Пушкинский дом

Не будучи поклонником Битова и не считая его классиком, признаю, тем не менее, его несомненный литературный дар. Роман добротный, очень ленинградский, очень филологический. Читать тяжело - нет, вовсе не из-за нарочитой витиеватости текста, с этим как раз всё в порядке, а просто очень печально. Несчастные люди в несчастливое время - это всегда очень печально.

Книга, которая когда-то привела меня к Битову ("за одного Битова двух небитых дают"). Роман не тяжелый, а, скорее, насыщенный, и эпоха в нем отобразившаяся такая же не столко тяжелая, сколько насыщенная, плотная, очень "советская"...

«Пушкинский дом» — потому ли, что постмодерн, потому ли, что просто хороший роман, нужное подчеркнуть — он о многом. Ещё та энциклопедия. Открывай и читай, а там уж будет всё расставлено по местам, кто и где должен тебя встретить, что сказать. Для меня он стал как «Хазарский словарь», только лучше (тут я как всегда про Павича, потому что он открыл для меня эту игру с текстом в вопрос-ответ). Страна — история — человек — время — литература — взаимоотношения — семья — город — дополняй список до бесконечности. Кажется, здесь ничего не упущено; каждому есть, где развернуться. Когда я открою роман в следующий раз, что-то другое заденет меня и прополощет, и я напишу о другом, сегодня же:

Это книга откровения. О тебе. Найти в себе силы посмотреть на себя честно, найди в себе силы спросить: не я ли Левушка, не обо мне ли пишет Андрей Георгиевич. Посмотреть на Леву Одоевцева и честно сказать: нет, это не я. Битов пишет о человеческом, о том, в чем едва ли себе когда-либо признавались, потому еще, что многое не понимали и не могли ухватить. Вот он рассказывает; а сможешь ли, разрешишь ли себе со стыдом ухватить, сказать – да. Все мы немножко лошади – все мы немножко Лёвы; кто прочитает монолог Митишатьева и ни разу не вздрогнет? Испытание. Книга – исповедь тебя перед самом собой. Очередная книга страшного суда. Нужно только не испугаться, но ведь кого бояться? Ты один здесь; наедине с автором, но он тебе уже ничего больше не скажет, кроме написанного, так что не страшно.

С другой стороны, все писатели, наверное, немножко достоевские (погрешность тут будет, конечно, большая, но из песни слов не выкинешь). Нет-нет, да и почувствуешь этот запах совести человеческой и скорби, и услышишь голос Федора Михайловича в одном ли, в другом персонаже. (А за Леву очень стыдно – он ведь был бы князь Мышкин, если бы был.) К концу Битову совсем сложно стало сопротивляться. К слову об этом, всё это бичевание – Гоголь, Достоевский, здесь Битов, да все – как мы позволяем? В чем феномен нашего доверия и склонения головы? Почему не брыкается, а щемит и щекочет внутри совесть, признаваясь: да, было; да, чувствовал; да, да, делал! Какой силы должен быть либо текст, либо образ самого писателя как живого человека, а иногда вместе, чтобы мы поверили, доверили, не посмеялись, открылись. Вот это меня совершенно поражает, механизмы, которые в нас срабатывают: в чём ключ? В каком слове, какой честности, какой жизни?

…И еще мне иногда казалось, что это «Петербург» Белого, но с какой-то иной изнанки. Та же фантасмагория времени и пространства; мясорубка взмокла, заржавела и встала — теперь тут толкут, ступка города, пестик века, или наоборот, и вот медленно, методично растирают. Людей, годы, судьбы, характеры, отношения, классы. И судя по Битову – раз за разом подливают водки.

Очень двойственные ощущения. С одной стороны, чудесный язык, образность, портреты, местами небанальный юмор. С другой… пишут, что это постмодернизм. И да, это реально постмодернизм, но - постмодернизм наивный. Постмодернизм, в котором автор дотошно разжевывает читателю довольно-таки простые игры со временем, стилем и персонажами (маскируясь под авторский голос «Золотого века» русской литературы); постмодернизм с жирнющими отсылками к произведениям школьной программы (есть, к примеру, рассказик с переписанной пушкинской «Метелью»; гоголевские разговоры; достоевские разговоры и проч., и проч.); и, к сожалению, подчас весьма скучный. Это сочетается с  удивительным инфантилизмом главного героя (который полкниги не может со своими женщинами разобраться), который невольно проецируется на литературный инфантилизм автора.

Кажется, что Битов просто испугался написать действительно хороший сложный постмодернистский роман. Он поминутно оглядываяется на читателя и спрашивает его - а это ты понял? а это? ну давай еще раз объясню. Причем, такой подход в СССР начала 70х, возможно, и был оправдан - де факто не читали ни Джойса, ни Пруста, ни Набокова (все они в «Пушкинском доме» упомянуты), но сейчас это выглядит, как минимум, неловко. Убедительное доказательство того, что не надо оглядываться на читателя и тем самым сковывать свой талант. 

А роман, пожалуй, можно порекомендовать лишь тем, кому интересны советские 60-е годы и/или развитие русской литературы в целом.

Черная речка, черный пистолет, На снегу два человечка, Хлоп, — и одного уже нет... Серебряная Свадьба

Поймав Левин взгляд, дядя Митя ещё смутился, суетнулся к Далю, попробовал обычную их игру... "Скажи, только как можно короче и точнее, что такое лорнет?" — "Ну, — вяло откликнулся Лева, — это что-то среднее между биноклем и очками, их подносили к глазам в театре и на балу..." — "Это — коротко?! — разозлился дядя Митя и заглянул в Даля. — "Очки с ручкой" — вот и фсё!" Лёва опешил, но быстро взял себя в руки. "Дядя Диккенс, а что такое хорошая книга? Скажи-ка мне в двух словах". "Лёва, хорошая книга — это когда ты держишь не новый уже томик в руках, ощущаешь его вес на ладони, когда щекочет твой слух клёкот страниц, внезапно побежавших одна за другой, гонимых порывом ветра, верной рукой ты останавливаешь этот бег, находишь нужную страницу, как поэт рождает нужную рифму, вдыхаешь аромат страниц, хорошо ещё, если они пожелтели и хранят на себе отпечатки прежних пар, глаз, десятков пар глаз, сотен пар глаз, иногда в ней можно встретить забытый листик, календарик, цветок, ты вдыхаешь эти строки полной грудью, закрывая глаза и уносясь далеко-далеко, даже за пределы своего понимания, но потом ты роняешь свой взгляд на эти строки, как роняет лист последнюю каплю после опостылевшего дождя, у сына родился отец, у внука рождается дед, у знака рождается смысл, у формы рождается слово, и вдруг случается так, что ты полюбляешь эту славную игру всем сердцем, если же не родился ты с куриной слепотой слова или же попал в дурную компанию, где пищу духовную подменяет пища телесная, и где в ответ на твои сентенции тебе смачно плюют в самую сердцевину, и тогда уже ничего не остается, ты уж молчи, скрывайся и таи, не говори, что постиг это, что деду твоему впору знать Бахтина и Жирмунского, а тебе бы в самый раз водиться с Аствацатуровым, но продолжай-продолжай, читай, но не слишком уж аннигилируйся, не забывай, что Он следит за тобой, не с битой, но прихлопнуть может, даже и приуБИТЬ, не зря же метит Он своей фамилией, намекает, но Он лишь следит, не прыгает в койку, как Набоков, не гремит сапогами в передней, как Достоевский, не смеётся лучезарно во весь рот, как Пушкин, Он просто есть, чтобы Любаша не открыла Лёве дверь, чтобы Альбина бросила Его ради неполюбившего, чтобы Фаина прижималась коленями к Нему, а не к Лёве, и Он нажмёт на курок, но всё равно воскресит, ибо Лев не только Толстой для него, Лев, Лёва, Лёвушка — ласковое рычание в груди, мамин симпатяга, папин (или не папин?), дедушкин последователь-преследователь-исследователь и, наконец, дядин собеседник, спасший его книгу от гибельных сестринских ручонок, а потом находишь в этой книге упоминание другой, второй, третьей — и так далее, круговерть, карусель летит без остановки, в метель ли, на маскарад, к кокоткам или же в острог, ты поражаешься, сколько слов поняли люди за последние несколько лет, ведь еще недавно ни одного не знали... но вот уж страшно и перечесть, и кончить, а надо, надо, до победной точки, наконец, отмечаешь границу наконечником карандаша (подсказка для следующей пары глаз), оглядываешься назад, на сотни тысяч километров, пробежал которые не остановясь, не присев и даже не моргнув единым глазом, не дыша, вспоминая тех дев (Фаина? Альбина? Любаша?), но сливаются имена в единый ком, лишь одно, не имя — название..." "Дядя Диккенс! И это коротко?" "Название ей, хорошей книге — "Пушкинский дом". Лёвушка, запомни раз и навсегда забудь — о хорошей книге либо много, либо никак".