Хевисбери Гоча

8

Венчание – радостный обряд, и теперь он проходил, как обычно. Весело перешептывались дружки, поезжане, женщины. Много было шуток и беспричинного смеха.

Только невеста стояла немая, словно камень. Молчалив был и Гоча, чье лицо дышало величавым покоем. Искренно веруя, всеми помыслами своими стремился он к всевышнему. «Глас народа – глас божий». Как избранный пастырь своего народа, молился он за народ, за детей его – жениха и невесту, вступающих в брак. Глубокое знание жизни и постоянные думы о делах народных отметили печатью большой человечности его подвижное лицо.

Сегодня какая-то печаль омрачала временами его высокий лоб, хмурились брови, словно тень находила на солнце, но мгновение спустя он снова с глубокой верой обращал ввысь свое мужественно-торжественное лицо.

Можно было подумать, что его многоопытное сердце чувствует приближение беды. Достаточно было его мудрым глазам взглянуть на сына, чтобы понял он: не болезнь гнетет Онисе. Но правды он еще не мог разгадать и, как вспугнутый зверь, только в воздухе чуял опасность.

Венчание кончилось. Молодых отвезли домой. Их обвели вокруг очага, а потом разлучили, – новобрачной следовало отдохнуть среди женщин. Гоча стал рассаживать приглашенных за свадебные столы.

Жених, сияя от счастья, в венце с бахромой, сидел на почетном месте, окруженный родней и друзьями.

Началось пиршество: здравицы, застольные песни – «Смури». Временами брал какой-нибудь старец в руки пандури и, перебирая струны, пел на грустный лад песню о древних и любимых героях. Тогда затихал, как по волшебству, застольный шум, и все, затаив дыханье, слушали рассказ о беззаветном служении народу, о мужестве и чести, так щедро вознаграждаемых всегда народной любовью.

А потом опять пели «Смури», а потом плясовую – «Гогона». Так веселились они до утра.

9

Пока шло веселье в доме Гугуа и сердца гостей резвились, как ягнята на снежной поляне, Онисе лежал, уткнувшись лицом в подушку, не в силах поднять тяжелую, разгоряченную голову. Кровь стучала в висках, в ушах шумело. Тяжкий стон вырывался порою из груди Онисе. То вскакивал он, весь в холодном поту, и долго сидел неподвижно, уставившись в темноту застывшими глазами. То снова, рухнув на тахту, изнемогал от сладких видений. Но вдруг, очнувшись, вскочил он так стремительно, словно тысячи шипов вонзились в сердце, и с криком: «Нет, нет, не бывать этому!» – бросился к выходу.

– Ты куда? – В раме двери возник Гоча с зажженной лучиной в руке.

– Отец! – Онисе отшатнулся.

Старик испытующе посмотрел на сына и вошел в дом.

– На, возьми, – протянул отец лучину. Онисе взял лучину и поставил ее на каменный выступ у камина.

– Куда ты шел? – строго и спокойно повторил свой вопрос: хевисбери.

– Никуда! – растерялся Онисе.

– Это не ответ, – нахмурился старик; он требовал от всех доверия к себе и правдивости.

– На свадьбу хотел!..

– На свадьбу? Поздно на свадьбу, – там одни только пьяные остались теперь.

– В горах выпал снег, зверь, верно, спустился пониже, – хотел я на свадьбе подговорить какого-нибудь охотника со мной на охоту пойти, – солгал Онисе.

Отец не спускал с него глаз.

– Ты что, малый, шутишь?

– Почему шучу?

– Разве ходят на охоту по свежему, рыхлому снегу? Или хочешь, чтобы обвалом тебя занесло?

Не сообразил Онисе второпях, что охота в такую погоду и в самом деле опасна, а запальчивость и неосторожность не пристали доблестному мохевцу, жителю Хеви.

– Не занесет, – пытался оправдаться он, – ветер сдул, верно, снег со скал и оголил их.

Старый мохевец еще раз взглянул на сына.

– Молчи, малый! Ты что-то скрываешь от меня!

– Что мне скрывать?

– Не знаю и не спрашиваю тебя об этом, – строго сказал старец. – Ответь мне только одно: помнишь ли ты, из какого ты рода?

Онисе с удивлением посмотрел на отца.

– Помню!

– Помни и никогда не забывай об этом, – погрозил ему пальцем старик. – Верю, что ты не станешь посмешищем для народа, – спокойно прибавил он.

Юноша склонил голову и густо покраснел, словно только сейчас почувствовал свою вину.

– Ну вот, а теперь ступай, – сказал старик, поднимаясь с тахты. – Иди, куда хочешь, только помни мои слова… помни, из какого ты рода… а человек создан для страдания!

Старик взял лучину и вышел с сыном на крыльцо. Там он еще раз взглянул на него, будто хотел еще что-то оказать, но промолчал, отвернулся и вошел обратно в дом.

Онисе продолжал стоять на крыльце. Он понимал, что отец чует беду, но еще не знает всей правды о чувстве, грозящем погубить доброе имя их семьи.

«Помни, из какого ты рода», – сказал ему отец. Нет, Онисе не опозорит свою семью. Он не станет преступником. И Онисе дал самому себе клятву – с корнем вырвать из сердца это чувство. Он воскликнул:

– Да, я пойду на свадьбу!.. Я – мужчина, у меня шапка на голове, и совладаю я с сердцем своим!

Стремительно сбежал он с лестницы и вскоре переступил порог дома Гугуа, где пир еще был в разгаре, хотя приближался рассвет.

Все радостно встретили Онисе. А он, словно нагоняя упущенное, веселился больше всех, пел и балагурил без удержу.

10

Кончилась свадьба… Минули первые радостные дни. Подруги, по обычаю, сводили молодую за водой, разломили у родника пирог с сыром в знак доброго соседства, угостили новобрачную пирогом, спели старинную песню:

 
«Дружка мой.
Помоги поднять кувшин с водой!..»
 

И жизнь вошла в свою привычную колею.

Дзидзия стала хорошей, послушной женой, она прилежно работала в доме и по хозяйству. Никто никогда не слыхал от нее грубого слова, и старшие невестки, обычно обижающие младшую, любили ее, как родную сестру.

Гугуа любил свою жену: всегда-то принесет ей какой-нибудь гостинец – кусочек чурчхелы или румяное яблоко, всегда обнимет и расцелует ее. А Дзидзия молчаливо искала одиночества. Никогда не улыбались ее глаза и поблекшие губы.

Все старались развлечь ее, жила она свободней других, невесток Хеви, ходила на храмовые праздники и оплакивания умерших. Там встречались родственники и друзья, годами жившие в разлуке, там конца не было оживленным разговорам. Но Дзидзия оставалась молчаливой и скрытной, хотя у нее всего было вдоволь: и еды, и питья, и нарядов; не могла она пожаловаться на то, что мало о ней заботятся или не любят ее, но давила ее какая-то непосильная, непонятная тяжесть. Она грустила и таяла с каждым днем.

Вначале женщины старались разгадать тайну сердца своей новой подруги, но вскоре отступились, решив, что у нее от природы такой нрав.

Тем временем Онисе уехал в Пшавию, где жили его дяди, братья его матери. Там, охотясь и пастушествуя, надеялся он убить время, развеять свою печаль. Но стоило ему остаться где-нибудь в горах одному и задуматься над своей судьбой, как тотчас же снова вставал перед ним образ Дзидзии и тяжелый стон вырывался из груди.

Синева небесная и облака, луна и звезды, все богатство природы – весь мир был прекрасен лишь оттого, что образ Дзидзии был неотделим от него, и Онисе без конца любовался прекрасным видением.

11

Миновала угрюмая, холодная зима, унесла с собой свинцовые туманы, кутавшие в одежды скорби ущелья и вершины гор. Унеслись северные ветры, которые с уныло-однообразным завыванием осыпали колючим снегом все живое, душили все краски и ароматы земли, иссушали их, дробили и развеивали по миру.

Природы не узнаешь: вой ветра сменился тихими шелестами. Земля согрелась, растения ожили, трава почувствовала прилив соков, приподнялась, призвала на помощь солнце. Разорвался снежный покров, превратился в ручейки, которые с ревом устремились вниз, в ущелья, не разбирая ни путей, ни дорог. Кавказские горы, освободившись от тяжелой, ненавистной ноши, встряхнули головами и набросили на плечи зеленый бархат взамен белой парчи. Цветы проснулись и, нежно кивая друг другу головками, любовно зашептались между собою. Яростный солнечный луч метался в тревоге, стремясь насладиться их красотою, но они насмешливо прятались от него в зеленой траве. Только от хлопотливой пчелы невозможно было укрыться, и цветы позволяли ей собирать с них мягкими бархатными лапками ароматную пыльцу, высасывать из пестрых чашечек сладостный нектар.

Утренняя заря жемчужно кропила зеленые листья, полные соков, и охлаждала их раскаленный жар.

Воздух оглашался пеньем и щебетом птиц, перекликающихся между собою, призывающих друг друга к радости, к жизни. Все ожило; сердце каждой твари забилось тревожней в ожидании любви.

Онисе смотрел на этот праздник природы, не участвуя в нем. Сердца его не коснулась весна, оно все еще куталось в зимние облака, в нем было сумрачно и туманно.

Радость и упоение сулило всем величественное пробуждение природы, и только в сердце Онисе вливало оно горечь, подобную соку молочая.

Ожесточенный, рыскал он, словно раненый барс, по горам и ущельям, нигде не находя себе покоя.

Еще потому тосковал он, что хотел вернуться к себе на родину, хотел снова слушать рокот родимых чистых родников. Пресной казалась ему вода на чужбине; шум ручьев не так ласкал его слух, как вой бешеного Терека, неудержимо скачущего по скалам. В мыслях своих он лелеял каждый уголок родной земли, но не смел вернуться туда, боясь, что силы покинут его, что забудет он предостерегающие слова отца: «Помни, из какого ты рода!.. Не стань посмешищем для людей!»

Надеясь, что любовь его угаснет вдали от Дзидзии, затевал он ласковые игры с девушками, стройными тушинками. Но стоило ему обратиться к какой-нибудь черноглазой с любовным словом, как тотчас же возникал перед его взором колдовской образ Дзидзии и, лукаво улыбаясь, говорил ему: «Не убивайся зря, не забудешь ты меня!» И Онисе в отчаяньи отходил от девушки. Так пролетали дни один за другим. И все же, как ни тяжело ему жилось, Онисе неизменно был верен своему решению: не смеет он любить Дзидзию, должен забыть ее!

12

Однажды у подножия горы Архоти, куда тушинцы выгнали на летние пастбища овечьи стада, собрались потрапезничать пастухи. Было среди них немало мохевцев, вошедших в долю с тушинцами на нынешний приплод и теперь дожидавшихся срока.

Убоина сварилась, и собравшиеся приглашали друг друга занять места, подобающие возрасту и положению каждого. Многие уже успели усесться, когда на гребне горы показался человек. Перекинув, как палку, ружье через плечо и подоткнув полы чохи под пояс, спешил он к собравшимся, вытирая папахой пот со лба.

Видно было, что держит он путь издалека и по очень важному делу, потому что, приближаясь, он все ускорял шаги.

Редко встречаются путники в горах, поэтому собравшиеся с нетерпением всматривались в приближающегося: каждый ждал известия от своих.

– Кто бы это был? Как спешит! – говорили пастухи, заслоняя глаза от солнца, бьющего лучами прямо в лицо.

Больше всех тревожился Онисе, он даже побежал навстречу идущему.

А тот тем временем спустился в ложбину, пересекающую тропинку, и когда, мгновение спустя, он снова появился по другую сторону откоса, Онисе с радостным волнением подбежал к нему. Он узнал мохевца – своего соседа, сверстника и друга.

– В добрый час, Дата! – крикнул он.

– Дай тебе боже, – ответил Дата.

Обнялись друзья. Онисе не знал, с чего начать свои расспросы, – так много хотелось ему узнать. А Дата, словно нарочно, молчал. Слишком встревоженным казался он, чтобы молчание его можно было принять за шутку. Видно, с недобрыми вестями явился Дата.

– Ну, говори, какие вести? – спросил наконец Онисе, бледнея.

– Вести?… Пойдем в шалаш, – расскажу всем сразу.

Одержимый одной только мыслью, одной заботой, Онисе, позабыв, что Дата ничего не знает про его любовь, решил: сосед принес вести от Дзидзии и скрывает что-то недоброе, жалея его. Его возбужденные мысли могли озарять только одну из вершин его жизни, – все остальное лежало во мраке.

– Говори, друг, не скрывай ничего, – хрипло пробормотал Онисе. – Незачем мешкать, когда быка ведут на убой, – прибавил он.

Путник с удивлением взглянул на друга и подумал, что тот боится дурных вестей из дому.

– Да что с тобой, сосед? У вас все здоровы! – поспешил он успокоить его.

– Ты правду говори, заклинаю тебя!

– Да верно же, что мне врать!

Дата направился к пастухам. Онисе, все еще полный тревоги, шел рядом с ним.

– Постой-ка!.. – снова начал он.

– Чего тебе?

Онисе хотел опросить про Дзидзию, но не посмел назвать ее имени.

– Я… я… А как отец? – пробормотал он.

– Ты что, ума лишился? – удивился Дата.

– Тогда говори, рассказывай обо всех по порядку, – взмолился Онисе.

– И Гоча здоров, и твой дядя, и все домашние твои, слава богу, здоровы… И живут прекрасно, и даже ягнячьего ушка у них вдоволь!

– Тогда в чем же дело?

– А дело в том, что владетель Арагвского ущелья, дерзкий Нугзар Эристави решил нас поработить!

– Что? – не веря своим ушам, переспросил Онисе.

– Прислал сказать: если не покоритесь, пойду на вас войной и вырежу всех до единого.

– Ну, это еще посмотрим!.. Как-то он вырежет весь Хеви, как сделает нас своими рабами!.. – горячо воскликнул Онисе, нахмурясь.

Подошли пастухи.

– Это верно, – да нрав у Нугзара больно крутой, всем известен… Никому не уступит без боя.

– А что думают в Хеви?

– Готовятся… без драки не обойтись. Разослали гонцов в горы, чтобы собрать пастухов отовсюду. Вот и меня сюда снарядили. Враг поднял всю Мтиулети, осетины тоже пристали к нему, все идут против нас… Теперь они стоят в Трусинском ущелье.

– Пойдем, все пойдем! – послышались крики. Многие схватились за оружие, словно уже начинался бой.

– А ну-ка, ребята, медлить нечего! – воскликнул Онисе. – Пошли! Там узнаем обо всем.

– Пошли, пошли! – И все кинулись к своим ружьям и пожиткам.