Тесинская пастораль. №3

Глава XIX. Правление

По семени и плод. Русская пословица

– Аллё, Тюфеич!.. Ты что трубку не берёшь?.. Я на кой хрен тебе телефон спонсировал?.. Ты должен… ёпсель-мопсель… звонка моего ждать, как бабу в постель. Вожделенно, во как!.. Да ладно, не ёрзай… Вот что: подгони-ка свою телегу сюда. В Цывкина какой-то хер въехал, задок в салон вмазал… Менты… кранты… Ты, Александр Тимофеич – как два, по третьему… Не знаю, где водилу возьмёшь! А свои советы – колхозникам прибереги, им впору будут. Тридцать пять минут тебе на все про все… И второе: собери-ка к семи… ноль-ноль… свою банду. Ну, правление… Правление править должно!.. а не воду в ступе молотить. А ты… извини, конечно, за намек… Правлением править должен! А то правленцы эти твои – дал же бог! – как бараны, мыслёю по древу растекаются. Всё. Жду. Ах-да! Чуть не забыл… Джин с тоником… пару банок… не забудь, ага? А то юрист у меня дар сознания утратил, а ему еще твоих… огулять надо… Потом и депутата! Теперь всё.

…Правление собралось к концу девятого часа. А и то не все пришли. Некоторые, видно, подвох почуяли и… «склали полномочия». Или решили отсидеться. Что-то недоброе замышлялось за их спиною. Не изведанное. Не мыслимое. Своей глубокой мысли не хватало, а за чужой сходить некуда: ни парткомов, ни профкомов… Раньше, бывало, в контору придёшь, по кабинетам прошвырнёшься, по коридорам покалякаешь и – туесок полон. Таких советов нахватаешься!.. Там пожалуются на перекупщиков («ливер, подлюки, бесплатно забирают!»), а там – по поводу соломы (не купить, не украсть), в других местах и того тошнее: надо, говорят, или Сталина поднимать, или этих сваливать… Наслушаешься – руки чешутся. И другие идеи, как грибы после дождичка, пустую голову заселяют.

Теперь все по норкам. Как суслики, прости господи!.. Какое тут собственное мнение выкажешь?.. И как выскажешь? Дай бог, за что-нибудь гнусное не проголосовать. Может, и впрямь отсидеться? Ведь придёшь, голосовать станешь – и воздержаться, как раньше было, не позволят; всю кровь выпьют, изнасилуют…

Но пришли – на кворум хватало. Обменивались вполголоса на отвлечённые темы. Ждали. «Сам» тоже ждал. Видно было по нервному тику задней ноги. Головы не поднимал и что-то всё записывал, как Ленин в шалаше. И так тихо порою становилось, что если шарик в ручке проскальзывал, то скрип по сердцам бензопилой елозил. А тем временем Полина Прореха всё новые бумаги подносила. Сам бумаги-то не брал, а только косился на их писанину, как конь на травленый овес. А вот и бухгалтер что-то травленое принёс, да такое, что Сам отшатнулся и в карман за таблеткой полез. Однако, там только телефон надыбал, да и схватился за него, как инфарктник за соломинку. Пошла звонить наша Пелагея…

Эх, и откуда только слухи берутся? Да какие же они причудливые! Иные такой фантазии требуют, какой в сельской глубинке отродясь не водилось. Почва народилась? Чернозём! Про снежного человека чудили, даже ловили не раз, в багажниках домой завозили. И где он? В итоге Ваньку Химика, русалкой околдованного, шерстисто-голого, с этим… срамом перпендикулярным. посредине белого дня на Тубе обнаружили… А то призрак коммунизма мерещился, скольких рядовых членов с ума свёл. И ведь явился в итоге!.. Ага, капитализмом проклятым! Диким, как кошка сиамская. Визжит, царапается, глаза фосфорицируют, как у жадного коммерсанта, который зараз разбогател, а за два… обанкротился. Может, вранье это всё? Слухи? Не слышали про золотой миллиард?.. Слухи, видать, не дошли… Там же ещё – про мировое правительство. Это – как раньше про коммуну трепали. «…Все будет общее, обобществлённое: хлеб, скот, труд и бабы…». До баб, правда, немного не дошло. Значит, не всё ещё потеряно?

Вчера возле кассы, в самой подходящей почве для самых невероятных слухов, пошел разговор (за что купил, за то продаю!) про Пушкина. Якобы, он Гоголю мертвые души предложил, а тот-то нанял Чичикова и запустил его на село. Нынче таких арендаторов рейдерами зовут. Но дело не в новом языке, а в старой сказке на новый лад. Народ теперь грамотный пошёл. В понятиях разбирается. И такой возле кассы бор разгорелся!.. Первые кричат: «Мы и есть мертвые души!»… Вторые возражают, нас, мол, не купишь, мы, мол, в этой гоголевской авантюре участвовать не желаем. Санников вообще резко выразился. Я, говорит, что?.. Пушкин, что ли?.. Никому своих «мертвых душ» не продаю! Ну, в общем, потом нашлись там и Плюшкины, и Держиморды…. Кто-то ещё… не помню. Нет, не помню, чтобы слухи когда-нибудь живым мясом обрастали. Чтобы неправда наглая скромной правдой оборотилась. Чтобы ведьма сельская, какая-нибудь русалочка тубинская, вдруг невестой да вдруг женой мягкопокладистой-то и явилась. Не-а. Не бывало того.

Уже знаменитая с некоторых пор тройка залётных рейдеров не заставила себя ещё более ждать. Заявилась, когда улеглась пыль утренних разнарядок. Как и всегда, в настроении, при параде и при делах. Продефилировав на второй этаж под скромно-провинциальными взглядами колхозных служащих, бесцеремонно ввалились в кабинет Самоварова. Вежливо-безразлично покивали головами в знак дежурного приветствия. И сели.

– Тэ-э-кс, – в напряженной тишине первым проговорил Савицкий, – раскинем карты. Я полагаю, у нас есть председатель, секретарь, кворум и все необходимые документы, – он косо посмотрел на Самоварова и его стол. – Не будем отвлекаться на формальности… регламент… регистрация… что там у вас ещё… перейдем к главному. Но прежде, Сан Тюфеич, попросите, чтобы нас не беспокоили в течение получаса. Думаю, этого нам хватит на всё про все? – и не дождавшись реакции на последний вопрос, договорил: Я попрошу своего юриста, как специалиста своего дела, знакомого с процедурными заморочками, изложить нашу идею. Надеюсь, господин Самоваров посвятил вас…

– Э-э-э, да собственно… в рабочем порядке… так сказать… по ходу. – несколько замялся Сам.

– Ну и добро. Приступим.

Члены колхозного Правления – лица выборные. На отчётно-выборном собрании колхозники избирают их с полновесными полномочиями: годовой баланс принимать, перспективу планировать, другие краеугольные решения рассматривать. Тут микитить надо. А ещё желательно – принципы обнаруживать. Вот собрание и выискивает наиболее самостоятельных кандидатов. Избирает – честь по чести. Наказы им даёт…

Нынешних давно избрали, так давно, что и легитимность их вся вышла. Законное, то есть, пребывание во членах… Но очень уж желательно их отчёт послушать! И баланс рассмотреть. В общем— убедиться в незыблемости слонов, на которых колхозная жизнь стоит, держится. Тут кое-какие сомнения есть. Не то слово – сомнения…

А уж то, что происходило в последние месяцы и дни, то, что свихнуло мозги и вымотало душу, и по сей день ни в какие новые ворота не лезет. Отчетно-выборное собрание не назначается, никто не отчитывается, ревизионная комиссия руками разводит… И жаловаться некуда! Вот-те и приехали! А главное-то безобразие: скупка-продажа паёв. Как это понимать надо? Кто разрешил? И к чему это приведёт?

Выборные лица натерпелись. Их каждый второй колхозник спрашивает и вопросы в острой форме преподносит. Спасибо, за грудки не хватают… Им, выборным, с этими вопросами только к Саму идти. Только Сам-то давно их не жалует. И все к телевизору отсылает. Как будто телевизор за всё в ответе.

– Итак, мы занимаемся оживлением экономики вашего хозяйства, – бойко, как на процессе, начал Юрист (не будем обременять читателя персонификацией личности), – а это невозможно без смены формы собственности. Надеюсь, вы это понимаете. На вопросы я отвечу… в свое время, – упредил порывы активных правленцев. – Артельная форма собственности, в коем ваше хозяйство пребывает де-юрэ, является архаичной, не отвечающей духу времени. Дискуссию по этому поводу считаю непродуктивной, – снова упредил отдельные реплики. – Новые формы собственности прописаны законами Российской федерации, и мы должны, просто обязаны в кратчайший срок… вместе с вами переоформиться. Этого требуют интересы дела.

…Угрюмо слушает Юриста бывший тракторист Русик. Натрудив руки и хребет, три года как оставил трактор. Первый год получает пенсию и всякий раз напивается со зла. Или со стыда. За «ихним пособием» стыдно на почту ходить. Стыдно дочке-выпускнице в глаза смотреть: не на что учить дальше. Годы ушли – и силы. Скрывая лысину, и летом, и осенью, на улице и в помещениях носит он приглянувшуюся кожаную кепку. За козырьком хорошо глаза прятать.

За этой кепкой и ветеринаршу Бадальникову не видать. А на людях, вроде, видная. Улыбчивая, глазастая и за словом в словарик не заглядывает. Иных мужиков неизъяснимой нежностью приваживает, а других – как вожжей отхлещет. За эти её способности век ей, видно, в выборных правленцах ходить.

Совсем другая женщина бухгалтер Таисия Крошкина, тоже выборная. «Крошка» – и все тут. Первым впечатлением её за городскую корреспондентку принимают. Или за медсестру скорой помощи. В руках её, преподносимых не менее эротично, чем модельно-подиумные ножки, однако же вовсе не шприц, и не записной блокнот, а вечно что-нибудь невообразимо элегантное: зонтик, например, китайский. И так она способна этим распоряжаться, что уже не остаётся сомнений в её колхозно-управленческой незаменимости.

Ошибочным выбором на управленческие функции призван только завхоз Гоша Ворона. Больший молчун, чем пасечник дядя Череда. И больший скромник, чем памятник в постриженных акациях. Но избран на волне народного восторга, периодично вспыхивающего от его своевременных и прицельных выкриков – на самых пассивных собраниях. Правда, трудно вспомнить, что именно выкрикал его гортанный негодующий рык. Не то «неча нас ужо пужать», не то «надо больше рожь сажать!»

В углу скромно молчала молоденькая телятница Быкодоева.

– …Правление обязано осознавать свою меру ответственности перед народом села за преступное промедление, – ровно и бесстрастно продолжает Юрист. – Осознавать меру и брать ответственность на себя. Это понятно? Кто, если не вы? Вчера, например, вы преступно уклонились!.. И позволили неорганизованной массе совершить несанкционированные деяния! В результате собрание сорвано, анархия победила, а наши благие намерения не достигли цели. Кто оплатит издержки? – Он берёт паузу и медленно обводит взглядом каждого правленца, толи оценивая эффект своей речи, толи гипнотизируя. Никто не поднимает глаз и не торопится оправдаться. Русик массирует кисть руки, немеющей от волнения. «Крошка» независимо покачивает соблазнительной ножкой… Гоша Ворона муслит во рту нераскуренную папиросу. Сам упирается взглядом в стол с таким напряжением, точно изучает материалы последнего Пленума ЦК КПСС. Завгар Редников тоже волнуется и сдерживается с трудом. Ему, завгару, не виноватому ни в чём, все кажутся предателями. И каждому у него готов приговор. И он, завгар, готов приводить в исполнение.

– А какие у вас есть предложения? – неожиданно воспользовался паузой правленец Филиков, агроном артели. – Может, пересмотреть севооборот?..

– … а может, сократить штаты?.. – не удержался Редников.

– …знамо дело… давно пора! – порывается Гоша Ворона.

– Я позволю себе продолжить, – корректно оборвал Юрист активную часть правления, – мою мысль. Надеюсь, господа не обиделись на меня за некоторые претензии? Александр Тимофеевич?..

– Да-да?.. А!.. нет-нет…

Юрист воспользовался паузой, прошелся вдоль длинного конторского стола и, подняв вверх палец, углубился в собственную мысль.

– Надо делать дело. Разговоры – для социализма. А в нашем бизнесе нет времени для пустопорожней риторики. Вы спрашиваете о моих предложениях. и это – правильный вопрос! У меня есть предложения. Точнее, одно. Единственное. А именно, – тут он остановился в торце стола и снова замолчал. Потом быстро оговорился – Но прежде я хочу спросить у вас всех: готовы ли вы принять решение, от которого резко изменится жизнь вашего хозяйства и вашего села?

– В какую сторону? – снова скоропалительно выкрикнул Филиков.

– В лучшую, разумеется, – недовольно ответил Юрист. И тут же не удержался от реплики – Разве я произвожу впечатление грабителя с большой дороги?

– Дальше некуда, – разминая руку, выдавил из себя Русик. – Надо что-то менять.

– Так мы всегда согласны, – тут же поддержала Русика Крошка.

– Да мы всегда единогласно! – не преминула подтвердить и ветеринарша Бадальникова. – Лишь бы зарплату вовремя давали да премию.

– Что ж, – подвел черту Юрист, – мне нравится ваша готовность взять на себя ответственность за судьбу хозяйства. Итак, моё предложение, – тут он снова смешался и внезапно обратился к Савицкому, не поднимающему голову от бумаг, – Моисей Яковлевич, могу ли я… высказать нашу позицию… открыто?

Савицкий, точно просыпаясь от тяжкого сна, поднял недоумевающие глаза на Юрист, перевёл их на Самоварова. И через мгновение оглядел всех членов правления поочередно. Через этот оценивающий взгляд он хотел, как показалось каждому правленцу, понять всю их муку и вселить в каждого веру и решительность. И Юрист прочел этот взгляд. И не заставил себя более ждать.

– Наше предложение заключается в том, что на юридическом языке называется «подлог». Да-да, подлог. Уголовно и административно наказуемое деяние. Но это не должно вас смущать. Так диктуют обстоятельства. Сейчас вы согласитесь со мной…

В это мгновение дверь распахнулась, и просунувшаяся голова Полины Прорехи пробормотала: «Из района приехали. Вас спрашивают» – и тотчас исчезла.

– Но я же просил не беспокоить полчаса! – гневно возмутился Савицкий, но тут же взял себя в руки. – Сан Тюфеич, я думаю все уже готовы взять на себя ответственность за будущее нашего хозяйства и, следовательно, судьбу государства. И поставить свою подпись под протоколом. А? Не слышу!

Самоваров встал, как глиняный колосс из праха, отряхнул пепел с торса и двинул оживленной головой. С опаской оглянулся на дверь и, преодолевая затяжные паузы, сказал:

– Э-э… товарищи… подписать надо… протокол. Другого пути нет. То есть, выхода… Хозяйство на грани краха. и товарищи предлагают нам руку помощи. Как не верти… крути… надо что-то менять. Я лично могу подписать… всё, что дадут… Это моё убеждение. Надо… решать. – И сел, точно рассыпался комковатой глиной.

– А можно послушать проект постановления? – вежливо попросил агроном Филиков. – Какие будут дивиденды?

– Кстати, мы с нашим юристом подумали и о вас, о вашем личном благополучии в новом, возрождающемся хозяйстве, – снова взял слово Савицский. – Вы ведь сами не подумали о себе, когда выкупили имущественный пай и, тем самым, в соответствии с уставом, лишили себя членства в сельхозартели. Не дошло? У нас есть вариант, обеспечивающий ваше место в будущем акционерном обществе. Но об этом поговорим в рабочем порядке. А сейчас к делу…

– Можно, я уйду? Мне корову доить надо, – внезапно попросила Крошка. И уже встала со стула и потянулась к двери.

– Можно. – не менее внезапно разрешил Савицкий. – Но прежде, может быть, вы оставите ваш автограф под протоколом? Я понял, все члены правления готовы к принятию ответственного решения? Кто-то должен быть первым.

– Да я поставлю… Пусть уж Александр Тимофеевич… по старшинству… первым. А корова подождёт, не лопнет, – Крошка снова осчастливила стул.

– …Пусть Тимофеевич… сам, – решил и Русик.

– Просим, – поддержала Русика ветеринарша Бадальникова.

– А я подписывать филькину грамоту не буду! – резко возмутился Редником. – Неизвестно, чем это обернётся.

В кабинет вошел главный бухгалтер Магомадов и, бесцеремонно нарушив процесс заседания, громко прошептал на ухо Самоварову: «Тебя глава района домогается. Говорит, мол, ждать заставляешь. Мол, ещё вместе жить…». И так же бесцеремонно покинул кабинет.

Встал Юрист. Разложил на столе протокол. И ткнул пальцем в бумаги.

– Вот, товарищи… члены правления… Можете ознакомиться. Здесь сказано, что общее собрание… я подчеркиваю, общее собрание членов СХА приняло единственно верное решение о переходе к новой форме хозяйствования – закрытому акционерному обществу. И о том, что мы с Яковом Моисеевичем приняты в члены артели. Будут возражения? Нет.

– Моисеем Яковлевичем, – недовольно поправил Савицкий.

– … но здесь нет ваших подписей и нет… в них нет необходимости. Протокол подписывают два человека: председатель собрания и секретарь. Понимаете, всем нет нужды подписывать протокол. Не должен его подписать и Александр Тимофеевич, по определению… Председатель артели на этом собрании, как бы это сказать…

– …не избрали его в председатели! Вот и всё… Что тут странного? Так часто бывало, когда народ решал – кому председательствовать. Разве я не прав? – взорвался филиппикой Редников.

– Так-так… А, следовательно, кто-то должен быть председателем и секретарем. Мужчина и женщина. Я думаю, это господин Рудик и госпожа Трошкина.

– Крошкина… Таисия, – поправила Крошка, – но я не могу по семейным обстоятельствам. Мы с детьми думаем в Провинск перебираться. Там город. Возможностей больше. И для бизнеса…

– И я…. – заволновался Русик. – я… я… я… на пенсии. У меня с головой плохо. Подпишу что-нибудь не то.

– Это не аргумент, – веско возразил Юрист. – Более того, если у вас нет справки. А если у вас такая справка есть и составлена по всей форме, это обстоятельство только усиливает вашу кандидатуру. Улавливаете?

– Так ты что меня…. значит, за идиота держишь? – вскипел Русик. – Да пошли вы… Меня баба домой не пустит. Крайнего нашли! С головой не дружит…

– Приношу свои извинения за бестактность нашего Юриста. – мягко вмешался Савицкий. – Но, дорогие мои… будущие коллеги, мы же все цивилизованные люди. И действуем по закону. Кто-то должен подписать протокол. И этот «кто-то» – один из вас. И не важно кто. Возможно, история лишь спустя ряд лет узнает своих героев. И возвеличит их имя… на уровне села или даже района. Но уже завтра эти герои должны получить свои бонусы. И это правильно. В капиталистическом обществе, которое мы с вами сейчас строим, важно вовремя получать вознаграждения. И вы их получите, это я могу гарантировать. Но господин заслуженный комбайнер и госпожа колхозный бухгалтер, безусловно, правы, выдвигая свои отводы… Но, не могу же я подписать этот протокол. У меня нет таких полномочий, как у вас!

– А я?.. Можно мне подписаться? – неожиданно проговорил Гоша Ворона. Наверное, неожиданно даже для себя самого.

– Немые заговорили, – захихикала до сих пор молчавшая хорошенькая телятника Быкодоева.

– Как, Сан Тюфеевич? Может, господин… простите, вы кто по профессии? – обрадовался инициативе Савицкий.

– Так я… старый пулеметчик! Всю войну прошел… до Варшавы.

– О! А по гражданской линии?

– На садовода учился. А сады ликвидировали.

– Но вы же член правления?

– Избрали… в третьем годе.

– …И это даёт вам полное право исполнять полномочия избравшего вас народа! Вы подпишетесь за председателя собрания. Так, господа? Доверяем заслуженному пулеметчику занять это место?

– У него с алкоголизмом напряженность! – не удержался Редников. Гоша гневно фыркнул. Все остальные промолчали. И вопрос был решён. Юрист жестом пригласил полномочного представителя подписать краеугольный документ. Гоша встал, сделал шутливо-угрожающий выпад в сторону завгара, подошёл к столу. Ни один мускул не дрогнул в его лице. Ни один жест не выдал эмоции членов правления. Ни одна тень не мелькнула по физиономии Самоварова. Протокол был буднично подписал Вороной. За окном порыв внезапного ветра сорвал вывеску с конторы. А в коридоре гневающийся глава района громко хлопнул дверью и убрался восвояси.

…Так и осталось тайной, скрепленной синей гербовой печатью, кто подписал подложный протокол за секретаря. И подписан ли он условно-полномочным представителем в его трезвом уме и твердой памяти, не подделан ли ушлым юристом с помощью портативного компьютера. И так ли уж важно было поставить чью-то подлинную, полномочную подпись, если не один высокопоставленный чиновник из района не усмотрел нарушения, не усомнился и даже не подумал усомниться в подлинности и документов, и всего произошедшего подлога. Не забил в колокол юрист района, прокурор, не заволновалась местная пресса… Не вышел на улицу народ, вооруженный вилами.

Жизнь продолжалась, как любил выражаться записной газетный фотограф. (Продолжение следует)

Константин Болотников. Заметки односельчанина. ЧАСТЬ 1
АТЫ-БАТЫ…

(из солдатского дневника)

Лето 1944 года подходило к концу. Я работал на телеграфе. В Дербинске заболел Матюшин. Остался там один Полща. Командируют меня на место Матюшина. Шестого ноября, канун праздника. Мне не хотелось идти, как будто я что-то предчувствовал. В этом году мы готовились встретить праздник хорошо. И когда уже слюнки текли, оставалось несколько часов до торжества, надо же было придумать для меня такой сюрприз! Но приказ есть приказ. Собрал свою амуницию, получил на трое суток продовольствия, и в дальний путь…

Расстояние 60 км. До Арково иду пешком 12 км. Уже нависли сумерки. Дорога скользкая. Днём подтаивало, а к вечеру подмёрзло – не доходя трех километров до Арково. поскользнулся. Правая нога подвернулась под меня, и я всей тяжестью груза рухнул на старый перелом ноги. «Ой! Ушиб ногу», – думаю себе. Сильной боли не чувствую. Полежу, пройдет. Стал подниматься, только ступил на эту ногу, опять упал. Нога отказалась служить. Вывих или перелом. Одно из двух. Вот. думаю, и вся моя командировка. Что делать? Проехали на лошади в сторону Арково. Не взяли. Лежу. Идёт машина в город. Голосую лёжа. Затормозила. Объясняю и прошу доставить прямо в госпиталь. Взяли. Довезли до города, ссадили. Откуда-то взялась подвода, увезли в госпиталь. Амуницию и продукты – в казарму, а меня – к хирургу. Осмотр, ванна, гипс на ногу и – в палату. Лежу и думаю, вот она солдатская жизнь!

Установили перелом лодыжек. Боль не унимается, наоборот, усиливается. Ступня опухла, бинт врезался в тело, мочи нет, хоть реви. Пытался ослабить, не выходит. Вызываю дежурную, чтобы разрезали бинт у пальцев. Нет, нельзя! Только утром, при обходе, хирург Белоусова разрезала бинт. Стало легче.

Через десяток дней боль унялась, и я почувствовал себя как в раю. Ни подъема, ни зарядки, ни занятий. Тепло, уютно, радио, шахматы, книги. Питание хорошее. Рай – не жизнь!

Прошло 45 дней. Сняли гипс и на другой день выписали. Оделся, вышел на улицу: снег, холод – опять в казарму. Всё, настроение пропало. Дали на месяц освобождение. Лежу на нарах, ничего не делаю. Прошла неделя – надоело. Тянет на телеграф. Выпросился. Стал ходить на работу. Нога ещё неустойчива, за строем не успеваю, хожу один. Подходит новый 1945 год.

Перенося бесконечные лишения, тяготы службы, я не видел пред собой никаких перспектив. Когда придет конец всему этому? Сколько лет ещё – никто не мог предугадать. Верно, положение на фронтах Отечественной войны показывало на скорое окончание войны, но для меня это ещё не конец…

9 мая 1945 года. С утра у нас начались обычные занятия. Так как наше время на семь часов опережает московское, весть об окончании войны дошла часов в десять утра. Сколько было радости! Занятия прекратили. Объявили праздник. Разговоров было… Начальство, конечно, гуляло, а наш брат, солдат, провалялся на нарах сутки, выспался досыта и – конец праздника. Меня даже в наряд назначили в этот вечер. Иллюминации не видал. Ликования кончились. Потекла обычная жизнь. Хуже того, начали поговаривать о Японии. Конечно, никто ничего не знал, но командование усилило пропаганду: «Не терять бдительность и быть готовым ко всяким неожиданностям», прямо сказать – ждать нападения Японии. О том, что Советский Союз объявит войну Японии, никто слова не говорил, или никто не знал, или это была тайна. От слов стали переходить к делу. Неожиданно для нас, солдат, весь гарнизон стали перебрасывать ближе к японской границе. Сначала бригаду, потом и наши отдельные роты. Наш батальон связи находился в Дербинске. Пришла очередь и нам переселиться к нему в соседство. Поднялась суматоха. По тревоге собрали все имущество и на машинах ночью – в Дербинск.

Июнь, июль месяцы мы обитали в Дербинске. Занимались посадкой картошки, ремонтом квартир, военными занятиями и работой в штабе. Через некоторое время я опять попал на телеграф.

Жили в палатках на улице.

Между тем обстановка становилась все тревожнее и тревожнее. Настойчиво стали внушать нам, что война с Японией неизбежна. Кроме разговоров приближение грозы чувствовалось и по той массе «особо важных» телеграмм, которые беспрерывным потоком шли из штаба армии (из Хабаровска и Николаевска), и беспрерывным движениям войск к границе, по частым учебным манёврам, которые производились в Онорах под названием «учения». Многих наших связистов уже перебросили туда. В штабе оставалось всё меньше и меньше людей, следовательно, нагрузка на каждого телеграфиста росла. Давно уже перешли на две смены. Работали по 12 часов в сутки. Бесконечный поток шифровок утомлял до изнеможения. К концу смены рука окончательно выходила из строя, и пачки переданных телеграмм, переходивших из смены в смену, прибывали нарастающим итогом. Дважды выручали нас из этой беды. Все скопившиеся пачки относили на радио, и там их быстро направляли адресату. Все чаще и чаще стали делать «тревоги». Но это были учебные тревоги. Мы уже привыкли к ним. Соскочив в час-два ночи, за пять минут облачившись в серую свою скорлупу, вроде ранца, подсумки, противогаза, винтовок, и стоишь как истукан час, два. Часто в эти «тревоги» трясли наши ранцы, проверяли, всё ли имущество цело у каждого бойца, и беспощадно ругали, если что было потеряно, выбрасывали или забирали из ранцев все, что не связано с военной жизнью, все гражданское.

Заканчивалась тревога арестами (гауптвахтой) двух-трех «провинившихся» солдат.

8 августа по-особому прозвучала тревога. Ранцы осматривать не стали, а собрали палатки, т.е. ликвидировали свои «дома», гнёзда. Собрали матрацы, одеяла, выгнали под открытое небо, час, два, пять – вот и ночь, а отбоя нет. Ночевали под кустиками, на одежде, спасаясь от холода и дождя в шинели и плащ-палатке. Утром, только успели проснуться, услышали новость, к которой готовились все годы службы, – началась война с Японией.

Наши войска на Сахалине перешли границу у Хандасы и сражаются с японскими солдатами. В этот и в следующий день весь дербинский гарнизон опустел. Рвались туда, в огонь. Нам надоело всё тыловое до мозга костей. Война – это наш полезный труд, за который нас, солдат, хлебом кормят. Война – это близкий конец одного из двух: победы или смерти. Середины нет…

До Онор доехали на машине. Дальше пошли пешком. Прошли километров тридцать. Масса солдат здесь боролась с болотом: строили дорогу. Перейдя границу, стали ощущать запах пороха: развороченные дома, блиндажи, убитые люди и животные, запах гари. Рассказы о первых военных эпизодах, о японских «кукушках», о смертниках и т. д. Всё это угнетающе действовало на необстрелянное сердце солдата. Мурашки ползли по спине. В так называемой «Японской Хандасе» жили в палатках, в лесу. Кругом траншеи, блиндажи – оборона. Недалеко в лесу стояли дальнобойные орудия, о которых мы узнали после того, как они первый раз часов в двенадцать ночи открыли огонь. Мигом сон пропал. Земля дрожит, как от озноба, в воздухе долго висит вой летящего снаряда, затихая при удалении, и через несколько секунд – взрыв снаряда. После чего наступает пугающая тишина. Тишина на войне страшнее грохота орудий и взрывов бомб. Каждый шорох в лесу скребёт за сердце, вдруг сейчас из-за куста выскочит японец… А вот однажды собрались мы на обед. Вдруг кто-то закричал, что недалеко «кукушка» стреляет. Командир батальона даёт приказ: «Прочесать лес». Мы все в лес. Отбежал и я метров на сто, и все разбежались. Оглянулся я – вокруг никого. Кругом один. Жутко стало. Вдруг меня увидит японец, а я его нет и – напорюсь…

С неделю мы здесь стояли, дивизия дралась на передовой, разворачивая доты, уничтожая японцев. Борьба шла жестокая. Раненые отправлялись в тыл, и здесь все помещения были забиты ими. Наша очередь была не за горами.

Телеграфная связь здесь почти не употреблялась, а потому большинство телеграфистов были вроде резерва. И поэтому мы ждали приказа идти на передовую. Такого приказа не последовало, но пришла весть о капитуляции Японии. Японцы прислали парламентеров. Парламентеры были, якобы, из младшего командного состава. Наше командование их не приняло. Больше никто не пришёл, а поэтому был дан приказ: продолжить наступление. Загремели пушки, застреляли пулеметы – опять началась бойня.

Японцы пристреляли дорогу и не дают проскочить. Стали бить туда из орудий. Наконец замолчали японские минометы. Опять двинулась вперёд.

Пришли в первую японскую деревню. Меня поразило обилие шёлка в каждом доме. Но я ничего не брал. Лишний груз, впереди – неизвестность и дальняя дорога. И без того спина болит и от ранца, и от винтовки. Но соблазн был большой. В каждом селе мы использовали японские шёлковые одеяла и матрацы для ночлега. Утром посмотришь, даже на улице, в грязи, валяются эти матрацы.

Теперь мы шли из деревни в деревню без длительных остановок. Гражданских японцев ни души ни в одной деревне не встречали, в поэтому смело заходили в каждую фанзу. Но случались переходы и жуткие. Жутко было проходить селения, где поработала артиллерия, авиация наша. Разрушения, пожары, трупы японских солдат. Встречались трупы и наших солдат, неубранные. И нам приходилось хоронить прямо в пути, у дороги. Однажды под вечер мы пришли в большой населённый пункт. Там были склады с продовольствием японской армии. Обшарили. Доброго ничего не нашли, но набрали консервов, какого-то вина. Откуда-то пришла весть, что где-то здесь действуют японцы. Мы обшарили окрестность, никого не нашли. Но в селе ночевать побоялись. Отошли километра два. Но сон не шёл. Чувствовал, что должна быть тревога. Часов в 12 ночи поднялась стрельба. Все соскочили без команды. Я думал, по нам стреляют японцы. Выскочил на улицу, залёг за углом, навел винтовку неизвестно куда и лежу. Друзья стреляют куда попало. Но нигде никого нет. Мало-помалу затихло. Видно, надоело зря стрелять. Утром нашли убитого японца. Наверно, нечаянно наткнулся на нас и его подстрелили, хотя он и не собирался на нас нападать. А может быть, он и не один был. Никто ничего не знает. Но для нас важно одно, что мы «пробиваемся с боями». Дней через пять мы догнали своей батальон в г. Найро. Там кроме нас было много и других частей. Здесь остановились. Этот город был военным городком японцев с аэродромом и ангарами для самолётов, хотя японских самолётов мы не видели здесь за всю войну. Здесь впервые мы встретили мирных японских граждан, которые от мала до велика, встречая, приветствовали нас, прикладывая руку к козырьку, даже будучи без какого-либо головного убора, рты изображали подхалимную улыбку. Все мужчины и женщины в штанах, в цветных шелковых халатах. Здесь мы уже не заходили в дома. Хотя были исключения для некоторых смельчаков, которые, нарушая приказания командования, заходили в дома к японцам, грабили их или обманом забирали ценные вещи, вино, спирт. Некоторые за это поплатились жизнью, получив из-за угла нож в спину, вино с ядом или наказание от нашего командования.