Грубиянские годы: биография. Том I

Jean Paul

FLEGELJAHRE

Eine Biograpbie

Перевод с немецкого Татьяны Баскаковой

От переводчика

Ich danke der Berlin Russisch-Gruppe, den Teilnehmern der Deutsch-Russischen Uberset-zerwerkstatt in Krasnoyarsk soivie personlich Gabriele Leupold, Christiane Korner und Kirill Blascbkov fur ibre wertvolle Hilfe.

Я благодарю «Берлинскую русскую группу», участников Немецко-русской переводческой мастерской в Красноярске, а также лично Габриэле Лойпольд, Кристиане Кернер и Кирилла Блажкова за их ценную помощь.

© Маттиас Дрегер, Издательство «Райхль», 2017

Первая книжечка

№ 1. Свинцовый блеск
Завещание. – Слезный дом

Никто не припомнит, чтобы с тех пор, как Хаслау стал резиденцией, там ждали чего-то – за исключением рождения наследного принца – с таким нетерпением, с каким теперь ожидали обнародования ван-дер-кабелевского завещания. Ван дер Кабель мог бы зваться Крёзом из Хаслау, а его жизнь – нумизматической забавой, или промывкой золота под золотым дождем, или как-то иначе, по желанию остроумцев. Семеро еще здравствующих дальних родственников семерых уже умерших дальних родственников Кабеля хотя и питали еще некоторую надежду на то, что их упомянули в завещании, поскольку наш Крёз поклялся о них не забыть; однако надежды оставались блеклыми, ибо никто ему особо не верил: ведь он не только вел свои хозяйственные дела уныло-нравственно и бескорыстно – а в сфере нравственности семеро его родственников были еще новичками, – но и с самими родственниками обращался настолько насмешливо, с сердцем, столь переполненным всяческими выходками и ловушками, что полагаться на него не стоило. Сияющая улыбка до ушей, оттопыренные губы, а также ехидный фальцет ослабляли то приятное впечатление, которое производили благородной лепки лицо и большие ладони, из которых каждодневно сыпались и новогодние подарки, и бенефисные комедии, и чаевые; а потому наши перелетные птицы считали Кабеля – это живое рябиновое дерево, на котором они и питались, и гнездились, – замаскированной птичьей ловушкой и не видели зримых ягод за незримыми волосяными петлями.

В промежутке между двумя апоплексическими ударами ван дер Кабель составил завещание и передал его в магистрат. Но даже на смертном одре, вручая семерым предполагаемым наследникам сохранную квитанцию, он сказал прежним тоном: он, мол, не хочет надеяться, что этот знак его прощания с жизнью огорчит достойных мужей, которых ему гораздо приятнее представлять себе как смеющихся наследников, чем как плачущих; и только один из присутствующих, холодный насмешник, полицейский инспектор Харпрехт, ответил насмешнику теплому: их совокупная реакция на такую потерю не будет зависеть от их воли.

В конце концов семеро наследников со своей сохранной квитанцией явились в ратушу в таком составе: член церковного совета Гланц, вышеупомянутый полицейский инспектор, придворный торговый агент Нойпетер, придворный фискал Кнолль, книготорговец Пасфогель, воскресный проповедник Флакс и некий Флитте из Эльзаса. Они потребовали от магистрата предоставить им написанное покойным Кабелем заявление и вскрыть завещание как положено и подобающим случаю образом. Главным душеприказчиком был сам полномочный бургомистр, его помощниками – остальные члены городского совета. Заявление и завещание тотчас принесли из канцелярии ратуши в ратушную залу – и показали, пустив по кругу, всем господам членам городского совета и наследникам, чтобы они осмотрели оттиск городской печати на конверте; после чего регистрационную запись, сделанную на заявлении городским писцом, зачитали вслух семи наследникам, дабы те убедились, что покойный в самом деле подал заявление в магистрат, то бишь доверил эту бумагу scrinio rei publicae, и что в день подачи заявления он еще был в здравом уме; наконец семь печатей, коими покойный самолично запечатал конверт, были проверены и признаны целыми. Теперь – после того как городской писец снова сделал обо всем этом краткую регистрационную запись – завещание с божьей помощью вскрыли, и бургомистр зачитал нижеследующее:

«Я, ван дер Кабель, составляю сие завещание 7 мая 179* года, здесь, в моем доме в Хаслау, на Собачьей улице, обходясь без многих миллионов слов, хотя я был одновременно немецким нотариусом и голландским священником. Но, полагаю, я еще чувствую себя до такой степени как дома в нотариальном искусстве, что сумею выступить в качестве грамотного составителя завещания и завещателя.

Завещатели обычно приводят трогательные причины, побудившие их составить такой документ. В моем случае это, как обычно, предстоящая мне блаженная кончина и мое наследство, коего ожидают столь многие. Говорить о похоронах и тому подобном – значит расслабиться и проявить глупость. А вот то, в качестве чего я останусь, пусть вечное солнце наверху поместит в одну из своих зеленых весен, а не в мрачную зиму.

Относительно милосердных пожертвований, о которых обязаны спрашивать нотариусы, я распоряжаюсь таким образом, что для трех тысяч здешних городских бедняков всех сословий выделяю такое же число легких гульденов, в благодарность за что они в будущие годы, в годовщину моей смерти, должны на общинном лугу – если там не будет стоять палаточный лагерь – разбивать и населять свой лагерь, радостно проедать эти деньги, после чего смогут еще и облачиться в палаточную парусину. Также я завещаю всем школьным учителям нашего княжества, каждому, по одному августдору, а здешним евреям – мое место в придворной церкви. Поскольку я хочу разбить свое завещание на клаузулы, то эта пусть считается первой.

2-я клаузула

Обычно назначение наследников и лишение права наследования числятся среди важнейших частей завещания. Имея это в виду, я все же г-ну члену церковного совета Гланцу, г-ну придворному фискалу Кноллю, г-ну придворному торговому агенту Петеру Нойпетеру, г-ну полицейскому инспектору Харпрехту, г-ну воскресному проповеднику Флаксу и г-ну придворному книготорговцу Пасфогелю, а также господину Флитте ничего из своей руки не завещаю – и не только потому, что они, как весьма отдаленные родственники, не имеют права на quarta Trebellianica или потому что, в своем большинстве, они уже сами могут оставить достаточно большое наследство, но по той причине, что я из их собственных уст слышал, что они любят мою скромную персону больше, нежели мое большое наследство; при сей любви я их и оставляю, хотя из нее мало что можно извлечь…»

Тут семь господ с вытянувшимися физиономиями разом встрепенулись, как сони-полчки после семимесячной спячки. Член церковного совета, человек еще молодой, но прославившийся по всей Германии устными и печатными проповедями, больше всех обиделся на такой укол – у эльзасца Флитте прямо в зале, где они сидели, вырвалось похожее на щелчок проклятие – у Флакса, воскресного проповедника, отвалилась челюсть – и вообще членам городского совета довелось услышать много произнесенных вполголоса характеристик покойного Кабеля, таких как «подлец», «шут», «нехристь» и т. и. Однако полномочный бургомистр Кунольд махнул рукой, придворный фискал и книготорговец опять привели в боевую готовность пружины своих лиц-мышеловок, после чего бургомистр продолжил чтение документа, хоть и не без труда принуждая себя к серьезности:

«3-я клаузула

Сказанное не относится к принадлежащему мне дому на Собачьей улице, который, в соответствии с этой моей третьей клаузулой, совершенно в таком виде, как он выглядит сейчас, достанется и будет принадлежать тому из моих семи вышепоименованных г-д родственников, кто за полчаса (отсчитываемые с момента прочтения этой клаузулы), раньше, чем остальные шестеро соперников, сумеет пролить одну или две слезинки обо мне, его отошедшем в мир иной дяде, – в присутствии уважаемых членов досточтимого магистрата, который это запротоколирует. Буде же влага так и не появится, дом тоже перейдет к универсальному наследнику, которого я прямо сейчас назову».

Тут бургомистр закрыл завещание, отметил, что такое условие хотя и необычно, однако не противоречит закону, так что теперь суд должен присудить дом первому, кто заплачет, положил на стол свои часы, которые показывали 11/4 утра, и спокойно опустился в кресло, дабы в качестве исполнителя завещания увидеть, как и все члены суда, кто же первым прольет требуемые слезы по завещателю.

Чтобы с тех пор, как существует Земля, на ней хоть раз собирался такой же печальный и причудливый конгресс, как этот – конгресс семи, можно сказать, объединившихся для плача засушливых провинций, – такого ни один непредвзятый человек не решился бы утверждать. Поначалу драгоценные минуты просто растранжиривались на смущение, удивление и усмешки; члены конгресса слишком неожиданно увидели себя поставленными в положение собаки, которой в момент яростнейшего бега враг вдруг крикнул: «Стоять!», и вот она поднимается на задние лапы, скалит зубы, ждет… – слишком быстро заставили их перейти от проклятий в адрес покойного к его оплакиванию.

О подлинном умилении – это видел каждый – нечего было и думать: при такой-то галопирующей спешке откуда же взяться проливному дождю, экстренному водосвятию для глаз? Но за остающиеся двадцать шесть минут что-то могло произойти.

Коммерсант Нойпетер поинтересовался, не проклятая ли это сделка и не дурацкая ли шутка для разумного человека, – но сам ничего разумного не придумал; однако при мысли, что за одну слезу в его кошель могла бы влиться стоимость целого дома, он почувствовал странное раздражение слезных желез и выглядел теперь как больной жаворонок, которому собираются поставить клистир, воспользовавшись булавкой со смазанной подсолнечным маслом головкой – заменителем головки в данном случае и был дом.

Придворный фискал Кнолль скривил лицо, как бедный ремесленник, которого подмастерье субботним вечером бреет при свете сапожницкой лампы: он был ужасно рассержен таким неправильным употреблением понятия «завещание» и уже близок к тому, чтобы пролить слезы ярости.

Хитроумный книготорговец Пасфогель заставил себя успокоиться относительно ситуации как таковой и начал спешно припоминать все трогательные истории, которые у него имелись: отчасти в издательстве, а отчасти и в лавке, на комиссии; он надеялся, что таким образом какую-нибудь кашу да сварит; да только при этом выглядел как собака, которая медленно слизывает рвотное средство, намазанное ей на нос парижским собачьим доктором Эме: то есть для достижения желаемого эффекта тут требовалось некоторое время.

Флитте из Эльзаса чуть ли не пританцовывал, со смехом разглядывая всю эту серьезную компанию, и поклялся, что хоть он не самый богатый из них, но даже за целый Страсбург и Эльзас в придачу не мог бы заплакать, когда идет такая потеха…

В конце концов полицейский инспектор Харпрехт, внушительно взглянув на него, заявил: мол, ежели мсье надеется, что посредством смеха выжмет из всем известных желез – а также из мейбомиевых желез, из слезного мясца и тому подобного – желанные капли и преступным образом покроется ими, уподобившись запотевшему окну, то он, Харпрехт, хочет его предостеречь: он в результате выиграет так же мало, как если бы стал сморкаться, желая извлечь из этого выгоду; ведь, как известно, через носослезный проток глазной влаги вытекает больше, чем ее проливается в любой церкви во время надгробной проповеди. – Однако эльзасец заверил присутствующих, что смеется лишь ради удовольствия, а не с серьезными намерениями.

Сам инспектор, поскольку славился обезвоженным сердцем, попытался воздействовать на свои глаза таким образом, что широко их раскрыл и очень пристально уставился в одну точку.

Воскресный проповедник Флакс походил на нищего еврея, взгромоздившегося на лошадь, которая вдруг понесла: своим сердцем, которое из-за домашних и церковных неурядиц уже окуталось гнетущими тучами, он легко, как солнце перед надвигающейся грозой, притянул бы вверх необходимую влагу, если бы ему не мешал сам этот подплывающий, словно на плоту, дом – как слишком радостное зрелище и как запруда.

Член церковного совета, который знал свою натуру по новогодним и надгробным проповедям и хорошо понимал, что размягчает прежде всего себя, когда обращает размягчительные речи к другим, поднялся на ноги (потому что видел, что и он, и другие словно зависли на веревке для сушки белья) и с достоинством произнес: мол, каждый, кто читал его работы, наверняка знает, что в груди его бьется сердце, предпочитающее скорее подавлять в себе такие священные символы, как слезы, дабы ничего у ближних не выманивать, нежели специально эти слезы провоцировать ради каких-то второстепенных намерений. «Это сердце уже изошло слезами, но тайно, потому что Кабель был моим другом», – сказал он и огляделся вокруг.

Тут он с удовлетворением отметил, что все по-прежнему сидят сухие, как пробки: сейчас крокодилы, слоны, олени, ведьмы и даже репейники могли бы заплакать с большей легкостью, чем господа наследники, которых Гланц растревожил и настроил на злобный лад. Только для Флакса сказанное оказалось тайным стимулом: он спешно стал представлять себе благодеяния Кабеля, бедные платья своих седовласых прихожанок на утренней службе, Лазаря с его собаками и собственный длинный гроб, затем лица кое-каких людей, страдания Вертера, малое поле битвы и себя самого: как ему приходится в молодые годы мучиться и бороться из-за какой-то статьи в завещании; оставалось еще каких-то три раза нажать на рычаг водокачки, и он получит и требуемую воду, и дом.

– О Кабель, дорогой Кабель! – говорил Гланц, уже почти плача от радости по поводу подступающих к глазам траурных слез. – Только когда рядом с твоей грудью, полной любви и покрытой землей, и моя грудь, в свою очередь, подвергнется тле…

– Мне кажется, почтеннейшие господа, – Флакс печально поднялся на ноги и, заливаясь слезами, огляделся вокруг, – мне кажется, что я плачу… – Затем он снова уселся и продолжал плакать, теперь уже с большим удовольствием; наконец слезы высохли; на глазах у всего собрания он выудил награду-дом, победив своего соперника Гланца, который теперь был очень недоволен приложенными им усилиями, потому что без всякой пользы собственными речами наполовину отбил себе аппетит. Факт умиления Флакса был занесен в протокол, и дом на Собачьей улице навсегда перешел к нему. Бургомистр от всего сердца присудил его этому бедолаге: ведь в княжестве Хаслау впервые случилось так, что слезы школьного и церковного наставника не стали, как слезы Гелиад, легкими янтарями, заключающими в себе насекомых, но, подобно слезам богини Фрейи, превратились в настоящее золото. Гланц сердечно поздравил Флакса и радостно напомнил ему, что, возможно, сам и поспособствовал его умилению. Остальные, поскольку свернули на сухой путь, зримым образом отклонились от влажного пути Флакса; но все равно не покинули залу, желая услышать оставшуюся часть завещания.

И вот чтение продолжилось.

«4-я клаузула

С самого начала к потенциальному полному наследнику моих активов – а к таковым относятся мой сад перед Овечьими воротами, принадлежащий мне лесок на горе, и 11 000 георгдоров, вложенных в берлинскую лавку заморских товаров, и, наконец, оба барщинных крестьянина в деревушке Эльтерляйн с соответствующими земельными участками – я предъявлял самые высокие требования: много нищеты телесной и обилие духовного богатства. Наконец, уже в последний период моей болезни, отыскал я такого субъекта в Эльтерляйне. Я и подумать не мог, что в одном из десятков карманноигрушечных княжеств обнаружится беднейший из бедных, взаправду добрый, сердечно-радостный человек, который, может быть, из всех тех, кто когда-либо любил людей, любит их сильнее всего. Он однажды сказал мне несколько таких слов и дважды без свидетелей поступил так, что теперь я полагаюсь на этого юношу – можно сказать, навечно. Более того, я знаю, что перспектива получения полного наследства даже весьма опечалила бы его, не имей он бедных родителей. Хоть он и является в настоящее время студентом-юристом, но остается ребячливым, лишенным фальши, чистым в помыслах, наивным и нежным, подлинно благочестивым юношей наподобие тех, что жили в древние времена патриархов, в тридцать раз более умным, чем сам он о себе думает. В нем только то плохо, что, во-первых, он поэт, то бишь существо слишком уж растяжимое; и, во-вторых – как многие известные мне государства, когда речь идет о нравственном воспитании народа, – охотно закладывает в ствол пулю прежде пороха, а также передвигает часовую стрелку, чтобы ускорить ход минутной. Трудно поверить, что он когда-нибудь научится ставить мышеловки для студентов; а что дорожный кофр, ручки которого перережет вор, навсегда исчезнет из рук моего знакомца, видно из того, что он вообще вряд ли вспомнит, какие вещи в этом кофре лежали и как он выглядел.

Этот универсальный наследник – сын сельского шультгейса в Эльтерляйне, по имени Готвальт Петер Харниш: очень деликатный, светловолосый, милый паренек…»

* * *

Семь презумптивных наследников хотели было задать вопросы и уже готовы были выйти из себя; но им пришлось слушать дальше.

«5-я клаузула

Однако прежде, чем он станет наследником, пусть раскусит трудные орешки. Как известно, сам я прежде получил это ожидающее его наследство от моего незабвенного приемного отца ван дер Кабеля – в Брёке, в Ватерланде; и за это почти ничего не мог ему предложить, кроме двух жалких слов: Фридрих Рихтер, – то есть моего имени. Харниш, опять-таки, их унаследует, если, как объяснено дальше, снова воспроизведет и проживет мою жизнь.

6-я клаузула

Пусть мой легкий поэтический визитер почувствует себя весело и легко, когда услышит, что я лишь по одной причине – потому что сам всё это пережил, но за более длительный срок, – требую и распоряжаюсь, чтобы он сделал нижепоименованное, и ничего больше:

а) на протяжении одного дня побыл настройщиком рояля – далее

б) на протяжении одного месяца поухаживал за моим садиком, в качестве главного садовника, – далее

в) четверть года проработал нотариусом – далее

г) пробыл у какого-нибудь охотника так долго, пока не прикончит зайца – неважно, уйдет ли на это 2 часа или 2 года, —

д) он должен, в качестве корректора, добросовестно просмотреть 12 листов -

е) он должен провести неделю на книжной ярмарке с господином Пасфогелем, если, конечно, тот этого пожелает, —

ж) он должен прожить по неделе у каждого из господ потенциальных наследников (если наследник не будет возражать) и добросовестно исполнять все желания своего временного квартирного хозяина, если они согласуются с честью, —

з) он должен на протяжении нескольких недель учительствовать в сельской школе – и наконец

и) должен стать пастором; тогда, вместе с назначением на должность, он получит наследство. – Это и есть его девять наследственных обязанностей.

7-я клаузула

Веселым, как я сказал в предыдущей клаузуле, покажется ему всё это, тем более что я не отнимаю у него права менять местами мои жизненные роли и, например, сперва отправиться в школу, а уже потом на книжную ярмарку, – только закончить свой путь он должен непременно пасторской должностью; однако, друг Харниш, к завещанию я прилагаю, отдельно для каждой роли, запечатанный регулятивный тариф, именуемый тайной статьей: где в тех случаях, когда ты заряжаешь пулю прежде пороха (например, в нотариальных орудиях), – короче, за те ошибки, которые совершал когда-то я сам, – для тебя предусмотрено наказание либо в виде потери доли наследства, либо в виде отсрочки его выдачи. Будьте же умным, поэт, и помните о Вашем отце, который подобен некоторым дворянам в…ане, чье состояние, правда, заключается, как у русских помещиков, во владении крепостными, но крепостной-то у такого человека один-единственный: он сам. Помните также о вашем странствующем брате, который, возможно, еще прежде чем Вы об этом подумаете, вернется после своих годов странствий к Вашим дверям, одетый лишь в половину сюртука, и скажет: “А нет ли у тебя чего-нибудь из старья для твоего брата? Ты только взгляни на мои башмаки!” – Так что не забывайте о благоразумии, полный наследник!

8-я клаузула

Я обращаю внимание всех господ – от г-на члена церковного совета Гланца вплоть до г-на книготорговца Пасфогеля и Флитте (включительно) – на то, как тяжело Харнишу достанется всё это наследство, даже если оно не будет весомее, чем единственный подшитый здесь с краю лист бумаги, на котором наш поэт бегло изложил свое любимейшее желание, а именно: стать пастором в Швеции. – (Тут господин бургомистр Кунольд спросил, должен ли он зачитать сей документ вслух; но все присутствующие с нетерпением ждали дальнейших клаузул, и потому он продолжил:) – А посему я прошу моих дражайших господ родственников – за что я их отблагодарю, хоть и недостаточно, завещав им здесь, в знак признательности, в равных долях, ежегодные десять процентов от всего капитала, а также право пользования моим недвижимым имуществом, как бы оно ни называлось, до тех пор, пока упомянутый Харниш не сможет вступить в наследство в соответствии с шестой клаузулой, – я прошу их, как христианин христиан, чтобы они, подобно семи мудрецам, строго следили за юным возможным полным наследником и не оставляли незамеченным даже самомалейшего его ложного шага, могущего повлечь за собой отсрочку получения наследства либо потерю доли от такового, – и чтобы каждый такой шаг фиксировали в судебном порядке. Это поможет легкому поэту продвигаться вперед, отшлифует его и соскоблит с него ржавчину. Если это правда, дорогие семь родственников, что вы любили только мою персону, то это проявится таким образом, что вы хорошенько порастрясете образ, созданный по подобию ее (что самому образу пойдет только на пользу), что вы основательно, хотя и по-христиански, помучаете и подурачите его и вообще будете для него приносящим дождь Семеричным созвездием и его Злой семеркой. Чем чаще ему придется по-настоящему раскаиваться, то есть пасовать, тем больше пользы и для него, и для вас.

9-я клаузула

Ежели дьявол так оседлает моего полного наследника, что тот нарушит узы чужого брака, то он потеряет четверть наследства – она тогда перейдет к семерым родственникам; однако он потеряет только шестую часть, ежели соблазнит девицу. – Дни путешествий и пребывание в тюрьме не могут причисляться к времени добывания права на наследство; зато могут – дни пребывания на ложе болезни или на смертном одре.

10-я клаузула

Ежели юный Харниш умрет до достижения им двадцатилетнего возраста, то наследство перейдет к здешним corporibus piis. Если же он, как христианский кандидат, пройдет экзамен и выдержит его: то, пока не будет назначен на место, будет получать десять процентов, вместе с прочими господами наследниками, дабы не пришлось ему умереть от голода.

11-я клаузула

Харниш должен принести клятву, равносильную присяге, что ничего не будет брать в долг в счет будущего наследства.

12-я клаузула

Мое последнее желание – хотя и не последняя воля – состоит в том, чтобы, как я некогда принял имя ван дер Кабеля, так же и он при вступлении в наследство принял и носил впредь Рихтерово имя; но выполнение этого условия во многом зависит от его родителей.

13-я клаузула

Если удастся найти и заинтересовать ловкого, к тому же оснащенного для этой цели, даровитого писателя, который вдоволь настрадался в библиотеках: то такому почтенному мужу надо дать поручение – чтобы он, насколько сумеет хорошо, описал историю и период борьбы за наследство моего возможного полного наследника и приемного сына. Это послужит к чести не только его самого, но и завещателя – чье имя будет поминаться на каждой странице. Сей превосходный историк, мне в данный момент еще неизвестный, будет получать от меня, в качестве скромного выражения признательности, за каждую главу по одному нумеру из моего кабинета художественных и натуральных диковин. Этого человека следует обильно снабжать относящимися к нашему делу записями.

14-я клаузула

Если же Харниш откажется от всего наследства, это будет, как если бы он одновременно нарушил узы брака и оказался во власти смерти; в таком случае с полной силой вступят в действие клаузулы 9-я и 10-я.

15-я клаузула

Для исполнения завещания я назначаю тех высокочтимых персон, коим прежде было доверено oblatio testamenti; главным же исполнителем является полномочный бургомистр, господин Кунольд. Только он всегда будет открывать конверт с той из тайных статей регулятивного тарифа, которая относится к очередной, только что выбранной Харнишем наследственной обязанности. – В этом тарифе подробнейшим образом определено, какую сумму нужно выделить Харнишу, например, в связи с его вступлением в должность нотариуса – ибо что есть у него самого? – и сколько надо заплатить тому из резервных наследников, который окажется связанным именно с данной наследственной обязанностью: например, господину Пасфогелю за неделю, проведенную на книжной ярмарке, или кому-то другому в качестве платы за семидневное проживание гостя. В итоге все останутся довольны.

16-я клаузула

“Улучшенный Фолькман” на странице инфолио 276-й четвертого издания требует, чтобы завещатель оговорил providentia, то есть “временные ограничения, а потому я в этой клаузуле распоряжаюсь, что любой из семи резервных наследников или те из них, кто станет в судебном порядке оспаривать мое завещание или попытается добиться его признания ничтожным, во время судебного процесса не будет получать ни геллера из причитающихся ему процентов, каковые достанутся остальным наследникам либо – если судиться начнут они все – полному наследнику.

17-я и последняя клаузула

Любая воля вправе быть и безумной, и половинчатой, и выраженной через пень-колоду, только последняя воля такого права лишена, но должна, дабы закруглиться и во второй, и в третий, и в четвертый раз, то есть представлять собой нечто концентрическое, включать в себя, как это принято у юристов, и clausula salutaris, и donatio mortis causa, и reservatio ambulatoriae voluntatis. Так и я хотел бы прибегнуть к этому средству с помощью сказанного выше кратко и немногословно. – Я не намерен более открываться миру, от которого меня близящийся час вскорости скроет.

Во всех прочих случаях – Фр. Рихтер, ныне же – ван дер Кабель».

* * *

На этом чтение завещания закончилось. Все формальности – такие как подпись, печать, и т. д., и т. д. – были, как убедились семеро наследников, правильно соблюдены.