Неповторимые. Сказ о родных людях, об односельчанах, сокурсниках, сослуживцах, друзьях; об услышанном, увиденном

Глава 4

Логин Васильевич преподавал бурятский язык и литературу, а впоследствии еще и географию.

Он, как мудрый человек, никогда не мелочился, например, не опускался, наподобие некоторых своих коллег, до разбора поведения родных и близких учащегося.

Не спрашивая урока, мне кажется, он знал ответ заранее – чего ждать от того, или иного ученика. И оценивал он знания ученика не от того, что тот успел списать, подсмотреть, а, именно, исходя от возможностей каждого.

Не беда, что ученик сегодня не выучил урок. Не беда, что другой ученик строит из себя всезнайку. В каждом, Логин Васильевич, умел разглядеть личность.

Это был великий учитель. Все понимающий и видящий своих учеников «наскрозь». Он никогда не сюсюкал с учениками, оставаясь таким, какой есть на самом деле, тем самым еще больше располагая к себе учеников.

Бывали случаи, когда мы, сорванцы, срывали и у него урок. Логин Васильевич никогда не истерил по этому поводу, а умел вовремя нейтрализовать исполнителей.

А зачинщиками всегда выступали наиболее активные и лучшие ученики класса, которые исподтишка всячески подбивали некоторых несознательных людей на совершение маленьких шалостей.

Был в нашем классе один второгодник, двумя годами постарше всех остальных. В детском возрасте два года это очень существенная разница в физическом развитии.

Конечно, наш второгодник был на две головы выше всех и силой обладал неимоверной. Мог свободно поднять одной рукой парту и носиться с ней, как с пушинкой по классу.

Когда мы начинали скучать на уроке, и чувствовали, что наступило время для разрядки, то неизменно подбивали нашего дылду к активным действиям, к нашей великой радости это не составляло большого труда.

Он хватал парту и начинал с ней скакать по классу. Мы же начинали аплодировать ему, хохотать, как сумасшедшие призывая того к еще более сумасбродным поступкам.

Логин Васильевич все это время сохранял на лице каменное спокойствие и сидел за своим столом, заполняя какие-то бумаги. Когда наш шоумен успокаивался, наконец, и ставил парту на место, вот тут-то он и выходил на авансцену.

Не торопясь, подойдет к парте нашего незадачливого клоуна; вытащит из «широких штанин» носовой платок, размером ничуть не уступающим площади своего шейного собрата.

Смачно, с придыханием сморкнется в просторный платок, затем задвинет его обратно в карман… и очень сильным рывком приподнимет нашего героя и резко приложит его худосочную задницу на сиденье парты.

При этом Логин Васильевич всегда приговаривал:

– Энэ муу, угайдан абя угэ hуухадань ямар хэшэб!

Итак, он проделывал раза два-три, насколько сильно захочет того, сам виновник нашего торжества. А тот, как-то очень быстро успокаивался и вел себя до конца урока, как самый прилежный ученик.

Весь этот спектакль длился минут десять-пятнадцать. После этого, отдохнувший класс, с удвоенным вниманием мог бесконечно долго слушать своего любимого учителя.

Наш товарищ действительно был не силен в науках. Что делать – одним не дается учеба, другим работа… Но восьмилетнюю школу заканчивать надо, никто его в третий раз не будет оставлять в одном классе.

Идет, значит, сдача экзаменов по русской литературе, в комиссии среди прочих учителей Логин Васильевич. И он, посреди экзамена, встал и подошел к своему, скучающему, «другу».

Положение было безвыходным – отстающий ученик все равно ничего не знает, и, похоже, не очень-то страдает по этому поводу. Создать какую-то видимость сдачи экзамена надо.

Что делать взрослым дядям и тетям, заседающим в комиссии? «Слушать» ученика, который все равно ничего не скажет? Ставить удовлетворительную отметку человеку, который не произнес ни единого слова?

Логин Васильевич использовал в этой ситуации единственный шанс, который мог бы разрубить этот гордиев узел. Он подошел к тому, кто совсем недавно так много попортил ему крови, положил перед ним книгу и указал тому, где надобно списывать ответы на билет.

Мы тогда были детьми, нас могла бы покоробить столь вопиющая несправедливость – одним можно все, другим ничего, но мы все нормально отнеслись к такому неординарному поступку нашего учителя.

А когда подошел черед сдавать нам экзамен по родному языку и литературе, мы ничуть не переживали – были в теме. Писали изложение. Логин Васильевич нам зачитал один раз, второй… положил текст на стол и вышел из класса.

В комиссии вместе с ним была Тамара Яковлевна. Значит, Логин Васильевич выходит из класса, Тамара Яковлевна на цыпочках подходит к столу, берет текст изложения и тихонечко воспроизводит его нам вслух.

Логин Васильевич заходит в класс, смотрит, как мы сопим носами, и… снова выходит. Тамара Яковлевна встает на цыпочки и опять нам под диктовку…

В то время наши родители очень холодновато воспринимали преподавание в школе родного языка и литературы. Считали эти дисциплины пережитком прошлого, и что они после окончания школы никому больше уже не пригодятся.

Подавляющее большинство родителей, всеми правдами и неправдами, старалось избавить своих детей от этой лишней, как они считали, нагрузки. По этой причине, все наши девочки из класса оказались по ту сторону баррикады.

Была среди нас только Люба Айдопова, которая одна из всей прекрасной половины класса изучала эти предметы вместе с мальчишками. Она мужественно терпела все наши выходки, наверное, ей с нами было не очень уютно.

Наши фантазии не имели границ, наши выходки на уроках родного языка и литературы проходили на грани фола. Как-то один наш примерный ученик, отличник одним словом, не смог удержать позывов организма и испустил из себя отработавшие газы прямо посреди урока.

И сделал это, ничуть не стесняясь, чересчур громко и нагло – глухой бы расслышал. Всякое случается в жизни – подумаешь не сдержался ребенок…

Может быть, в этом ничего страшного и не было, но этот маленький паршивец, с совершенно честными глазами, обернулся назад и указал пальцем на совершенно невинного своего товарища…

И сам же нахально и очень громко смеется, приговаривая, что, якобы, это он напер… л.

У того челюсть отвисла от такой неприкрытой наглости и он с растерянным видом вступил с ним в полемику при этом все время повторяя:

– Иди на х…й, это ты же напер… л!

Его слова прозвучали настолько естественно, если можно принять за естество матерные слова на уроке, что даже Логин Васильевич не удержался, смеялся вместе с нами на протяжении всего оставшегося времени.

Конечно, все эти слухи о ненужности преподавания родного языка и литературы доходили до его ушей. Зная об этом, он давал ученикам ровно столько, сколько мог бы вобрать в себя каждый из них.

Многие учителя говорили, что без знаний этой дисциплины (каждый естественно говорил о своем предмете) вы ничего в жизни не достигнете. Логин же Васильевич никогда не поддерживал такие сомнительные голоса в общем хоре школьного песнопения.

До самого окончания школы мы просили его на уроках рассказывать нам сказки бурятских писателей, хотя они, наверное, и не входили в программу. Он же всегда спрашивал:

– Будете сидеть тихо? – а мы все хором:

– Б-у-у-у-д-е-м!

И он нам, почти выпускникам школы, рассказывал очередную сказку. Весь класс с замиранием сердца слушал своего учителя и каждый в душе сокрушался:

– Cкоро перемена, успеет, или нет Логин Васильевич? Успеет, или нет…

Глава 5

Никто из ребят нашего поколения никогда не маялся от безделья… Каждый находил себе интересное занятие, сообразно своим наклонностям.

Чтобы застать кого-нибудь дома, в разгар светового дня, – да ни в жись! Домой заходили только, когда поесть приходило время, да и поспать, когда приспичит.

Насчет «поспать», это всякий старался устроить себе временное прибежище, где-то рядом, но чуть поодаль от родителей. А что? Удобно, пришли поздно, всегда можно сказать, что легли спать, как только солнце село.

И свидетели всегда рядом. Таким местом могли стать амбар, избушка – хойто тура, чердак, балаган: все, что угодно – лишь бы не стены родного дома.

Родители никогда особо этому не противились. В нашей семье таким местом служила избушка. Зимой в ней квартировали супоросные свиноматки.

С наступлением первых признаков оттепели мы, под руководством матери, – мыли, скребли, скоблили с речным песочком полы и стены, а затем с упоением белили наши хоромы.

Никогда мытье и побелка не приносили такого ошеломляющего вдохновения. А тут особый случай – вплоть до наступления осенних заморозков у нас будет отдельная крыша над головой.

Фрунзик Мкртчян в одном небезызвестном фильме сказал:

– В этом гостинице я – хозяин,

имея в виду кабину своего КРАЗа; такими же хозяевами и мы себя чувствовали в своем бунгало.

Опять же, возвращаясь к нашему поколению, надобно отметить фактор ранней нашей самостоятельности. Действительно, мы взрослели, немного опережая свой биологический возраст. Всегда и во всех делах старались обходиться без помощи взрослых.

Кто не помнит наши детские незатейливые игрушки, сделанные, в основном, из дерева. Всякий деревенский умелец, высунув от усердия язык, с упоением пилил себе и строгал, скажем, автомат Калашникова.

Наш отец, Афанасий Алексеевич, был великим деревянных дел мастером. Все в его руках пело и спорилось. Весь деревенский инвентарь: телеги, сани и прочий хозяйственный инструментарий мастерил всегда сам.

А что же остальные главы семейств, спросите вы, не умели делать сами? Все, что полагалось иметь в хозяйстве, в ту пору, у всех, безусловно, было. Но не всем было под силу сгоношить самому телегу, или сани.

Это нормально, во все времена существовало разделение труда. Вовсе не обязательно было каждому хозяину уметь самому сготовить всю линейку хозяйственного скарба. Не умею я – умеет сосед, вполне приемлемый принцип мирного сосуществования.

Так вот у отца все это получалось легко и изящно. Если телега-арба была предназначена для нас, челяди, то для него самого присутствовала телега-качалка. По роду службы, он регулярно ездил со сдачей финансово-хозяйственной отчетности в Гаханы, центральную усадьбу тогдашнего совхоза.

Мог ли он для таких серьезных целей использовать рабочий вариант телеги – арбу? Никогда. Учитывая его маниакальную аккуратность, сложно представить отца, садящегося на такой малопригодный вид транспорта.

А для зимних разъездов у него была персональная кошевка. Полозья, оглобли, боковые поручни и прочие деревянные элементы саней были черного цвета, а другие части, выполненные из листового железа, были выкрашены в белый цвет. Удачное сочетание цветовой гаммы, придавало саням легкий и нарядный вид.

Односельчане не единожды просили их у отца: то Новогоднюю быстроногую тройку впрячь в них, то для других более торжественных случаев: свадьбы, крестины, Масленица. Не было случая, когда бы, отец не внял деликатным просьбам земляков.

Так же виртуозно мог творить подобные вещи еще один житель нашего села. Это Николай Хадеевич Хандархаев, неизменный работник советских органов – вечный секретарь сельского Совета.

В отличие от отца он телеги делал на воздушной подушке, то есть применял автомобильные шины. Где уж он их брал, в эпоху тотального дефицита, остается для меня не разгаданной тайной. Столяром он был первоклассным, все изделия, вышедшие из под рук Николая Хадеевича, были легко узнаваемы.

Говоря о средствах передвижения нельзя не упомянуть о конной сбруе. Отец так же искусно владел шорным промыслом и всегда собственноручно занимался этим ремеслом. Опять же, сбруя была рабочая, более простая без всяких наворотов и прибамбасов, и сбруя выездная, особенная.

Прикасаться к ней, а уж тем более пытаться использовать ее в своих «низменных» целях, нам не дозволялось категорически. Самое большее это подержать в руках в процессе запряжки-распряжки лошади и не более того.

Занимался этим кропотливым делом отец в домашней мастерской, долгими зимними вечерами под заунывную песнь не молкнущей вьюги в морозной ночи.

Снег, мороз, метель – все эти естественные природные явления в последние десятилетия проявляют себя не столь явственно. Как-то не то, и как-то не так. Нет сугробов, нет крещенских морозов, нет завываний вьюги – вечных спутников зим периода нашего детства.

Метель наметала сугробы, доходящие в иные времена, до уровня высоченного забора. Мы, мальцы несмышленые, вставали на гребень конька самой высокой крыши и сигали без страха вниз.

Справедливости ради стоит отметить, что страх, конечно, имел место быть, но мы же не девчонки. Говорят, что страх напрочь отсутствует у людей умственно неполноценных. Всем же остальным чувство страха дается от природы. Другое дело, кто и как сумеет преодолеть в себе это чувство.

Старшина Васков, в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» очень тонко подметил, сказав: «Испугался, или нет – это видно будет во втором бою, а в первом это просто растерянность». Иными словами – сможет ли человек перебороть свой страх во втором бою. Если не сумел, значит беда.

Все обходилось тогда с нами, слава богу, благополучно. Окажись, ненароком, под снегом забытый невесть кем, какой-нибудь сельхозинвентарь, будь то плуг или борона, последствия могли бы быть необратимыми.

Сколько же в детстве мы совершали необдуманных поступков, могущих повлечь за собой печальные события? Как же мы хорохорились друг перед дружкой, демонстрируя показную храбрость? Чего стоила одна только забава, под кодовым названием, «пугач», которая, в свое время, оставила свои отметины на юном личике моего школьного товарища.

Ведь все же, или почти все, сходило с рук. Кто-то там наверху, видать, неотступно следил за детями своими неразумными; играть, играйте – но не заигрывайтесь!

Именно, зима была для отца самым подходящим периодом для пошива конской амуниции. Хотя гораздо удобнее было бы, на мой взгляд, расположиться со всем своим хозяйством в теплую погоду, где-нибудь на свежем воздухе под навесом.

Видать, у него были свои особые счеты к зиме, коли вдохновение приходило к нему морозными вечерами, когда льются из клубных динамиков песни очередного «индитского» шедевра киноискусства, и слышен за окнами тихий шелест долгой ночи.

Дома, в отведенном для него уголочке, всегда хранились в больших объемах рулоны сыромятной кожи (вот, где было раздолье нам и нашим друзьям для решения проблем крепежа наших коньков). Производство шорного дела, требовало много кожи. Все изделия сшивались из 3-х слоев кожи, и ею же скреплялись между собой, что не говори – расход не малый.

Самым популярным видом конской сбруи была узда. Она же, в большей степени, и приходила в негодность (сколько мы ее в детстве растеряли, разбросали, раскидали… благо, отец сошьет новую).

Кроме нее обязательным атрибутом была шлея, а все остальное являлось хоть и нужным, но не столь материалоемким элементом конской упряжи. Это чересседельник, по-нашему чембур, супонь, разного рода украшения в виде кисточек, колокольчиков и много чего по мелочи.

Хороший мастер считал своим долгом украшать свою продукцию блестящей и сверкающей мишурой. Для практических целей это, ровным счетом, никакой роли не играло, но считалось брендом, своего рода знаком качества. Все это присутствовало в работах отца.

Не умаляя никоим образом достоинств моего отца, должен отдать должное человеку в нашем селе, который считался признанным мастером шорного дела – это Матвей Булытович Ташмаков.

Все его предметы упряжи внешне отличались той нерукотворной легкостью и неповторимым шармом, что придавало им «узнаваемость». Во всем чувствовалась рука мастера.

Редко кому удавалось сплести кнут восемью, тонко нарезанными, полосами сыромятной кожи. Можно представить плеть из 2-х, 3-х, даже 4-х концов, а каким образом дядя Матвей умудрялся воспроизвести восьмиполостный ряд плетения – для меня загадка.

Его кнут, сплетенный таким, одному ему известным способом, выглядел, как то редкое явление могущее заставить человека бесконечно восторгаться творением рук человеческих. Наверху – толстый, неповторимый жгут, плавно переходящий к низу в тонкий бисер. Стоило кинуть беглый взгляд, чтобы понять, чьих это рук дело.

У него было много сыновей и они, так же, как и мы в свое время, не очень берегли труд своего отца. Частенько приходилось видеть узду, вышедшую из мастеровитых рук дяди Матвея, в собственности посторонних лиц. Все это есть продукт нашей детской беспечности и безалаберности – как же, отец новую пошьет.

Глава 6

Наш отец мог и не пошить… Его могло бы и не быть. В то время, когда лучшие сыны воевали на фронтах Великой Отечественной, отец отбывал наказание, как «враг народа».

Почти каждую советскую семью постигла участь раскулачивания и репрессий. Падеж колхозного скота послужил тем спусковым крючком, лишившим отца свободы.

Первые годы неволи он провел в Иркутске, на строительстве аэропорта. Труд чрезвычайно тяжелый, унесший жизни тысяч невинных людей.

– Тела мертвых, как дрова в поленнице, грузили мы в вагоны нескончаемых эшелонов, – вспоминал отец.

– Приходили молодые, здоровые и статные ребята ростом под 2 метра, а через месяц – «продукт» для погрузки в товарняк, – и это правда, исходившая из уст отца.

Всякий конвоир, одурманенный мифами советской идеологии, проявлял себя, в той конкретной ситуации, не лучшим образом. Удар прикладом ППШ в лицо осужденному – это было для них таким же обыденным явлением, как сходить п… ть.

Чувствовал ли угрызения совести от содеянного тот самый солдат-недоумок срочной службы? Вряд ли, ведь перед ним изменники Родины, такую мысль насаждали ему, и он считал себя правым – неча с ними церемониться.

О том, что можно выжить в этом кромешном аду, отец и не помышлял. В минуты смертельной опасности, человек, оказывается, способен воспринимать происходящие вокруг него события спокойно и хладнокровно. На собственную жизнь он смотрит, как бы со стороны.

– Выживу, или нет? Похоже, что нет, эвон какие ребята загибаются, —

так отстраненно думал он о собственной судьбе.

Но судьба на этот раз проявила к нему акт милосердия. То ли стройка была завершена, то ли было на то высочайшее указание, но, тем не менее, перебросили его отряд в Тайшет.

Там он уже не махал киркой и лопатой, а состоял при канцелярии. Почерк у отца был каллиграфический, и эта способность сослужила ему добрую службу.

Появились первые признаки надежды, не столь мрачной уже представлялось будущее, забрезжил свет в конце тоннеля. И эта часть пребывания в неволе, вспоминалась им с нотками тонкого юмора. Так уж устроен человек – находить в любом состоянии повод для шутки и смеха.

Ну а дальше, все как у людей. Свобода, дом, любящая жена, пополнение семьи и самое горячее участие в строительстве «светлого будущего». Вера в идеалы коммунизма и скорый приход на нашу многострадальную землю утопического учения теоретиков марксизма-ленинизма.

Люди, поколения моего отца, ко всему происходящему относились безропотно. Много потрясений случилось при их жизни. Была коллективизация, со своими перегибами-перехлестами; были репрессии, превратившие страну в ГУЛАГ; было отступление Красной Армии в первые годы ВОВ, и как следствие миллионы плененных солдат и младших офицеров. Следующая волна репрессий, пришедшая уже после великой Победы.

Пройдя, испытав на себе, все эти ужасы, народ не ожесточился. Нет, не ожесточился, напротив всегда находил слова оправданий. Отец всегда призывал о необходимости вступления в компартию. Сам он был членом ВКПб, впоследствии, по известным причинам, исключенный из ее рядов.

Если кому покажется, что он таил, в течение своей жизни, злобу на сей счет, тот глубоко заблуждается. Отец считал, что человек, побывавший в местах заключения, не достоин, быть в рядах партии.

Вот так, ни много, ни мало – не достоин! Кто ему эту белиберду в голову вдолбил? И ведь не один он такой был, а и все те, кто рядом с ним, бок о бок, пережил все эти несчастья, выпавшие на их долю.

Или возьмем другой пример. Дед мой, Алексей Хунгурешкинович, на полном серьезе доказывал, что солдат, оказавшийся в плену, должен отсидеть в лагерях.

На вопрос:

– Почему? – неизменно отвечал:

– Так положено!

Мне же, несмышленышу, действительно было невдомек, почему такая несправедливость вершится в самой «справедливой» стране мира.

Глава 7

Дед, отстаивая свою позицию, горячился:

– Ты думаешь, тебе должны сказать спасибо, за то, что ты был в плену?

– Нет, положено идти в тюрьму, коли ты оказался в плену, – заключал он.

Жаркие баталии происходили у нас с дедом, что возьмешь – старый, да малый…

Дед прошел простым пехотным солдатом три войны: Первую мировую, Гражданскую и ВОВ. При всех своих заслугах, никогда не выпячивал грудь колесом, всегда оставаясь простым и скромным человеком.

Среди своих односельчан и сверстников, кажется, считался одним из самых просвещенных и грамотных людей. При колхозно – совхозном обустройстве народного хозяйства занимал посты, почитаемые и уважаемые в народе.

Книг и газет не читал, однако, был в курсе всех политических событий в стране и мире. Он очень много знал, живо интересовался общественной жизнью.

Знал всех командующих армий и фронтов Великой Отечественной. Досконально мог разобрать стратегию наиболее значимых сражений, как то: сталинградская битва, курская Дуга, форсирование Днепра, взятие Берлина.

На полях сражений второй мировой войны, дед оказался далеко не в юношеском возрасте. Однополчанин его, Бадма, уроженец Агинского округа всегда предрекал ему скорую демобилизацию.

На вопрос деда, на чем зиждятся его умозаключения, тот отвечал:

– Вижу, как белые лошади еженощно спускаются с небес о твою безгрешную душу, а мне, мил друг, не суждено, видать, вернуться с поля брани, … а ты, скоро будешь дома.

Тем временем, вышел Приказ председателя комитета обороны тов. Сталина о демобилизации военнослужащих сержантского и солдатского состава, достигших предельного возраста – 50 лет.

Так, дед завершил военную службу. Частенько затем вспоминал своего фронтового друга, Бадму, предрекшему ему скорое завершение его военной «карьеры».

Жив ли он, нет ли; остался ли он невредимым в той мясорубке – вот те вопросы, которые занимали деда все послевоенные годы. И сам же отвечал:

– Нет, наверное, погиб.

Дед прожил долгую и счастливую жизнь. Никогда не болел, ни чихал, ни кашлял. Ранней весной, 7 апреля, ложился на дощатый пол в сенцах, грелся на солнышке, дремал.

День Благовещения, он называл «балбэйшэн удэр» и в зависимости от солнцестояния в этот день, предрекал погоду на предстоящую весну.

Жил он, то у нас, то у дочерей. Одинаково хорошо ладил и с невесткой, нашей матерью, и с зятем, Борисом Хантуевичем.

Если ходил по гостям в деревне, то по пути обязательно находил лужайку, зеленую травку и ложился на землю-матушку – пообщаться с ней, энергией подпитаться, от себя передать землице частичку своего тепла.

Не признавал никаких перин и прочего мягкого ложа, а спал же всю жизнь на досках, застеленных сыромятной кожей, хубсар, и тонким матрасом. Днем постель складывал в изголовье, плотно натягивал покрывалом, и получалось у него подобие кресла.

На этом своем «кресле» и проводил он свой досуг: принимал гостей, проводил семейные совещания, устраивал всевозможные диспуты и «научно-практические конференции».

Любил дед, вспомнив, что-нибудь из далекого прошлого тотчас делиться с окружающими этой информацией.

Срочно сзывал по этому случаю, благодарного слушателя, и, как говорится с толком, чувством… излагал свои мысли. А рассказывать он умел, тонко подмечал все нюансы минувших событий. На самом интересном месте рассказа, имел привычку прервать повествование.

В роли бесплатных ушей, частенько, приходилось пребывать мне. Тысячи игольев, воткнутых в задницу, не давали возможности усидеть на месте после столь вероломного нарушения детских ожиданий.

Ожиданий услышать от деда прямо сейчас, а не опосля, всю правду о том, о чем он только что рассказывал. Никак нельзя было смириться с дедовой привычкой, останавливать свой монолог на самом интересном месте.

А дед, тем временем, готовил свою трубку для свежей порции самосада. Делал это по-стариковски обстоятельно, не торопясь. Сначала вычищал от копоти саму трубку, затем брался за чубук, и только потом заправлял «топку топливом».

Все это занимало много времени. Чего только стоит сам процесс прикуривания. Табак разгорался нехотя и для полноценного процесса курения, дед втягивал в себя из чубука дым и «чмокал» минут пять, и только потом трубка, нехотя, приходила в рабочее состояние.

Сколько же телодвижений должен был совершить за это время его мелкий слушатель, кто бы знал? Начинал дед свой «прерванный полет» с того места, где остановился. Память у него была феноменальная. Только сдается мне, что все эти деланные перерывы, возня с трубкой, долгие прикуривания были тактическим его ходом.

Он видел, как нервничает его малолетний слушатель и решал про себя – убежит, постреленок, или нет?

Курил дед крепчайший, доморощенный самосад. На вопрос о том, сколько годов он курит, дед неизменно отвечал:

– Сколько себя помню, столько и курю! – то бишь, надо понимать, сызмальства. Несмотря на это, здоровье у него было отменным.

В восьмидесятилетнем возрасте ходил вместе с нами на покос. Не только косил наравне с молодежью, но и учил косить качественно, проверял прокосы на предмет «халтуры», отбивал литовки.

Только один раз за свою жизнь, зимой 1974 года, прихворнул слегка. Мать вместе с бабой Надей Багиновой начала его собирать. Приготовили они ему теплое одеяние, сшили новые унты, а он… передумал помирать. Долго еще носил те самые унты.

Иногда, предавшись воспоминаниям военного прошлого, он заворачивал фронтовую самокрутку. Фронтовики той поры признавали только «козью ножку». Эта сигара из махорки, толщиною в палец, чадящая – не приведи Господь.

Много было тогда калек, у многих были изувечены руки, однако же, все, как-то умудрялись завернуть ту самую «козью ножку». У деда не было увечий. Уважая память своих собратьев, он время от времени заворачивал ее – любимую.

Это было время священнодействия, ибо предавался он этому занятию с упоением. Объяснял и показывал мне, малолетнему балбесу, хитрости этого тонкого действа. Старый дело делает, малый вникает.

Стараясь угодить старому, я как-то положил себе в рот нашу с ним общего производства сигару, с тем, чтобы прикурить, а затем передать ему. За этим занятием нас обоих застала мать. Долго дед оправдывался, доказывая ей, что она все не так поняла, и что ребенок, в сущности, здесь не причем.