журналистикой и литературой, напишет сказку о синей птице, которая так сильно любила людей, что днем и ночью, буквально сутки напролет, одаривала их счастьем, и они перестали его замечать. Мало им стало счастья – возжелали блаженства. Так начались бесконечные «счастливые войны», и блажен становился лишь тот, кто не дожил до конца смертоносных битв, остальные были счастливы вкусу воды на пересохших губах. А синюю птицу Небеса превратили в собаку и теперь она могла помочь только одному маленькому мальчику – сироте по имени Марк, только его суждено было ей защищать…

Откуда ему было знать, что примерно в то же время, когда он вез сказку редактору, вечером, в середине февраля, обычная, ничем не выделявшаяся среди своих сородичей цыганка гадала возле выхода из метро «Парк культуры» маме семилетней девчноки с необычным для москвички двоынйм именем. Та вцепилась в родную теплую руку и наблюдала огромными сине-сереневыми глазами за грязноватой теткой. Когда цыганка возвышала голос, малышка встряхивала не поместившимися под лыжную шапочку вьющимися локонами и, казалось, глаза ее, с отражавшейся в них буквой «М», распахивались еще шире.

«Жди странную синюю собаку, что явится тебе и молча представится как Поводырь. Ты ей верь. Она отведет тебя, но не туда, куда тебе хочется и где тебя ждут, а туда, куда сказано тебя отвести. Собака – она подневольная, как и ты, как мы все. Там, куда тебя отведут, тебе не понравится. Не скорее всего не понравится, а не понравится, не сомневайся. Можно будет уйти, держать тебя там не станут, но ты все равно останешься, потому что уйти не будет означать вернуться. Нет такой дороги – обратно, как ни ищи, даже если шаг в шаг весь путь назад пойдешь. Не выйдет обратно, золотая моя. Поймешь. А за дочу не пугайся, будет она частью разных чужих жизней, как ты сейчас. Мы ведь тем и живы. А как выпадем из чужих жизней – и нет нас… Не бойся за дочу, родненькая, мартовские рыжие долго-долго живут…»

«Я не рыжая», – скажет цыганке девочка, без тени каприза, просто правду, и подумает, что до дня рождения в самом деле всего месяц остался. Она ненадолго выпустит мамину руку, чтобы поглубже натянуть шапку на лоб и на уши. Пришитая к макушке сине-голубая косичка с кисточкой на конце сделает полкруг, как сиденьице на цепной карусели, и мягко шлепнет девочку по губам.

«Ступайте милые, денег мне не давайте, от вас не возьму…»– услышит она цыганку.

Через пять дней мама девочки, возвращаясь с работы и поджидая троллейбус, увидит как в шаге от нее крупный щенок в синем стеганом комбинезоне, беспечно проносится, волоча поводок, прямо на запруженную машинами набережную. Повинуясь инстинкту, женщина не задумываясь наступит поводок и попадет каблуком прямо в петлю на его конце. Щенка по инерции развернет на сто восемьдесят градусов и он с такой же целеустременностью рванет в противоположную сторону, к скверу, а женщина, потеряв равновесие на обледенелом асфальте, упадет и ударится головой о бордюрный камень.

После трех недель, проведенных в коме, она уйдет насовсем, а девочку, росшую без отца, бабушек и дедушек помытарят по детским приютам в ожидании дальней родни, но родня не объявится, хотя, может статься, и не дошли до нее печальные новости. Её поместят в детский дом, далекодалеко от Москвы, в Белоруссии, на самой границе с Польшей. Она долго не сможет освоиться, на руках, щеках, животе появятся рубцы, ссадины и царипины от близких знакомств со сверстницами, но раны будут заживать удивительно быстро и, что еще удивительнее – исчезать без следа. Вместе с ними – недоверие и вражда окружения.

Через год девочка заявит своей воспитательнице, что имя Анна- Мария ей не нравится, не подходит, и она хотела бы стать Мартой. Усталая пожилая женщина подумает, что нет смысла спрашивать, почему именно Мартой, не к такому привыкла: «Ну спрошу?! Нагородит в ответ чего-нибудь, пигалица, все равно до настоящей причины не докопаешься». Воспитательница кивнет в ответ и запишет новое имя в тетрадь, чтобы не забыть предупредить других педагогов. Не справившись с раздражением до конца, уже в спину воспитаннице проворчит недовольно: «Марта… Иш ты! Не бывают Марты с такими прическами.» девочка не остановится, не оглянется, подумает «Всё наоборот, это Анны-Марии так не стригутся, а для Марты – самая что ни есть подходящая прическа», но с этого дня перестанет брить голову. Отросшие волосы покажутся ей немного светлее, чем она помнила, в них появится едва заметная блуждающая рыжинка. Легкая, непостоянная, будто светлячки заблудились. А потом ее заберут в семью.

… Марку снилась мама, ласковый папин голос издалека, без лица, а синяя собака все время была где-то рядом, он чувствовал ее, даже когда не видел, вплоть до самого утра.

Через неделю Марка никто по-другому не называл. Отец, в первый день выслушав мамины возмущения – «Что они там себе позволяют? Все-таки мы – родители, и это наше дело, как называть сына!» – рассудил, как всегда, с примирящей всё и вся улыбкой:

– Мы и назвали, никто ничего не меняет… Марк… А что? Мне нравится. Меня, кстати, весь двор в детстве звал Марком. И ничего, хуже не стал.

– Ну не знаю… – пожала плечами мама.

В своё время, на расхожем имени категорично настояла её свекровь – Сергеевна. Мама с ней никогда не ладила.

Пока дома на кухне продолжались, тлели дискуссии, сам Марк в детском саду-пятидневке окончательно обрел новое имя и нового друга – истопника, поспособствовавшего установлению «особых», доверительных отношений своего подопечного с садовским водопроводчиком дедом Славой и Витюней – шофером голубого фургона, моряком-североморцем, привозившим в сад еду. Тот щеголял в такой же тельняшке как старший брат Марка. Благодаря плотной опеке со стороны старших, в лексику мальчишки прокрались словечки, легко размывавшие образ воспитанного ребенка из интеллигентной семьи. Ни часы, проведенные в углу, где он выстаивал за «плохие слова», ни полдники без компота – настоенной на сухофруктах воды провинившегося лишали по той же причине, ни драматичный семейный совет… ни в какое сравнение не шли с завистливыми и уважительными взглядами сверстников. даже «Серый» не мог, как ни старался, так же скупо, с прищуром, сплевывать и цедить сквозь зубы: «Срань мышиная, кто так палубу драит! Шлангуешь, падла?» Марк в этом был гениален. даже лев стал поглядывать в его сторону с уважением, а порой и с опаской. Это было признанием. Кто может похвалиться тем, что в неполные четыре года уже обрел репутацию?

В один из выходных дней, в квартиру Марковых доставили цветной телевизор, «Рубин 714», и младший Марков так нетривиально и лаконично, одним лишь словом, единственным восклицанием высказал свое восхищение, что на следущий день его навсегда забрали из сада. Со скандалом забрали.

«Такое впечатление, что мальчик не в саду воспитывается, а дни напролет простаивает с кружкой у пивного ларька! Завидную судьбу вы детям готовите! Я этого так не оставлю!»

И так далее.

Маме было особенно горько от того, что её мечты о скорой защите докторской диссертации составили компанию «Пятачку» в недалеком, но невозвратном прошлом.

– Интеллигенция, – вздохнул вслед Марковой истопник, спешно вызванный директором на роль объекта для адресной критики. На свой счет принимать гневные речи руководитель детсада считала неблагоразумным. – Понимали б чего в завидной судьбе… А туда же, жизни учить… Одно слово, евреи и есть, загубят теперь хорошего пацана…

Вернувшись домой, мама строго-настрого сказала Марку:

– Все сын, теперь все будет по новому. Запомни, будет из тебя человек!

– Ни фига не будет… – сквозь слезы просопел обиженный на весь белый свет Марк. – Моряком буду, как Витюня.

ПОДВОДНИКИ

Я вспомнил Мишку-моряка из своей очередной послеразводной комуналки, знаменитые «дуэты» на общей кухне…

– Ах ты, поганец, смореть на тебя противно! Самому небось не противно?! – орала Мишкина жена.

– А чего противного-то, не с проституткой же, – отбрехивался лениво Мишка. – Тоже, между прочим, жена…

– Чужая, урод! Чужая жена-то! – срывалась на визг моя неуровновешенная соседка, не желавшая ничего понимать в мужской логике.

– Так и я не свой был… Сильно выпимши… Не помню даже… Может вообще дверь перепутал, думал – ты это… Еще удивлялся, что не орешь… В смысле, до…

Встречаясь в коридоре или на кухне, соседки – Мишкина жена и секретарша из средней серьезности учреждения привычно одаривали друг друга ненавистными взглядами и принимались глубоко и шумно дышать, думая, наверное, что так должны выглядеть неприязнь и надменность. Скеретарша была известна в квартире как «сука брошенка», её муж хоть и был вписан в паспорт и в домовую книгу, но иных следов существования этого человека никто из жильцов не наблюдал.

Иногда пыхтения и взглядов оказывалось мало, и вход шло словесное подкрепление:

– Убью сука! Брошенка! Только глянь еще раз в сторону моего мужика!

– Убьешь, сука? Брошенка? – секретарша по профессиональному обыкновению повторяла услышанное, изменяя лишь интонацию.

Легко было представить себе как она переспрашивает начальника во время диктовки – также бесстрастно, по-деловому: «Сто тридцать шесть человеко-лопат?» Не знаю, что обычно диктуют секретаршам в средней серьезности учреждениях. Про крайней мере, в рабочее время…

– Я сука… – позволяла себе секретарша временное допущение. – Тогда, кто же ты, если кобель от тебя, как от кнута бегает? Да и кобель у тебя – на второй раз никому не нужен… На третий уж точно, недоразумение одно.

– Вся многочисленная, на пять комнат, коммуналка, за исключением, пожалуй меня и Мишки, объявленного «недоразумением», что по его мнению, сводило вину «на нет», ждала Палыча, старшего товарища Мишки. Считалось, что только он и способен урезонить пьяницу и гулену. Раньше, по крайней мере, ему это удавалось.

Когда-то оба недалеко друг от друга служили срочную, на подлодках. Палыч остался на флоте мичманом, по меркам моей коммуналки – что твой адмирал, а Мишка «сошел на берег». С тех пор и чудил. Рассказывал зато – заслушаешься, не хуже пацанов ит детсада, где коротал свое детство неведомый Марк.

«…Слышу чужой эсминец… Пеленг даю, кричу «Залп!» И сам себе жму на кнопку! Как дадим гадам! А потом – всплытие, банкет… Ну все, как у нас, подводников, водится. Ордена там секретные, поросеночек с хреном, спиртик, девочки из столовой…»

Жена Палыча говорила – через неделю – дней десять муж дома «всплывет». Обещал.

Но на этот раз Палыч решил в комунальные дрязги не встревать. Он не всплыл, не выполнил обещания. Остался в апреле восемьдесят девятого, седьмого числа, если память не изменяет, на дне Норвежского моря вместе со своим «Комсомольцем». А может быть, и не седьмого, а раньше когда… Может быть, кто-то такой же как Мишка, отчаяный, упредил командира, надавил на главную кнопку? Кто скажет… У нас знание остается силой только до тех пор, пока держится в тайне. Флот – не исключение.

Десять лет спустя я совершенно случайно оказался возле своего старого дома и на выходе из «Продуктов» встретил вдову подводника. Предложив помочь с сумками, был, в итоге, внепланово усажен за стол, накрытый к «Дню памяти погибших подводников», о существовании которого раньше не подозревал. Вдова Палыча, я и вдова Мишки – выяснилось, что минувшей зимой и его не стало – тихо сидели на кухне, где ничего не изменилось, даже стекло в форточке, треснушее еще при мне, за все годы никто не удосужился заменить. Выпивали молча, не чокаясь: сначала за Палыча, потом – за Мишку, опять за Палыча, снова за Мишку, за подводный флот… Потом, отчего-то, за секретаршу, «суку брошенку». На этот раз сложили стаканы до стука – вроде бы развелась со своим «привидением» и выходит, наконец, замуж «по-нормальному».

Мне неловко было интересоваться, при чем здесь павшие подводники и Мишка, тем более что за «суку брошенку» я выпил тоже в охотку, поэтому интриговавший меня вопрос задал уже на улице, потревожив вечных полировщиц скамеек у входа в подъезд. Я этих бабок помнил, они меня – нет.

– Мишка? Да послали его, дурака, в котельную в подвале, чинить там чего-то, а у него с водой не заладилось. Все бы и ничего, так ведь закрылся зачем-то изнутри, а открыться так и не смог… Ну это… Когда трубу прорвало, затопило до потолка. Вот Мишка-то наш и утоп. Пьяный был, поди, как обычно… Думали, что с бабой, а он там один. У меня вон на первом этаже до сих пор плесень на стенах от этого безобразия и собаку в деревню свезти пришлось – выла. А вам, гражданин, зачем это надо? Чего это интересуетесь?

– Для дела. Не сомневайтесь, – сухо и веско ответил я и, стараясь ступать твердо, пошел вовсвояси, сожалея, что не добавил «Благодарю за содействие, товарищи». Так было бы еще солиднее.

Все прошедшие с той поры годы, если замечаю на апрельском календаре седьмое, непременно выпиваю стопку за погибших подводников и за Мишку, обещая себе выяснить, когда страна отмечает День работников коммунальной сферы, и есть ли такой вообще. Наверное, Мишка бы меня осудил: не дело герою-североморцу тесниться в одном строю с лифтерами и дворниками.

«Всё. Забыли», – обещаю ему и одним честным глотком опорожняю рюмку. Не чокаясь. Не с кем.