Перед моею женитьбою на ней, она вдовела два года, и эти два года были для меня землею неизвестною. Как жила она это время, чем увлекалась, что думала, о чем грезила во сне – разве я мог узнать об этом каким-нибудь способом? И я полюбил ее неизвестную, и женился на ней, и поставил себе целью, стремлением всей моей жизни постичь ее, заглянуть когда-нибудь в ее душу, хотя бы мне пришлось увидеть там целый ад. После трехлетнего супружества она родила сына и когда Аркадский упал в моем кабинете с простреленным виском, ребенку было уже два года. Спешу сделать маленькую оговорку. Несколько месяцев перед рождением ребенка и затем в продолжение полугода я не видел ни разу в глазах жены того выражен которое повергало меня в бешенство. А потом все начала по-старому и я снова попал в застенок.

Часто я ломал себе голову, пытаясь создать в своем воображении точный образ жены. Кто же она в самом деле? Как муж, я знал, что она чувственна, а из того, что она отвергала в себе эту чувственность, отвергала, конечно, намеками, в разговорах, я смело заключил, что она страдает ею в преувеличенных размерах, возмущавших остаток ее целомудрия.

А чувственность – это вечно жаждущий зверь; она ищет все новых и новых жертв, так как она тотчас же пресыщается ими; она жаждет измены ради измены, измены ради беснования духа. Кто будет ее жертвой – орел или мышь – ей безразлично, она жаждет нового. И только.

И если это так, жена изменяет мне; с кем – почем я знаю!

Порою я думал даже так: пусть измены не существует в данном случае физиологически, пусть жена верна мне телом своим, но раз измена живет в ее душе, как мечта, как образ, как психоз, раз в душе этой женщины есть бесконечная жажда измены, жажда, которая томит ее почти против ее воли, раз мы все созданы такими и измена не находит лишь времени и места для своего проявления, или пугливо прячется из трусости быть разоблаченною, – это нисколько не изменяет сути; я не хочу этой верности из-под палки, я проклинаю ее и жажду всем сердцем измены, фактической измены, лишь бы только измена эта открыла мне глаза. И меня день и ночь жгли вопросы: кто же мы? Однолюбцы, чистые сердцем и жестоко побивающие блудниц каменьями, или блудницы, для чего-то прикидывающиеся однолюбцами? Часто по ночам я лежал в своей постели с широко открытыми неподвижными глазами, с громко бьющимся сердцем, мучась почти в конвульсиях, строя тысячи предположений, тысячи планов и способов, которые помогли бы мне разрушить стену, рассеять мрак, заглянуть на дно пропасти. И я не находил таких способов и скрежетал зубами. И вот, однажды, в одну из таких ужасных ночей без сна, когда я лежал с холодными конечностями и горящими глазами, меня осенила внезапно счастливая мысль, гениальная идея, почти откровение свыше. Я даже расхохотался от радости и так громко, что разбудил жену. Ее поразил мой наглый и холодный смех, но вы простите мне его, так как он был вызван пятилетнею пыткою в застенке в ту минуту, когда мне мелькнула надежда на то, что муки мои окончатся, и я увижу скоро Божий свет.

Кое-как я успокоил жену, но она все еще долго ворчала спросонок и все допытывалась, чему я так глупо расхохотался. Чтобы успокоить ее окончательно, я завернулся в одеяло и притворился спящим. Она улеглась, и когда я услышал ее ровное дыхание, я снова сел на своей постели, мучимый нетерпением поскорее привести в исполнение свой план, и глядел в окно широкими глазами и ликовал, ликовал. Моя идея, как и все гениальные идеи, была замечательно проста и незатейлива. Я решился окружить попечением то семя, которое закинуто в душу человека чертом, дать ему все удобства, пищу и пойло, а затем посмотреть какой-то фрукт из него вылупится.

Когда утренняя заря заиграла на сошниках плугов, стоявших у сарая, и превратила в серебряную звезду валявшийся на крыше погреба осколок жестянки, я упал на подушки и уснул.

На следующее же утро я выехал в Петербург, сказав жене какую-то околесицу.

Маленькая оговорка. Если бы жена сама, первая, рассказала мне все, раскрыла свою душу и обнажила тех бесов, которые терзали ее, я простил бы ей все, клянусь вам, и помогал бы ей изгнать этих бесов, и Аркадский никогда не запачкал бы полов моего кабинета своею кровью.