Философическая проза

© Александр Воин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Философическая проза

Аннотация

Ядро книги составляют автобиографические рассказы, основанные на опыте пребывания автора в израильской тюрьме. Рассказы сочетают в себе драматическую основу с философскими идеями и взглядами автора, что делает органичным их сочетание в одной книге с эссе и философскими этюдами.

Рассказы

Благородство

Одно время на Западе были популярны фильмы – триллеры с похожим сюжетом. Во время прогулки заключенных во дворе супперохраняемой тюрьмы появляется вертолет, неожиданно он садится, летчик огнем автомата разгоняет выбежавшую охрану, подхватывает своего друга – заключенного и взмывает с ним в небо. До того, как я попал в израильскую тюрьму, я видел по телевизору несколько таких фильмов и мне и в голову не приходило, что сюжет не выдуманный. И уж тем более не приходило в голову, что мне придется лично познакомиться с героями этой истории да еще при столь неординарных обстоятельствах.

Мы познакомились на прогулочном дворе в так называемых «иксах». «Иксы» – это одна из морилок в рамльской тюрьме, не самая страшная, но более других окутанная аурой страшности и таинственности. Представляли они из себя одиночки, в которые, однако, сажали и по два человека, ибо там, где есть место одним нарам, можно соорудить над ними и вторые. Расположены они были в сыром и мрачном подвале с узкими щелями под потолком вместо окон и спертым, затхлым воздухом. Когда-то тут сидел один зэк, фамилии котого никто не знал, т.к. она вместе с его делом и самой его личностью держалась тогда в секрете от всех, тем более от любопытных прохиндеев зэков. Никто из них никогда его не видел, хотя знали, что вот там в камере сидит этот таинственный, которого и на прогулку выводят не просто одного, но на особый микродворик, куда не выходит окнами ни одна камера, и ведут его так, чтоб, не дай Бог, никто из зэков случайно не встретился. В общем мрак, жуть, «железная маска», мистер Икс, ну и «иксы».

Ко времени моей отсидки, правда, тайна эта уже была раскрыта. Связана она была с безопасностью, еще точнее с разведкой.

Икс был израильский агент а Аргентине, основной задачей которого была организация выезда оттуда евреев. Впрочем, может быть еще и охота за прячущимися там фашистами. Но вместо этого (или в свободное от основной работы время) он, согласно обвинению, «замочил» одного очень богатого еврея и присвоил его денежки. И это, почему-то, дурно отразилось на желании аргентинских евреев ехать в Израиль. Само собой Израиль не был заинтересован в огласке этого дела ни внутри, ни вне страны. Икса аккуратно выкрали другие агенты и доставили в Израиль, где он превратился в таинственного и интригующего зэков узника лет на 20 и заодно дал имя упомянутой морилке, которое так и осталось за ней и после его освобождения и публичного раскрытия его имени и всего дела.

В «иксы», несмотря на их зловещую славу, я попал по собственному желанию. Дело в том, что в это время был в самом разгаре мой процесс, а защищал себя, даже официально, наполовину я сам – мне было разрешено самому вести перекрестный допрос свидетелей обвинения (что сыграло немаловажную роль в результатах процесса, но об этом в другой раз). Неофициально же это был как раз той случай, когда спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Сему предшествовало то, что моя изначальная адвокатша доктор Эдна Каплан, одна из примадонн израильской адвокатуры, «кинула» меня как наперсточник фраера на базаре. Вначале она уверяла меня, что верит в мою невиновность и будет защищать меня от всего сердца, а не по одному лишь профессиональному долгу, затем, когда я не согласился на предложенную мне через нее сделку с судом (есть такая практика в израильском судопроизводстве, но об этом тоже в другой раз), она попросила меня дать ей освобождение, что я и сделал. После этого она не вернула мне денег, заплаченных ей за процесс наперед, хотя процесс в тот момент еще не начался. В результате я остался без денег на нового адвоката и не доверяя правительственному, требовал права защищать себя самому. Суд принял соломоново решение: назначил мне правительственного, кстати неплохого парня и неплохого адвоката, но не уголовного, а гражданского, ну, и как я сказал, разрешил мне самому допрашивать свидетелей обвинения. Слава Богу мой адвокат хоть не гадил мне специально, но руководить защитой, в том числе его действиями приходилось мне самому. И мне нужно было и изучать срочно законы и очень крепко думать, готовясь к каждому заседанию. Ведь полиция запугала всех нейтральных свидетелей, так что я остался без свидетелей защиты. Свидетели обвинения – друзья и родственники пострадавшего – отчаянно врали, но их было 6 против меня одного, так что единственная моя надежда была на то, что удастся их расколоть прямо на судебном заседании, что мне и удалось, по крайней мере отчасти. Но, как я сказал, для этого нужно было крепко готовиться. А теперь представьте, как удобно серьезно над чем-то работать, сидя в переполненной тюремной камере, где каждый хочет слушать свою музыку по транзистору и периодически, а то и непрерывно происходит выяснение отношений.

Вот почему я и решил попасть в тихие «иксы», полагая что как бы там ни было погано, но сидеть мне там не 20 лет, а всего лишь до окончания суда, а там переведут в другую тюрьму (если не освободят). Конечно, заявление о переводе туда я не писал, это не дало бы результата, а просто после очередного мордобойчика, за который мне полагалось 3 дня карцера, я еще нахамил начальству примерно прикинув необходимую дозу для достижения цели и угадал.

«Иксы» оказались далеко не такими страшными, как казалось снаружи, и, как я узнал позже, опытные уголовники иногда попадают туда по своей воле отдохнуть, прибегая для этого к той же в общем технике, что я придумал самостоятельно. Конечно, если сидеть там годы, да еще именно в одиночке, а не с напарником, да еще если прогуливать тебя будут на отдельном дворе как мистера Икса, то можно подвинуться рассудком. Но с другой стороны и в общей камере за годы можно подвинуться рассудком и я знаю случаи, когда подвигались не за годы, а за месяцы.

Я сидел, кстати, с напарником и напарник у меня был терпимый, мы даже немного подружились. Он был довольно крупный уголовный авторитет, номер два в городе Натания и издали производил грозное впечатление, особенно своей головой гидроцефала. Но вблизи обнаруживалось, что эта голова имеет детское личико с пухлыми щечками с ямочками и всегда готовый расплыться в улыбке детский ротик, за что он и получил свое прозвище Бамбино. Впрочем, не стоило сильно обманываться его детским личиком. Этот «ребеночек» имел манеру хаживать на дело с пистолетом с глушителем, что, конечно, не мешало помнить на случай войны. Но в миру, так сказать, Бамбино был незлоблив и не лишен чувства юмора. «Иксы» же располагают к миру и тишине и конфликта у нас тогда не случилось (конфликт случился время спустя, когда судьба вновь свела нас но уже в общей камере, где обстановка куда как менее располагает к идиллии).

В общем сидел я в «иксах» тихо-мирно где-то с месяц, изучая закон, свое, а заодно для разнообразия и бамбинино дело. Ну не стану врать, что я уже стал скучать и томиться – мой процесс не позволял мне дойти до такой стадии – но в общем тишь да гладь. Как вдруг во время одной из прогулок во дворе появилась новая личность, которая не могла не привлечь внимания. Его звали Дани Гарстен. Возможно, что его фамилия была уже перекрученной на израильский манер с какой-нибудь типа Гарштейн или Гафштейн, уголовники же, которым было и так трудно произносить ее, перекручивали ее дальше и назвали его Дани Кристал. Это и был, как оказалось, главный герой-летчик вертолета из упомянутой истории, а спасенным в той истории был его друг Элиягу Паз (в своем российском раннем детстве Илья Файзильберг) по кличке Джинджи (в переводе – «рыжий»). Побег был совершен из суперкрутой немецкой тюрьмы. Действительность истории подтверждалась кипой вырезок из западных газет, которые мне давал впоследствии читать Дани. Из этой же кипы я узнал и о лихих ограблениях банков во многих европейских странах, осуществленных им в одиночку или вдвоем с Пазом.

Первое впечатление было очень не в его пользу. Настолько, что я инстинктивно стал отыскивать глазами угол, максимально удаленный от траектории его прогуливания. Очень уж не хотелось с ним пересекаться и иметь лишние приключения. По толпе мелкой бесовщины завивающейся вокруг него поземкой можно было определить тяжелый уголовный калибр. Внешность его тоже была изрядно пугающей. Он был высок, грузен, с на редкость даже для сефардских евреев темным цветом кожи (а он был ашкеназ, да еще родом из России), с негроидными чертами лица, в частности толстыми губами. Черные волосы, стриженные по последней уголовной моде, т. е. пол сантиметра равномерно по всей голове и то же на физиономии, старый, дранный, неопределенного цвета тренинг и такие же дранные и не зашнурованные кеды дополняли картину.

Я подавил инстинктивное желание забиться в темный угол, что было бы непозволительной глупостью, но от обычного хождения по двору решил пока отказаться, посмотреть, как будут развиваться события. Присел под стеной, подставил лицо солнцу и сделал вид, что кайфую под его лучами. Гарстен побродил по двору, беседуя с приближенными, и вдруг, дав знак свите отстать, направился прямо ко мне. Не меняя позы и делая вид, что не замечаю его, я внутренне подобрался. Но напрасно.

Дело в том, что, как я позже узнал, несмотря на избранную им себе судьбу грабителя, на авторитет в уголовном мире и отличное умение понимать его представителей и ладить с ними, несмотря на наличие у него небольшого круга близких друзей из этого мира, его нормальной средой обитания в миру был круг людей не уголовных, интеллигентных, более того, израильской элиты, так сказать бомонда. На первый взгляд это может показаться неправдоподобным. На самом деле элита израильского общества куда как менее чем обыватель отделена от преступного мира, точнее от преступной же элиты. Впрочем, не относится ли это к элите любого народа в любые времена? Для того, чтобы не было сомнений в возможности такого, достаточно вспомнить одну весьма нашумевшую в Израиле историю, в центре которой личность, известная теперь далеко за пределами Израиля. Это боевой генерал, затем советник премьера по безопасности, наконец глава одной из партий и министр туризма по кличке Ганди, убийство которого арабскими террористами и последующее возмездие израильтян как раз и сделали его известным всему миру. Но даже превращение его через эту смерть в национального героя и мученика не заставило израильтян забыть то, чего мир не знал, зато знал любой израильтянин.

За несколько лет до моей посадки в Израиле произошло убийство двух крупных авторитетов уголовного мира. Уже само по себе оно вызвало известный интерес в обществе и тем более среди жадной до сенсации журналистской братии. Но события, развивавшиеся вокруг дела, стали стремительно закручиваться в интригующий сюжет, выходящий за рамки обычного уголовного детектива. Через несколько дней были арестованы по обвинению в этом убийстве два известных израильских бизнесмена, еще более известных своей принадлежностью к элите уголовного мира и безуспешностью полиции доказать это и посадить их. Это были Тувия Ошри и Гумади – первые номера в списке одиннадцати главарей израильской организованной преступности, опубликованном за год, примерно, до этого известным политическим деятелем Эгудом Ольмертом, впоследствии мэром Иерусалима. Кстати, часть лиц из этого списка, включая Ошри, Гумади и их дружка, крупного строительного подрядчика Бецалеля Мизрахи подала на Ольмерта в суд по обвинению в клевете и выиграла процесс. Понятно, как это взвинчивало интерес публики к делу. Но чем дальше, тем становилось круче. В печати появились сообщения, что пока полиция ведет расследование этого дела, упомянутый Ганди, бывший тогда советником по безопасности при премьере, получил специальные полномочия от тогдашнего министра внутренних дел Бурга на расследование действий самой полиции в этом деле. И используя эти полномочия, всячески расстраивает действия полиции и оказывает на нее давление, дабы дело замять. Полиция не сдалась и пробросила в печать сведения не только о том, что Ганди является близким другом Ошри и Гумади (а заодно и Мизрахи и других из списка), но что она несанкционированно следила за ним и прослушивала его телефон, и что после убийства Ошри и Гумади немедленно связались с Ганди, сообщили о случившемся, просили помощи в сокрытии трупов и получили ее. Трупы были вывезены на машине Ганди и закопаны на пустыре, где полиция и нашла их. Кстати, о том, что Ганди не просто друг главарей преступного мира, но является главным паханом и покровителем этого мира, в Израиле знали многие простые люди задолго до этого и я об этом слышал вскоре после приезда в Израиль и еще до того как узнал, что он – боевой генерал с большими заслугами. В общем разгорелся грандскандал с требованиями посадить и Ганди и министра внутренних дел или по крайней мере снять их с должностей. Но Бурга нельзя было снять, поскольку он был не только министр, но и глава крупнейшей в стране религиозной партии, входящей тогда в коалицию и само собой, что партия вышла бы из коалиции, а коалиция распалась, если бы Бурга только сняли, не говоря, посадили. А он мертво крыл Ганди. Кончилось все компромиссом: Бург и Ганди остались на своих местах, а Гумади и Ошри получили свои сроки и мне довелось мельком и с ними познакомиться в израильской тюрьме (одно время я был техническим руководителем в механической мастерской в промышленной зоне нашей тюрьмы, куда нас гоняли на работу, а Ошри точно также возглавлял рядом расположенную столярку и мы захаживали иногда друг к другу отдолжиться инструментами).

Не следует, конечно, из этого примера делать вывод, что вся израильская элита – это сплошные Ганди. Ольмерт, сражающийся с организованной преступностью, ведь тоже принадлежал к элите. И подавляющее большинство израильтян и элита в том числе бурно возмущались поведением Ганди, что, впрочем не мешало части из возмущавшихся продолжать водить дружбу с другими заправилами преступного мира. Может лучше здесь было бы говорить не об элите в целом, а именно о бомонде, той части элиты, которая претендовала на великосветскость, в частности устраивала «светские рауты», они же тусовки, на которых присутствовали всякие звезды, начиная со звезд эстрады, политики, генералы, журналисты, адвокаты и… тузы преступного мира. Тяжело сказать, какой процент израильской элиты представляла собой эта тусовка, но она надмевалась представлять всю элиту и от части преуспевала в этом.

Так что ничего удивительного в том, что грабитель банков Дани Гарстен в миру был светским человеком, вращающимся в элитарном обществе, не было. Более удивительным было то, что он стал носителем подлинной культуры, чего отнюдь нельзя было сказать о других тузах преступного мира, вращающихся в той же среде.

При его «рекорде» (record) можно было представить себе Гарстена эдаким голливудским мачо подавляющим окружающих своей волей, жестокостью и непреклонностью. Действительность была противоположной. На самом деле я не встречал людей более мягких и внутренне интеллигентных. Впрочем и внешняя интеллигентность его была впечатляющей при почти полном отсутствии систематического образования – он не кончил даже средней школы. Но он был много и хорошо начитан, имел вкус к литературе, любил театр и был замечательным собеседником.

Его положение в уголовной иерархии давало ему возможность пользоваться всеми привилегиями крупного авторитета в тюрьме за счет авторитетов менее крупных, не говоря о просто шестерках и неуголовных «фраерах» волей судьбы оказавшихся там. Но я не видел случая, чтобы он воспользовался этим. Ему бы никто не отважился напомнить, что сегодня его очередь мыть полы в камере. Мало того, шестеры за честь сочли бы помыть за него. Но он тщательно следил, чтобы не пропустить своей очереди и мыл сам. Нормальный уголовный авторитет его ранга не варит сам себе кофе в камере. Он только щелкнет пальцами и произнесет «кофе», и шестеры тут же кинуться исполнять. Дани же мог приготовить кофе для всех, собрать все стаканы, помыть, налить и поднести каждому его порцию. Я уж не говорю, что он никогда не тиранил и не унижал слабых, не оскорблял, не издевался, не говоря о физическом насилии. Наоборот, не раз и не два мне доводилось видеть, как он защищал слабых.

Конечно, как и в случае с любым вариантом Робин Гуда, встает вопрос, как же он при всем его благородстве дошел до такой жизни. И как во всех таких случаях абсолютно оправдательного ответа быть не может. Но всегда есть мощное оправдывающее обстоятельство – подлость цивилизованного общества. Цивилизованный мир отличается от преступного вовсе не благородством или отсутствием подлости, а лишь признанием и соблюдением закона. Последнее дало обществу много и позволило ему достичь многого из того, чего оно иначе не достигло бы. Но закон в высшей степени несовершенное средство в борьбе с подлостью. Подлость настоль многообразна, что ее невозможно всю охватить и оговорить никакими законами. К тому же она видоизменяема как вирус. Зато, практически не ограничивая подлость, закон вяжет руки желающим бороться с ней. Вот сделали подлость цивилизованному законопослушному гражданину, иногда такую подлость, что и убить за нее мало, но законом она не ухватывается. И что же ему делать, если он законопослушный? Или проглотить ее, или ответить подлостью на подлость. В уголовном же мире человек не исследует степень законности совершенной против него подлости. Он реагирует на нее, как на таковую в меру своей силы и мужества.

Нет, я, конечно, не зову назад в пещеры к первобытному, не знающему закона обществу и не провозглашаю всех бандитов Робин Гудами. Но то, что подлость современного общества дает преступности своего рода оправдание – это факт, как факт и то, что образ Робин Гуда – это не романтическое измышление и цивилизованное общество своей подлостью и лицемерием порождало, порождает и будет порождать Робин Гудов.

Были у Гарстена и классические «смягчающие обстоятельства» в виде тяжелого детства и «исторической обстановки в те еще времена». Он вырос в трущобном районе Тель-Авива, где все подростки были так или иначе связаны с преступностью. Конечно, не все они стали профессиональными преступниками, но ведь большинство из тех, кто не стал, ушли с этого пути не по моральным соображениям, а потому, что не обладали силой и мужеством, которых требует этот путь.

В общем, вычислив меня в качестве носителя культуры, Дани и направился ко мне, дабы пообщаться с тем, с кем общаться ему было интереснее, чем с коллегами по ремеслу. Мы быстро нашли общий язык и даже подружились настолько, что когда через некоторое время нас вместе с еще группой зэков перевели в общее отделение мы договорились проситься в одну камеру, что и осуществилось. В той камере мне довелось быть недолго, т. к. вскоре пришлось побить морду одному зэку, который воровал у меня продукты из тумбочки и попался, за что меня после карцера перевели в другую камеру. Вскоре и Дани ушел из этой камеры, т. к. в отделении один за другим стали появляться его друзья и просто крупные уголовные калибры и они решили объединиться. Начальство обычно не препятствует пожеланиям зэков сидеть своей компанией в камере, поскольку это снимает с него лишнюю головную боль – и без того разборки в тяжелых израильских тюрьмах типа рамльской, идут непрерывно, кончаясь резаниной и даже убийством, что портит начальству статистику. Дани пригласил и меня в эту камеру и я согласился. Это была самая тяжелокалиберная камера за время моей отсидки. Кроме самого Гарстена там вскоре после моего вселения объявился и его лучший друг Элиягу Паз, также переведенный из другой тюрьмы. Еще до моего вселения там уже были два крупных авторитета из арабского израильского преступного мира – друзья детства Дани и Паза и, наконец, два натаниата – уже упомянутый мной Бамбино, и номер один Натании- Дамари. Камера была на 8 человек. Седьмым был я, а восьмого никак не удавалось доукомплектовать подходящего и эти восьмые часто менялись.

Мне сиделось там довольно неплохо. Пребывание мое облегчалось дружбой с Дани и не менее того, а может даже больше – наличием общего языка с ним. Потому что как раз отсутствие общего языка с уголовной средой было главной проблемой для меня в тюрьме, обрекая на одиночество в толпе, что плохо и изнурительно само по себе, а в тюрьме служит еще и приглашением к дополнительным атакам на тебя. Ибо основное правило тюремной жизни это найти там свою компанию, свою, так сказать, кодлу и держать с ней круговую оборону, когда тронувший одного должен иметь дело со всей кодлой. Я же за все 3 года отсидки по причине отсутствия языка ни к какой компании не примкнул и своей не обзавелся. Поэтому, несмотря на добытую мной во многих драках репутацию «сильного с руках» (это прозвище, помимо прямого смысла имело в виду также то, что я упорно отказывался пользоваться в драках ножом, даже когда таковой применялся против меня), я не имел в тюрьме покоя ни в одной камере из многих, где мне пришлось сидеть, за исключением этой и еще двух-трех.

Вообще то сидение в камере с авторитетами имеет и свои плюсы и свои минусы. Крупные авторитеты подобны крупным хищникам в природе: не суетливы, спокойны в нормальном состоянии, в отличие от вечно кипящей и бурлящей мелкой бесовщины, разъедающей этим своим кипением до костей. Авторитеты это, как правило личности, уголовные, конечно, но личности. В уголовном мире механизм естественного отбора работает гораздо четче, жестче, первозданней чем в цивилизованном обществе. Поэтому чтобы пробиться наверх здесь требуются высокие личные качества, опять же уголовные, но не будем забывать, что в число их входит непременно мужество, характер, природный интеллект, талант руководителя и многое другое, что высоко котируется и в цивилизованном обществе. Но в цивилизованном обществе как поет Галич «молчальники вышли в начальники», наверх пробивается много, очень много посредственности и серости, а личностные качества служат зачастую недостатком для карьерного роста – начальство не любит сильно «вумных», «много о себе думающих» и т. п., да и коллеги тоже. В уголовном же мире как говорят в Израиле «эйн эфес» – нет нуля, не может «псевдо» ни взобраться наверх ни удержаться там, ибо он постоянно проверяется на вшивость конкурентами. Ну а личность, это всегда личность, в чем бы она себя не проявляла. Это люди уважающие себя и способные уважать другую личность даже из далекой от них сферы. Для мелкой уголовщины моя докторская степень была приглашением для дополнительных атак. Для них это означало, что я не просто фраер, интеллигент в очках, но суперфраер. Единственное, что их сдерживало это мои физические данные и постоянное подтверждение того, что мой внешний вид не обманчив, с помощью мордобоя. У авторитетов мое докторство вызывало, как правило, уважение. Все это были плюсы крупнокалиберной камеры для меня.

Минус же был простой: в такой камере если уж назревал конфликт он был по понятным причинам гораздо опаснее, чем в обычной. В данном случае был еще дополнительный минус, в особе Паза. Паз хоть и был другом Дани и также в определенном смысле принадлежал к благородным бандитам, не грабил бедных, не предавал друзей, но как предупреждал меня сам Дани перед ожидаемым появлением Паза, он был человеком жестким и, добавлю от себя, не обладал даниной внутренней интеллигентностью. Но главное, что в тюрьму он попал и очутился у нас не успев отойти от предыдущей семилетней отсидки в немецкой тюрьме, не знаю, в той же самой, из которой его выручил Дани, или в другой. И отсидел он эти 7 лет в одиночке, что, как я сказал, дурно действует на психику. Рассудком Паз не подвинулся, но у него здорово натянулись нервы и одновременно утратилась коммуникабельность. Гордость не позволяла ему показывать последнего и он пытался это скрыть повышенной жесткостью и подначками окружающих. Правда, он не переходил незримую границу между подначками и откровенными оскорблениями и издевательствами, но тем не менее изрядно взвинтил напряженность в камере. Восьмые номера наши замелькали с его появлением с особой частотой. Доставалось и мне, но я по возможности поддерживал статус кво, отвечая в такт ему и заботливо стараясь не перейти границу, за которой Паз взорвется.

Первым из основного состава не выдержал Бамбино. Его интеллекта не хватало на пикирование на равных без перехода незримой границы, и перейти ее. имея дело с Пазом он безусловно побаивался. В результате через некоторое время он почувствовал себя уязвленным и попытался отыграться на Гарстене, полагаясь на его бесконечную мягкость. Не обладая должным тактом, к тому же взвинченный и уязвленный Бамбино перешел границу дозволенного, на что «бесконечно мягкий» Дани немедленно отреагировал. Не повышая голоса он сказал только: «Бамбино, до сих» и Бамбино скис. Но надавленная мозоль самолюбия продолжала ныть и он избрал объектом своих неуклюжих шуток на сей раз меня. И тоже перешел грань. Я не обладал авторитетом Дани и не мог сказать: «Бамбино до сих» в надежде, что он остановиться. Поэтому я выступил лапидарно. Я сказал: «Бамбино! Эта камера тесна для нас двоих и одному из нас придется ее покинуть. И этим одним будешь ты». Это было настоль неожиданно, что он растерялся. Он сказал «Хорошо», с минуту сидел молча и казалось вот вот начнет собирать вещи. Но он был достаточно опытным бандитом и крупным калибром, чтобы не понимать, какой непоправимый ущерб это нанесло бы его авторитету. Через минуту он преодолел внутреннюю слабость и молча полез в свою тумбочку где, я видел, взял и зажал в руке лезвие бритвы.

То, что Бамбино боится драться со мной на равных. вызвало во мне опасную эйфорию. Я мог ударом ноги по дверце тумбочки повредить Бамбино руку или даже перебить ее, но раздухарившись не в меру позволил ему эту фору перед боем, полагая в тот момент, что управлюсь с ним и так Это могло оказаться опасным заблуждением, поскольку Бамбино был не подарок и без бритвы.

Но ситуацию развернул по другому тот же Паз. В последнюю минуту он выступил на авансцену и как говорят в Израиле «пасак», т. е. произнес приговор, молчаливо поддержанный всей камерой. Он сказал мне: «Ты не прав. Не тебе решать самому, кому быть, а кому не быть в этой камере. Поэтому камеру оставишь ты». Даже если бы в словах Паза не было резона, переть против всей камеры, такой камеры, было бы полным идиотизмом. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как собрать свои вещи и попросить охранника перевести меня в другую камеру.

Но еще до этого случилась история весьма характеризующая Дани и послужившая, кстати, причиной окончания нашей дружбы.

История эта связана еще с одной личностью, достаточно колоритной, чтобы заслуживать отдельного описания. Звали его Пенсо, а кличка его была Tурку, он был турецкий еврей. Tурку был гораздо более известен, чем, скажем, Дани Гарстен. Последний обладал высоким авторитетом в узких кругах и к общеизраильской известности отнюдь не стремился. Не знаю, стремился ли к ней Tурку, но точно, что не уклонялся о нее. Как писала о нем одна газета, он был «самый сильный грузчик на Ближнем Востоке». Вот так! Не больше и не меньше. Не знаю, как это удалось установить газетчику, но никто не оспаривал. Коронный номер Tурку, из-за которого его приглашали на все знатные свадьбы в Израиле был такой. Он сажал невесту на стол с одного края, сам брал этот стол зубами с противоположной стороны, без помощи рук поднимал его вместе с невестой и танцевал с ней сидящей на столе, что запечатлялось на фотографии и служило потом доказательством, что свадьба была на высоте. Одна из таких фотографий была помещена в газете, что почему то помешало Tурку на его процессе закосить на душевно больного, хотя, как будет видно из дальнейшего у него были для этого основания.

Сидел Tурку по обвинению в убийстве любовника своей жены, чего он не отрицал и чего и отрицать было невозможно, действие было прилюдным. Tурку был классическим антиподом Гарстена. Если Дани являл собой тип благородного бандита, то Tурку помимо того, что бандитом не был, а как зэк относился к классу бытовиков, был в некотором смысле потрясающе антиблагороден. Причем не в смысле жестокости с применением его чудовищной силы, что при его примитивном интеллекте было ожидаемо, а наоборот. Tурку был ужасная гнида.

Познакомились мы с ним при следующих обстоятельствах. Мы сидели тогда в отделении для лиц, выражаясь суконным юридическим языком, «с мерой пресечения в виде заключения под стражу до суда», или что то в этом роде. Именно из этого отделения я попал в «иксы», а затем уже подружившись с Гарстеном был водворен назад. С Tурку мы познакомились еще до этого. Сначала мы сидели с ним в разных камерах и я о нем ничего даже не слыхал. Потом прохиндеи зэки подсунули мне его, как фраеру под таким предлогом. Вот мол ты у нас тут единственно грамотный человек, а тут у нас есть один несчастный, который не может написать письмо жене и нужно помочь ему. Я, конечно, не был там единственно грамотным, хотя безграмотных там хватало, но, как и положено фраеру, не заподозрил подвоха и согласился. Подвох же был в том, что Tурку уже заколебал своими письмами жене всех своих сокамерников и прочих в пределах его досягаемости. Дело в том, что этот любовник, которого Tурку столь драматически зарезал, был не единственный у его жены ни до, ни тем более после того как Tурку сел. Причем это была такая стерва, что на сопливые письма Tурку с любовными излияниями и мольбой не изменять, она таки отвечала ему и откровенно издеваясь нагло расписывала свои похождения. Tурку же не просто диктовал согласившемуся ему помочь свои письма, но до бесконечности изливал свою душу, показывал женины письма, выжимал из пишущего сострадание и согласие с тем какая она подлая, плакал и размазывал сопли могучими кулаками по толстым мордасам.

Как и положено фраеру с понятиями о благородстве, я, даже, поняв во что влип, не тормознул вовремя, а, сострадая Tурку, продолжал терпеть его излияния и писать ему письма. Некоторое время спустя я после очередного карцера попал в очередную новую камеру и там волей судеб стал чем-то вроде пахана. Чтобы представить себе, как это могло случиться, нужно описать немного характер внутренних отношений в израильской тюрьме и уголовном мире вообще.