Засмотрелся на время… Книга стихов

Позволял своим связкам все звуки,

помимо воя; перешел на шепот.

И. Бродский

© Андрей Урбанович, 2018

ISBN 978-5-4490-2114-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рифмы

Молитва художника

 
Бог, не дай мне ослепнуть от счастья!
Бог, не дай пустозвонства от бед.
Да не буду блуждать я в ненастье,
не ослепит – прозрит белый свет.
 
 
Бог, не дай мне упиться удачей!
Бог, не дай мне смириться с собой,
и избавь меня, Боже, тем паче
от поклонов пред праздной толпой.
 
 
Не отдай меня сытым в забаву!
Если смех, то лишь яростный смех.
Не хочу стёртой истины ржавой
повторять… на потребу… для всех.
 
 
Помоги мне раскрыть себя, Боже!
Если можно, открой свой секрет:
помоги, чтобы людям я тоже
помогал, ограждая от бед.
 
 
Бог, не дай озверенья у власти,
Бог, не дай отупенья от бед,
чтоб творил не мазила, а мастер,
но избавь от тщеславных побед.
 
 
Не дозволь мне сгореть без остатка
в огневище лукавых страстей!
Не унизь до округлости сладкой,
до корыстных, ничтожных затей.
 
 
Не прошу, не ищу снисхожденья,
но молю среди счастья и бед:
сохрани мне душевное зренье,
огради от тщеславных побед.
 

«Как давно всё это было…»

 
Как давно всё это было,
всё зима припорошила.
За окном от стуж белёсым
облетевшие берёзы
на ветру окоченели
и качают их метели.
Занавесят звёзды окна,
свет луны свои волокна
разметает во мгновенье,
в блёклом лунном отраженье,
словно в зеркале разбитом,
промелькнёт сюжет забытый…
Как давно всё это было!
Время било – не разбило.
И печаль, и радость разом
предо мной одним рассказом:
где дожди хлестали – ждали,
где встречали и прощали…
По земле оледенелой
снег взбурлил позёмкой белой
и, крупой слетая с крыши,
шепчет что-то. Что? Не слышу.
Во дворе, забившись в угол,
тяжело вздохнула вьюга.
Так в узор единый свиты
те разлуки, те обиды —
всё, что мной тогда владело…
А над стужей оголтелой,
ожидая, сердце стыло…
Как давно всё это было.
 

«Разлуки бремя…»

 
Разлуки бремя,
часы молчат —
я умер на время,
покинув свой град.
 
 
Улиц пустыни,
комнат покой —
я умер, я ныне
предстал пред собой.
 
 
Отяжелела,
свой суд верша,
и бросив тело,
сбежала душа.
 
 
И приведеньем
бросает зов,
и вьётся тенью
у милых домов.
 

Медитация в летнем небе

 
Сквозь штрихи качающихся веток,
забывая вездесущность звука,
на траве, закинув в бездну руки,
я лежал и вглядывался в небо.
 
 
Я лежал… Нет, я вживался в небо,
в магнетизм цветов и ход планеты,
рафинадом, окунувшись в лето
растворился, словно бы и не был.
 
 
Языком единым от созданья,
шелестя, листва лесов шептала,
и на синем своде проступало
очертанье формулы познанья…
 
 
То ли глухо каркнула ворона,
дерево ль корнями проскрипело,
или туча платьем бальным белым
зацепилась за верхушку кроны…
 
 
Сонно от пространства отделившись,
кристаллизовавшись снова в тело,
я увидел, как душа блестела,
голубой воды небес напившись.
 

«Нас больше нет…»

 
Нас больше нет
в городе этом…
Падает свет
за силуэты
древних домов —
тянутся тени.
Всхлипами вдов
ветер осенний.
Легким дымком
по тротуарам
мы побредём
в городе старом.
Взгляд наш знаком
с обликом парка,
мы проплывём
жёлтую арку…
Вечер сожжён,
падает осень —
в чей это сон
вторглись без спроса?
Клёкот ворон
в доме барачном —
чей это сон?
В хламе чердачном
ветхий портрет —
чьи это лица?
Их больше нет,
нам это снится…
 

«Лето маялось, билось изжогой дорог…»

 
Лето маялось, билось изжогой дорог,
и гудрон прилипал к башмакам,
отлетая от шин, ветер сыпал песок
мне в глаза и хлестал по бокам.
 
 
Было вольно и жутко, и всё решено.
Я себя не любил, не карал,
и уже был не здесь, и уже был давно
по ту сторону зла и добра.
 
 
В окружении века – пред глыбами плит,
в этом хаосе, рёве машин
был я счастлив, что жив, не забыт, не убит
и шагаю бездумно один.
 
 
По крупицам песка, по осколкам листвы,
тротуарам, расплавленным в воск,
вдоль жаровен кипящих людьми мостовых,
нёс я свой полыхающий мозг.
 
 
Было жарко безумно и всё решено…
Сумасшедшая музыка дня
наполняла азартом, и Некто – Иной
вёл незримой рукою меня.
 

«Я возвращусь в твою обитель…»

 
Я возвращусь в твою обитель,
дойдя до края всех дорог.
Я возвращусь в твою обитель,
переступлю через порог
 
 
отброшу пыльные одежды,
омоюсь чистою водой,
и снова, снова стану тем же —
когда-то созданным тобой.
 
 
Ты спросишь… Я скажу: «Дороги
ведут, похоже, в никуда».
Ты взглянешь пристально и строго,
как в облака глядит вода.
 

«Покуда шелестят страницы…»

 
Покуда шелестят страницы,
предполагая звездопад,
и Ангелов прекрасных лица
над нашим шариком парят —
 
 
определение удела
вершиться в вареве веков,
томись напуганное тело
и рвись за млечность холодов.
 
 
Ещё не настоялись травы,
и поступь верная легка —
дурман губительной отравы
бессилен, до тех пор пока
 
 
пороги ночи освещая
горит светильник, и в тиши
Звонарь во звоннице качает
тяжёлый колокол души.
 

«…И бросил я в землю драконии зубы…»

 
…И бросил я в землю драконии зубы,
ростки поднялись над землёй,
и смерчи взревели, да грянули трубы,
да воины встали стеной.
 
 
Их лица спокойны, жестоки, зеркально
глаза отражают металл,
и старый мой сад опустел моментально,
и был подожжён, и пылал.
 
 
А воины в мой древний город входили,
разграбив, спалив всякий дом,
но только в насмешку меня пощадили,
на память ошпарив хлыстом.
 
 
Я крался за ними, я клялся святыми:
«О, нет, не хотел!..» Только звон
мечей и щитов, оглушая пустыни,
твердил: «Это твой легион!»
 
 
А лезвия копий дрожали, как кроны,
и гибло живое и твердь.
Но был лишь один я на жизнь осуждённый —
садовник, посеявший смерть.
 

«Идёшь осторожно, по рысьи…»

 
Идёшь осторожно, по рысьи
по снегу меж серых стволов
и боль ненаписанных писем,
и тяжесть несказанных слов
 
 
вдруг грянут – торжественно, властно,
потянет вернуться назад,
да только, дружочек, напрасно —
тропинку замёл снегопад…
 

«Градом радуют…»

 
Градом радуют
звёзды слёзные…
Дышат ладаном
ризы сонные.
 
 
А влюблённые,
поцелуями
опалённые,
разбредаются.
 
 
И сердца их – знак
к продолжению,
кружит Зодиак
в мглу осеннюю.
 
 
Но едва ль они
знают силу слов,
и сгорают дни,
как охапка дров.
 
 
Даль бездонная
тайной канула…
А влюблённые
безмятежно спят.
 

«Это сказки о разлуке…»

 
Это сказки о разлуке,
это горечь лебеды,
это древние науки
расщепленья немоты.
 
 
Как войдёшь, увидишь ясно
и попробуешь на вкус:
страстность плавится в бесстрастность,
минус переходит в плюс.
 

Соблазн

 
Когда к тебе взывает разум,
мосты взрывая к вожделенью,
под прессом всех твоих соблазнов
сознание войдёт в дробленье,
 
 
и ты ещё не видишь глазом,
но чуешь близость водоёма,
и часть твоя метнётся плазмой
в дыру оконного проёма,
 
 
цвета рельеф приобретают,
а звуки вес, и беспрестанно
тебя, как пламя раздувают —
так мозг мутит марихуана…
 
 
Последний всплеск сорвёт лавину,
сметая всё, поток несётся —
в людей дробятся исполины
под дуновением эмоций.
 

«…И я проснулся. До зари…»

 
…И я проснулся. До зари
одно мгновенье. Тихо, мудро
торжественные фонари,
свет рассыпая, ждали утро.
 
 
Как в первый раз увидел вдруг
я стены комнаты, предметы
и люстры серпантинный круг,
и потолок в полосках света…
 
 
Гудел будильник за стеной,
а где-то там, за переулком,
скрёб дворник улицу метлой,
и шорох разносился гулко.
 
 
И почему-то я решил:
сей миг – есть поворот событий —
исходный миг. И уходил
мой прежний мир, мой мир забытый.
 

«Костлявая зима…»

 
Костлявая зима
уносит мою смуту,
в её руке сума,
в её часах минута
 
 
ещё побыть со мной
и прочь дорогой дальней,
по ниточке льняной,
до комнаты хрустальной.
 

Илиада

 
Огнём переполнялась Троя.
Восхода пена через край.
Они сошлись. Их было трое:
Парис, Елена, Менелай.
 
 
Ни воля Феба и ни Зевса,
во град, пылающий в печи,
свело их женское кокетство,
и искры сыпали мечи.
 
 
Парис убит. Теперь их двое.
Они стоят лицом к лицу.
Окрест их плачет, воет Троя,
гуляет пламя по дворцу.
 
 
Но даже кровь застыла в венах,
когда промолвил царь: «О, бред!
Чужой ты стала мне, Елена».
А позади десяток лет…
 
 
Десяток лет кровавых споров,
размолотых костей, костров
на алтарях и уговоров
друзей и ветреных богов,
 
 
и колесо бессонниц, пытка
ухмылок сальных, пьяных драк,
и тщетность вычислить по свиткам
ход ослепительных атак.
 
 
Когда пришла удача в сети,
Зевс время завязал узлом —
в утробе конской ждал столетья
данайский лев перед броском…
«Пора свершения закона!» —
подумал он, в момент когда
с клинком разящим шёл сквозь стоны…
И вот он здесь, и – пустота.
 
 
Дрожал рассвет в руинах Трои,
свой танец завершал огонь,
в его лучах, в победном зное
отгарцевал троянский конь,
 
 
присыпанный багровой пылью…
Трофеи, женщин и рабов
в округе воины делили…
Вдоль угасающих костров,
 
 
рядами улиц разорённых
брёл Менелай, брёл, как во сне,
осознавая изумлённо
свою причастность к сей возне.
 
 
Он вглядывался в лица пленных
и с ними ощущал родство…
А в след царю плелась Елена,
сама не зная для чего.
 

«На восходе леденелом…»

 
На восходе леденелом
я покину своё тело.
Я покину своё тело,
непривычно, неумело
полечу над куполами
 
 
к дальним и желанным странам.
За спиною град мой канет,
и земля уйдёт с туманом,
и покажется мне странным
эта лёгкость, эта сила.
 
 
Бестелесный, невесомый
буду созерцать хоромы,
обдувать дворцов колонны.
Пара дней, ночей бездонных
мне покажутся дарами.
 
 
А на третий день уделом,
в полдень солнечный и спелый,
возвратится снова в тело,
оживая неумело
перед вырытой могилой.
 
 
И опять под куполами
эта лёгкость, эта сила,
мне покажутся дарами
перед вырытой могилой.
 

«Расскажи, расскажи, нашепчи…»

 
Расскажи, расскажи, нашепчи
в этой дикой, чужой, непроглядной,
вышибающей память, ночи
о грядущем моём неотвратном.
 
 
Расскажи мне, прошу, расскажи,
как я буду тонуть и спасаться
от удачи, печали и лжи,
как часы прохрипят мне: двенадцать.
 
 
Расскажи и солги мне о том,
как несётся в грядущее счастье,
где омытый июльским дождём
побреду я без рабства и власти.
 
 
Я поверю на миг и на век
твоим притчам, как шёпоту листьев,
как часам совершающим бег,
как в последний спасительный выстрел.
 
 
Я поверю и буду спасён,
обнесённый проклятьем и славой,
будь то явь или розовый сон,
я упьюсь этой сладкой отравой.
 
 
И слова, словно издалека,
непокой разрывая сонливый,
пусть наполнят меня, как бокал,
пусть усну безнадёжно счастливый.
 

«Дождь падает наискосок…»

 
Дождь падает наискосок,
пронзая стрелами просторы,
вплетая в ритмику дорог
риторику свою, и скоро
 
 
темнеют очертанья дня,
и, влагу пробуя стопами,
бежит по рекам, семеня,
людское племя – муравьями.
 
 
Текучесть – качество воды,
предметы, становясь туманом,
растапливаются, как льды,
для единенья с океаном,
 
 
и нет оставленных пустот —
всё обращается к Началу,
где медленно ковчег плывёт
и ищет новые причалы.
 

«Ночь, а не спится…»

 
Ночь, а не спится…
Птицами лица
перед глазами
сами
собой замелькают,
в памяти тихо растают,
звуки сумрак загладит,
в небе луна – оладьем
тянет ладони света…
Лето.
 
 
Падая, мчится
звёзд колесница,
в небе отвесном
тесно
от звёздного света.
Древних припомню приметы,
не поверив заранее,
я загадаю желание:
слово заветное с уст…
Август.
 

«Играет Ангел на трубе…»

 
Играет Ангел на трубе,
бросая звёздочки играя,
тебе и мне, мне и тебе —
ушедшим, изгнанным из Рая.
 
 
И истекая звуком, медь
парит и ослепляет звонко,
ей сладко, кажется, гореть,
бежать по улице ребёнком,
 
 
заглядывать под каждый лист
и в лица проходящих мимо,
ровняя мудрость и каприз
во времени непостижимом.
 

А-ля Сен Жермен

 
В те века я презрел многосложность,
вопросительный знак гнутых спин,
капельдинеров мятые рожи
и гусиную кожу графинь.
 
 
Я был ярым повесой и шпагой
не владел, а, скорее, играл,
да ещё слыл искуснейшим магом
и носил философский кристалл.
 
 
А однажды, вернувшись с Востока,
стрижен коротко, как бедуин,
приучил короля к листья коки
и показывал жёлтый графин,
 
 
в коем прятался, по увереньям,
джин персидский – могучий вулкан.
Я поставил весь двор на колени,
напугал пять враждующих стран…
 
 
И покуда жевал листья коки
самодержец, как бык племенной,
королева, последней кокоткой,
кувыркалась на ложе со мной.
 
 
В эти дни я забыл осторожность,
и вельможи при утреннем сне
в меня втиснули шпагу, как в ножны —
плату взяли по полной цене.
 

«Идущий на встречу Летящей стреле…»

 
Идущий на встречу Летящей стреле,
вдоль красного поля, по шаткой земле,
 
 
что ищет, преследует сердце твоё,
поймёшь ты, когда тетива пропоёт.
 
 
Поймёшь, что вещала лесная свирель…
Шаг верен и лёгок. Стрела – твоя цель
Стрела твоё сердце, ему суждено
с Летящей стрелою сплотиться в одно,
 
 
она не отдаст тебя грязной петле!
Идущий навстречу Летящей стреле.
 

Набросок

 
Она вошла… Теплом её дыханья
(так греют руки) пробудился дом,
и, ощутив своё существованье
под неуклюже брошенным плащом,
 
 
вздохнуло кресло. Время потерялось,
как лопасти в вращениях винта,
и медленно пружиною сжималась
готовая вернуться пустота.
 

«Поверил теперь или нет?..»

 
Поверил теперь или нет?
Становится время дороже
лишь только с течением лет,
и ценишь упрямей и строже
удачи в течениях бед.
 
 
Несомый потоками рек
оценит сухую рубаху,
а счастье прожить долгий век —
поймёт обречённый на плаху,
а сон – не смыкающий век.
 
 
И вспомнишь забытых друзей
в промозглом, промёрзшем вокзале,
и встретившись с тенью своей,
восполнишь их облик в деталях
под грохот железных путей.
 
 
Вот так обретают свой вес
водою набухшие вёсла —
и трудно, и больно, но в срез
течения учат ремёслам
на стыке земли и небес.
 
 
Увидел теперь или нет,
что поступь становится строгой
лишь только с течением лет.
Всё реже клянёшься ты Богом,
но чаще выходишь на свет
 
 
и веришь, что всякий узор
поймёшь и оценишь наверно,
но знаешь, чем цепче твой взор,
тем реже берёт он на веру —
потоки меняют свой сор.
 
 
А хочется просто смотреть
и плыть по пространству лучами,
но утром вдруг радиосеть
поймает тебя новостями,
и страшно уже не успеть…
 

Ожидание —

 
это безотчётный отказ,
оживает в теле шаман,
и глядит испуганно глаз
в океан потерянных стран,
 
 
это непрерывность и рост,
и закономерность волны,
отражают капельки рос
наводненье полной луны,
 
 
и струится тёплая мгла —
вьётся беспредельности вязь,
и тончайшей грусти игла
обретает странную власть…
 
 
И сдаёшься. Кутаясь в плед,
постигаешь пластику змей,
но выводит взгляд силуэт
в плоскости безмолвных дверей.
 

«Не выжить жажду – просто жить…»

 
Не выжить жажду – просто жить
смешно ль… нелепо… мудро…
Вчерашний сор не ворошить,
не ворожить на утро,
 
 
но как родившийся едва
вдыхать сей мир и слушать,
учиться заново словам,
забыть, как ужас сушит.
 
 
Читать и в пропасть между строк,
и в бездну многоточий
уметь упасть. А в оный срок,
однажды… между прочим
 
 
встав из-за старого стола,
чтоб дня вдохнуть остаток,
почувствовать, как два крыла
восходят от лопаток.
 

«Свет дня рождает близорукость…»

 
Свет дня рождает близорукость,
уста устанут говорить,
и тело, потеряв упругость,
обмякнет в вареве зори.
 
 
Днём видишь не людей – проблемы
и формы видишь, но не суть.
А в полночь входит Бог и Демон
в твою распахнутую грудь.
 

«Вплетается тайна иная…»

 
Вплетается тайна иная,
сравнимая с миром стихий,
и вот ты уже понимаешь
весь сговор земли и реки.
 
 
О, это врождённое свойство,
и всё ж неестественный дар —
лететь, ощущая геройство,
на свет разрушающих чар.
 
 
Отторгнуто право на робость —
не просьба звучит, а приказ,
и, выскользнув, падает в пропасть
так долго искомый алмаз.
 

В картине и вне

1.

 

 
От плит шоколада,
до мраморных плиток —
и лёгкой прохладой
нам выплавит свиток
 
 
в развале проталин
инерция света,
распадом спектральным
сбежавшего лета.
 

2.

 
Один в поле волен
вершить, что придётся —
заплакать от боли,
обжечь белым солнцем —
 
 
служители плоти
и воины духа
свободны в охоте
и выборе пуха.
 

3.

 
А девы наденут
наряды из ситца,
и мягкие тени
окрасят их лица,
 
 
и юноши в полночь
войдут в их покои
и даже не вспомнят,
что там за рекою…
 

4.

 
А там за рекою,
за млечным потоком
скучает изгоем
Творец синеокий,
 
 
глядится в картину
забытую будто —
Он кисть отодвинул
и ждёт Абсолюта.