8 | Севера́. И приравненные к ним

Редактор Игорь Злотников

Дизайнер обложки Роман Максишко

Издатель Максим Осовский

© Александр Левинтов, 2022

© Роман Максишко, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0055-9141-8 (т. 8)

ISBN 978-5-0053-1985-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

АЛЕКСАНДР ЛЕВИНТОВ

Предисловие

Севера́ – это особое состояние души и окружающей её среды: здесь тоскливо, зябко, одиноко, тревожно, тоскливо, уныло, топко. Многие чувствуют себя, попав на Севера́, обиженными и униженными. Здесь тощая тропосфера и убогая природа, борющаяся сама с собой и человеческими вторжениями.

Я – не северянин, но часто бывал здесь и на территориях, приравненных к ним. К сожалению, все мои полевые дневники давным-давно пропали – только теперь я понимаю, какой это клад мыслей и ощущений. Пропали не только дневники, но и другие записи. Опубликовано было всего несколько статей. Многое, что здесь собрано, нигде или почти нигде не печаталось. Это – очень разношёрстные тексты, я расположил их не по мере написания, а в биографическом порядке: многое пришлось писать по памяти, избирательной и фрагментарной. Самыми скоропортящимися оказались исследования: по Западной Сибири, Горному Алтаю, долине реки Вуоксы, Якутии – это обидно: сколько сил и времени мы потратили на них!

Не знаю, кто это будет читать, но в наше информационно насыщенное время ценность написанного прямо противоположна массовости прочитавших, поэтому очень надеюсь на весьма узкую аудиторию. Собрал и дописал я все эти тексты всего за два дня, наверно, и чтение не займёт больше времени.

Гейзерная мама

Наука приучила нас к тому, что все идет от простого к сложному, от примитивного к развитому, от несовершенного к совершенному: от амебы к человеку, от лопаты к компьютеру, от зверства к гуманизму. Мы так привыкли к этому, что не замечаем всей нелепицы и невозможности, с точки зрения разума, такого порядка вещей. Если верить ученым, то, например, самое примитивное, убогое и несовершенное в этом мире – Бог. А нам, даже заядлым атеистам, в это никак не верится. И все вокруг нас кричит нам и доказывает – наука неправа! Вот, например, гейзеры.

В далеком 1939-ом году Татьяна Ивановна Устинова, молодой харьковский геолог, была направлена с мужем на работу в Камчатский заповедник. Оба получили самостоятельное назначение, что было удобно и им самим и государству, а, согласитесь, такое случается нечасто.

Сила идеологических заморочек того времени была такова, что все друзья и знакомые пугали молодых естествоиспытателей не близостью и суровостью здешних островов архипелага ГУЛАГ, а соседством с Японией и японцами, коварными и хитрыми, почти инопланетными тварями, «с раскосыми и жадными глазами». Правда, «раскосые и жадные» – это наши глаза, если верить поэту, но смотреть в зеркало – буржуазный предрассудок, да и некогда: надо строить светлое будущее всего человечества, мировая революция, можно сказать, на носу, и все прогрессивное человечество с надеждой смотрит на нас и с нетерпением ждет – когда же до них дойдет отец всех народов и пересажает эти народы?

В составе Камчатского заповедника собрались тогда мощные научные силы: директор заповедника, он же – муж Татьяны (предыдущий директор, увидев долгожданную смену, тут же слинял навеки в Москву), и два научных сотрудника: сама Татьяна и еще один, не задержавшийся ни в истории, ни в памяти людей.

Камчатка – и теперь и особенно тогда – рай для геологов и биологов, вообще, для натуралистов любой специальности. Практически это – уникальный природный комплекс с эндемичной растительностью и животным миром, в очень своеобразных геолого-тектонических декорациях и на таком отшибе от всего привычного, учебного и стандартного, что дух захватывает.

Прошло всего полтора года полевых исследований, маршрутов и работ и Татьяне удается сделать в ходе и в результате съемки заповедника совершенно фантастическое открытие мирового значения. Пробираясь редкими и малозаметными тропками здешних охотников с местным проводником Анисифором Павловичем Крупениным, она открыла теперь знаменитую на весь мир Долину Гейзеров, одно из самых причудливых, прекрасных и удивительных природных чудес света. Василий Песков, например, убежден, что Долина Гейзеров – самое красивое место на Земле.

Тогда Татьяна успела открыть и описать почти все гейзеры – теперь их насчитывается около 60-ти. Она не только поименовала их (многие ее названия сохранились до сих пор), но также описала режим и характер каждого. Какое блестящее начало, какой возвышенный старт профессиональной карьеры! Так еще никто в мире до нее не стартовал!

Что такое гейзер? – это природный термальный фонтан воды и пара, работающий циклически, более или менее регулярно. Гейзеры приурочены к зонам интенсивной тектоники: в Исландии они служат источниками тепла и энергии, благодаря чему эта самая северная страна Европы является крупнейшим европейским экспортером бананов. Знамениты также гейзеры Новой Зеландии и в Йеллоустонском национальном парке в Вайоминге. Кроме того, известны, но не знамениты гейзеры в Мексике (Буфадора) и в Калифорнии, в Калистоге. Образуются гейзеры, точнее, образуется периодичность их работы, за счет естественного охлаждения извергаемой водно-паровой струи поверхностными водами, проникающими в жерло гейзера в ходе извержения. Гейзеры необычайно экзотичны и представляют не только научный, но и туристический интерес.

По случаю такого события в Москву была направлена телеграмма с представлением Татьяны Устиновой к награде. Вскоре пришел ответ: «срочно уволить». Нет, слава Богу, не за это открытие, а потому что началась война и стране не до гейзеров и заповедников.

Понять логику социализма и коммунизма невозможно: кричать на всех перекрестках о скорой и неминуемой победе над Гитлером, эвакуировать правительство и главную святыню строя, труп вождя, на Волгу, положить на плаху истории в первые же недели войны сразу несколько миллионов солдатских жизней и судеб и – экономить на жалкой, почти символической зарплате двух научных сотрудников. Чертоган какой-то! Судорожность мышления – пожалуй, это – самая точная диагностика коммунистического образа мысли, от Ленина до Путина. Понять их невозможно ни умом, ни задом. Они и сами никогда не ведали, что творят и целей своих ни формулировать, ни удерживать не в состоянии. Но, может, потому это учение и бессмертно и неистребимо?

Татьяну сократили.

У нее родилась дочка, а потом она устроилась на метеостанцию простым наблюдателем. Она оказалась предельно честным метеорологом – по показаниям ее метеоточки сверяли работу других синоптиков, особенно ценя ее наблюдения облачности, ведь тут возможен не только произвол, но и халатность и просто невежество.

Они провели на Камчатке почти десять лет и вернулись на Большую Землю только в 1948-ом. Сначала осели в Москве, потом переехали в Крым, потом перебрались в Кишинев.

Татьяна – не просто талантливый и удачливый геолог. Она – пламенный геолог, способный увлечь и убедить в пользе и первостепенной необходимости своей профессии кого угодно. Она и дочь свою младшую, Алю, так увлекла, что та поступила на Геологический факультет МГУ.

В 1987 году умирает муж, и на следующий год Татьяна Ивановна отправляется к своей старшей дочери, живущей в Ванкувере, в Канаде.

В 1999 году она по приглашению Камчатского заповедника летит на Камчатку на собственное 85-летие. Ей, «гейзерной маме», оказывают почтительный и заслуженный прием. Помимо всего прочего, ей демонстрируют перевал, названный ее именем.

Теперь она живет в Америке, у своей старшей дочери. Ей уже 91 год, но она не теряет ясности ума и суждений, хотя по горам, конечно, уже не летает, как когда-то в молодости.

– А что, Татьяна Ивановна, – мы сидим за столом, наслаждаясь закатом над заливом Сан-Франциско, в доме ее младшей дочери, – как там без Вас гейзеры на Камчатке?

– Постарели некоторые. Уже и период молчания увеличился и регулярность нарушается. Они ведь не вечны и когда-нибудь умрут…

Вот и я говорю: мир движется от совершенного к несовершенному.

Декабрь 2004

Хибины

Надо же, 60 лет уже прошло, а помнится – как сегодня.

Окончен первый курс. Сразу после сессии – в Крым на геодезическую практику, на весь июнь. Потом – недельная геологическая практика по Подмосковью, потом – пять недель в Хибинах.

Там мы впервые познакомились с Севера́ми.

База Географического факультета МГУ расположена в ущелье в нескольких километрах к востоку от Кировского, засыпанного белой апатитовой пылью. Белые ночи были уже на исходе. В казармах на 30 человек – двухярусные кровати. Наверху ночи напролёт мы режемся в кинга, естественно, не на деньги, а в долг, и беспощадно смолим: кто махру, кто – Урицкий «Беломор».

Сначала идут экскурсии: на АНОФ-1 и АНОФ-2 (апатито-нефелиновые обогатительные фабрики), в минералогический музей имени Ферсмана, в апатитовую шахту. Здесь мы, кстати, узнали пикантную историю, завершившуюся совсем недавно: начальство никак не могло взять в толк, почему шахтёры поднимаются из шахты еле мозжаху, в дупель пьяные. Никакой контроль и никакие шмоны не помогали. Совершенно случайно выяснилось, что пожарники, обязанные ежедневно меня огнетушители, заправляли их самой дешёвой вермутью и продавали её там втридорога, по цене «муската белого Красного Камня».

Одна из экскурсий чуть не закончилась для меня печально: мы стояли на небольшой площадке и слушали что-то не очень интересное, площадка обрывается вертикально вниз метров на 30, где самосвалы тянут по нефелиновому щебню руду. Я заглянул туда, и порывом ветра меня просто сдуло. Я успел развернуться в воздухе и ухватиться за скалистый край. Вспомнив всё своё гимнастическое прошлое и напрягшись изо всех сил, я всё-таки подтянулся и выкарабкался. Это длилось минуту или чуть больше. Стою, руки-ноги дрожат, брюки и телогрейка – в клочья и дребезги, рожа и руки – в крови. Группа развернулась ко мне лицом. Все в полном недоумении, а у меня губы дрожат, и я ничего объяснить не могу. Так никто ничего и не понял.

Питались мы более, чем скудно: прод. комиссия, сплошь «капиталисты» (кафедра экономической географии капиталистических стран) беспощадно экономила, а сэкономленное бурно и шумно пропивала по ночам. Когда эта самодеятельность выяснилась, комиссию разогнали. Я вызвался старшим дневальным и в рамках строго отведённой сметы (1 рубль 15 копеек вместо 70 копеек при капиталистах) наша небольшая бригада накормила народ на славу: утром – оладышки со сметаной, в обед – борщ, котлеты с картошкой и кисель, на ужин – блинчики с мясом, всё – с добавками и невозбранно много. Правда, в одно ведро с киселем я нечаянно заправил вместо сахара солью. Никто этого есть не стал, а я и солёный кисель – с удовольствием. Чтобы приготовить такое, понадобилось купить в ближайшей деревне яиц. Так я впервые услышал женский и детский мат, практически непрерывный.

Мы все увлеклись минералогией. Хибины – это 75 химических элементов и россыпи настоящих минералов: лопарская кровь, ядовито-жёлтый ловчорит (урановая руда – заброшенный урановый рудник совсем рядом с базой), эвдиалит, хибинит, эгирин, астрофиллит (зачем я всё это помню, ведь я – эконом-географ СССР?). Тут не обошлось без злых шуток. Геоморфолог из Севастополя Павлов собрал самую шикарную коллекцию самых редких камней, но уже в поезде, по дороге в Москву, обнаружил, что ему наложили в чемодан самых обыкновенных булыжников, а саму коллекцию распатронили. Нравы у нас, молодого дурачья, были дикие.

Экскурсии сменились маршрутами: по 30—50 километров раунд трип. Самый тяжелый и опасный – на Кукисвумччор, самый дальний – в ущелье Рамзая, узкую теснину, забитую снегом, с нависшими над проходом глыбами, держащимися на честном слове и готовыми сорваться даже от простого крика. В маршрут полагалась буханка чёрного на четверых, банка тушёнки на двоих и банка сгущёнки на двоих. Так мы освоили лакомство: сгущёнка со снегом – никакого мороженого не надо.

Были маршруты в арктический заповедник, где прижилось даже нечто тропическое, и особенно запомнились три молибденовых цирка, с «ведьмиными зубами» на отвесной верхотуре, и озерами в чаше перед этими стенами. Там есть любопытный оптический эффект: кажется, что озеро совсем близко, можно камень до него добросить. Бросаешь – а камень падает буквально рядом с тобой: до озера, оказывается, полтора километра.

Маршруты были тяжёлым испытанием, особенно ходьба по осыпям, разного рода наблюдения и записи в полевом дневнике в условиях комариного террора.

Завершалась практика трёхдневной стоянкой на озере Малый Вудъявр, в палатках, на болоте. Лежишь, смолишь свою огромную самокрутку с махрой, а голова в воде и ноги в воде, сухая только спина. Все спали в телогрейках и сапогах, я же решился спать голым – и не прогадал, согревая сам себя.

В одну из ночей я был ночным костровым. Говорят, именно здесь была сочинена песня:

 
Дым костра создает уют,
Искры сыплют и гаснут сами,
Пять ребят о любви поют,
Чуть охрипшими голосами.
 
 
Пять сердец бьются как одно,
Вспоминая подруг далеких,
Тех, что ждут их уже давно,
Самых близких и яснооких.
 
 
Если б слышали те, о ком,
Эта песня сейчас звучала,
Прибежали б сюда тайком,
Чтоб услышать ее с начала.
 
 
Чтоб почувствовать до конца,
В этом диком таёжном крае,
Как умеют любить сердца,
Огрубевшие от скитаний.
 
 
Дым костра создает уют
Искры сыплют и гаснут сами,
Пять ребят о любви поют,
Чуть охрипшими голосами.
 

Мы поём её у затихающего костра, идёт очень холодный дождь, а сквозь проступающий серый рассвет видно, как вершины гор медленно покрываются снегом.

В Москву мы вернулись влюблёнными в Севера́.

Февраль 2022

Кузькина мать

Вот ты говоришь: «самую мощную в мире бомбу „Кузькину мать“ при Хрущеве в Арзамасе сварганили, а рванули на Новой Земле». Что верно, то верно, на Новой. Только там же ее и сварганили. И не физики-ядерщики, а мы втроем – радист Серега, Володька-художник и я. Я ведь, когда после университета в армию загремел, по специальности синоптиком работал на Новой Земле.

Нам там хорошо было. Никакой строевой. Серега Би-Би-Си ловил – кто их там задержит, эти вражьи голоса? Володька сначала всякие плакаты рисовал, гвардейцев пятилетки. А когда Ленина маслом по холсту выдал, то совсем захорошел – портреты стал рисовать. И Cамого, и замполита, и других офицеров, а потом их жен, детей. Словом, фронт работ себе создал до конца службы. А у меня и вовсе никаких забот – Новая Земля она и есть Новая Земля. Всего два сезона: или снег идет или он лежит.

Все хорошо. Особенно с харчами. Страна колбасу вареную вместо мяса ест, а у нас – сырокопченая, как в Кремле, севрюга в томате чуть не каждый день, тушенка, за которой 250 миллионов человек перед каждым летом гоняются. Одно плохо. Борт из Амдермы приходит только летом и выпивки, сколько б ни завезли, хватает только на половину межнавигационного срока.

Ну, мы и придумали. Сидим как-то в радиорубке, пульку расписываем, слушаем, что новенького про нас клевещут. Володька и говорит:

– Я заведующего пищеблоком за молочную канистру нарисовал.

– Цветы ставить в нее будешь?

– Меня моя бабка в деревне учила: на кило сахара три литра воды и тридцать грамм дрожжей – через две недели три литра браги по 20 градусов крепости каждый.

– И все?

– Ну, можно еще закусывать.

– А где?

– Ты под сценой в Доме офицеров был?

Жили мы втроем в этом самом доме офицеров, над зрительным залом и, конечно, знали его, как свой карман, даже лучше, потому что в кармане – ну, совсем нечего знать. Под сценой в пыльном промежуточном пространстве валялись сломанные стулья, какой-то реквизит, хлам декораций и прочая пыль несбывшейся гарнизонной жизни.

После тщательной технологической разработки каждый выставил свой пай: Володька – канистру, я – шаропилот (это такой здоровенный гондон, который может раздуваться до 200 метров, чтобы при вертикальном взлете снимать метеопоказания со всего восьми-девятикилометрового слоя нижней атмосферы, по- нашему, по-синоптически, – тропосферы) для собирания в себя сивушных паров, Серега купил виноградный сок, дрожжи и сахар. Идея виноградного сока нам троим очень понравилась, потому что по молодости и глупости мы очень берегли свое здоровье.

Положили, что процесс будет идти две недели. И каждый день проверяли его ход. Шаропилот раздувался, постепенно заполняя собой все подсценное пространство и это вселяло в нас уверенность в завтрашнем дне и вообще светлом будущем до прихода борта из Амдермы.

А тут – отчетно-выборное партсобрание. А в армии кто не в партии? – Только комсомольцы.

У нас брага, считай, готова, а у них на этот день – партсобрание отчетно-выборное. Вот непруха!

Ладно, в ту ночь мы заигрались и спать легли поздно, часа в два, наверно. Только заснули, как рванет! В Норвегии, наверно, все окна повылетали от этого грохота. И северное сияние пошло сполохами цветов побежалости.

Первая мысль – война. И не только у нас эта мысль. Весь гарнизон через две минуты в Доме офицеров собрался. А там амбре стоит! Ну, ты понимаешь… Гвозди мы не учли, а они, заразы, вбиты были по-советски: сверху нормально, а снизу не загнуты, торчат. Ну, мой шаропилот на один из них и напоролся, как на вражескую мину. В канистре, из-за взрыва и взрывного вакуума – ни капли.

Замполит в истерику:

– в канун отчетно-выборного! Это – политическая провокация! Под трибунал пойдете!

А Володька как раз портрет его жены никак не кончал. Ну, думаем, – штрафбат, дослуживать будем на великих стройках коммунизма.

Тут Сам, молчал-молчал, а потом:

– Уткнись. Не видишь – у пацанов и так горе.

Ничего нам не было. Показали мы миру и гарнизону «кузькину мать» и больше не экспериментировали. А ты говоришь – «Арзамас-16». Наша это работа.

Начало 90-х

«Хороши вечера на Оби»

Это было летом 67-го года. Двигаясь по маршруту Западно-Сибирской комплексной экспедиции Института географии АН СССР, я немного застрял в ожидании парохода на Александровское-Нижневартовск в Колпашеве, столице Нарымского края, куда в своё время ссылали пламенных революционеров: Н. Н. Баранского, Г. М. Кржижановского, супругов Лепешинских и других, ставших потом старыми большевиками, членами организации политкаторжан, по большей части кончивших при Сталине жизнь в звании врагов народа. Здесь, на севере Томской области, они жили достаточно комфортабельно и интеллигентно, хотя и подолгу – некоторые находились в ссылке по четыре года.

Где-то совсем неподалеку от места, изображённого на фото, я сидел на брёвнах, наблюдая совершенно пустую реку. Конечно, тогда никаких таких скамеечек и выспренних знаков здесь не было: недалеко от моих брёвен располагался кооп-магазин, где мне делать было нечего: всё продавалось только местным жителям по кооп-карточкам. А внизу был причал-дебаркадер для швартовки пассажирских судов Обского речного пароходства.

На тех же брёвнах, шагах в десяти от меня располагалась странная группа из трёх человек: два парня несколько моложе меня, и девушка, довольно симпатичная. У них был один тощий рюкзак на троих, а одеты они были легкомысленно даже для колпашевского августа: обыкновенные ковбойки, какие-то ковбойские платочки на шее, драные и тёртые брючата, лишь отдалённо смахивающие на джинсы. Девушка пела, а один из парней подбренчивал ей на гитаре. Она пела популярный шлягер, но не в дурашливой манере Ирины Бржевской, а зло и даже трагически:

 
Хороши вечера на Оби!
Ты, мой миленький, мне подсоби:
Я люблю танцевать да плясать —
Научись на гармошке играть!
 
 
По-над Обью плывут огоньки,
По-над Обью летают гудки…
Я люблю над рекой запевать —
Научись на гармошке играть!
 
 
Не пойду на гулянку к пруду,
За тобою на речку пойду.
Буду петь да тебя целовать —
Научись на гармошке играть!
 
 
Хороши вечера на Оби!
Ты, мой миленький, мне подсоби:
Я люблю танцевать да плясать —
Научись на гармошке играть!
 

Мы разговорились.

Они оказались москвичами.

– как вас сюда, в такую даль, занесло?

– занесли.

Так я познакомился с несчастными московскими тунеядцами, высланными за 101-ый километр, сначала четверо суток поездом, не в купейном или плацкартном вагоне, а тюремном, под конвоем. Потом в Томске, отсидев в местном КПЗ более недели, отправлены сюда в трюме того же парохода, которым прибыл сюда и я: без паспортов (отняли ещё в Москве), без денег, без вещей… без каких-либо шансов выжить даже до зимы. Естественно, на работу их никто не принимает, хотя нужда в рабочих руках здесь всегда сильная, а они к тому же имеют среднее образование – высшее по сравнению с местной молодёжью.

У меня была для них буханка черного, банка «завтрака туриста» (пародия на дефицитную тушёнку), а ещё мы распили бутылку какой-то вермути томского разлива.

Ночевал я на дебаркадере, без них. Утром – привычная очередь в кассу. В этой очереди и узнал, что вечером местные мужики подрались с московскими тунеядцами, того, с гитарой, зверски и тупо убили, а его труп сбросили в Обь под брёвна.

Ещё раз я встретил в тот сезон тунеядцев в Салехарде. Август уже кончался и с востока, от Гыды наползала фиолетово-чёрная туча, полная снега и мороза. Стайка тунеядцев, одетая как и те, в Колпашеве, в драные ковбойки и брючата, кто в кедах, кто в сандалиях, кто в туфлях, с ужасом и тоской смотрела на эту тучу и на предстоящую им дорогу из искривлённых рельсов и горбатящихся шпал: кто-то им сказал, что на мёртвой дороге Салехард-Игарка сохранились бараки для зэков, где они могут попытаться выжить.

Этим я уже ничем не мог помочь: сезон кончался – ни денег, ни харчей, ни даже излишков одежды.

Они оставались здесь навсегда. А я возвращался в беззаботную Москву и её последнюю оттепель: через год советские танки ворвутся в Прагу.

Декабрь 2020