DUализмус. Семя льна

© Ярослав Полуэктов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Платаны и каштаны
(Perfecion XXI.16)

Теги иллюстрации:

Германия, Мюнхен, каштан, платан, стол, бокалы, пиво, баба, сиськи, тринквассер, два идиота из России.

1

У меня есть прибор. Появился недавно. Не скажу какой, а то захотите себе такой же.

Присоединил. Включил. Повертел. Приблизил. Нашёл метку. Нашёл место. Сработало! Шевелится там. Расплывчато, правда. Не обманул китаец. Я уже проверял.

Гляжу в него и в этот раз. Навожу резкость вглубь, назначил громкость, и вижу, и слышу, слегка потрескивает, ну да и ладно: вот они голубчики! Как живые! Сидят! Хохочут.

Да, было дело. Смеялись. И немало. Было с чего смеяться: всё кругом смешно. А как иначе: Германия, пиво, полная свобода, мир, равенство, братство всех народов!

Ёпэрэсэтэ! Порфирий! Сергеич! – Здорово, Порфирий! Не слышит: прибор такой, старой модификации. Видно и слышно только в одну сторону. Не видно даже гнезда для микрофона. Каменный век! Надули!

Хотя китаец сказал, что есть там ещё не совсем раскрытые им функции, но это уже не его заботы, так как он вручил его мне навсегда, и ничуть не жалеет, так как ему уже всё это баловство надоело, а с меня, вполне может быть, – именно с таким посылом неуверенности сказал, – как со свеженького, мол, глядишь, и будет толк.

Я уже вертел приборчик раньше, круток совсем немног, но ничего нового так и не открыл. Туповат, наверное.

Ну ладно, смотрю дальше.

Остановился на Порфирии Сергеевиче. Кликуха его – Бим. Он мой товарищ. Вернее, того чувака в мониторе товарищ. Это приличная разница – я и тот «Я», который в мониторе. Разница примерно такая, как книжный герой и его живой прототип.

Сидит Бим с Кирьяном Егоровичом (можно Киря). И я чуть не кричу: «Это я, я, я!»

Сидел бы я в этот момент на публике, все бы на меня, как на идиота посмотрели бы. Но я не на публике, не в кафе, не в пивнушке. И поэтому можно орать. Удобная штукенция, скажу я вам! Я дома, перед компьютером, с этой китайской железякой. Можно приостанавливать зрелище, и даже вертеть крутку просмотра в любую сторону. Пока стесняюсь применять прибор на публике: мало ли что! Китаец, между прочим, меня предупредил, что если, мол, желаю быть живым и не ограбленным, лучше не высовываться, и никому приборчик не демонстрировать. Практической пользы от прибора я не вижу, ибо влиять на события я не могу. Я могу лишь рассмотреть подробности. Кроме того, я не уверен, что то, что я вижу на экране, соответствует тому, что было на самом деле. Собственно говоря, именно поэтому я и сижу с этой штуковиной. Я пытаюсь рассмотреть детали, а также проследить ход событий, и сопоставить с тем, что было на самом деле, и что мне показывает экран. Дела давнишние, поэтому многого я не помню. Но, если внимательно понаблюдать, то смогу заметить явные нестыковки. И тогда я могу железно предъявить китайцу претензии. Например, найти его, если он, конечно, к тому времени не помрёт, тьфу-тьфу-тьфу, и сказать примерно так: «Ты, дорогой Китаёза, вручил мне фуфло. Это не фактическая запись прошлого, а свободный пересказ, и, похоже, всё это сделано под твою диктовку.»

С другой же стороны, даже если это не машинка времени, в чём я практически уверен, но ещё не доказал, а фуфло – типа «Механического писателя с перфекционистской функцией, или даже нехай „а ля прима“», то всё равно это интересно. И даже можно было бы применить штукенцию в собственной литературе, ибо китаец ничего о нарушении каких-либо и чьих-либо авторских прав не говорил. А я – какая же это удача – я по вечерам вовсю «графоманю»! Я разве этого ещё не сообщал?

Ну так знайте наперёд. Да, я графоманю, и тем горжусь!

В общем, я даже не в растерянности. Я больше реалист и в беспочвенные фантазии не верю. Я просто наблюдаю и изучаю возможности прибора. А если кто-нибудь узнает об этой штуке и попробует её у меня купить, то я пошлю его далеко-придалеко, так как Штука мне нравится самому!

2

В общем, я гляжу дальше.

И успокаиваю сам себя: «Да, это Я, собственной персоной. Похож. Почти не изменился. Разве-что выгляжу чуть моложе. Без маски, как в Слоппи.»

– Чего? Какой-такой маски? Какой-такой Слоппи? О чём это Вы, господин писатель?

Я: «Да ладно, проехали!»

Сидят они, короче, то есть Бим с Кирюхой, во дворе Хофброя и обсуждают породы деревьев, что там кругом понатыканы.

Хофброй, это Хофбройхаус – самый известный во всём мире пивной кабак, если что. Расположен он в Мюнхене. Мы для себя называли его «Мюнихом». Так оно смешнее, да и на латинице он так и звучит: «Munich». Только буква «u» тут должна быть с умляутом. Знаете, что такое «умляут»?

Нет? Я так и знал. Придётся отвлечься на это.

Значит вы не учили в детстве немецкого языка, а учили английский, или французский, с чем вас и поздравляю.

Поздравляю не с иронией, а по правде. Так-как вы всё правильно сделали.

Лоханулся это я.

Лоханулся давно. Примерно в 196… году, ещё в школе, перейдя… кажется, в пятый класс. Или в шестой.

Нам предлагались на выбор два языка. И я выбрал немецкий, потому как решил, что война с немцами ещё не совсем закончилась – так как закончились боевые действия, и был мир, а страна-то осталась!

И я считал, что следующей стычки нам не миновать… несмотря на то, что русские (наши «хорошие») намяли им (немцам, «плохим», они ещё в жутких, также немецких… а лучше в ужасных «фашистских» касках… против наших касок – кругленьких и красивых) … словом, намяли им тогда бока изрядно.

Намяли ещё до моего рождения. И мой отец воевал не с ними, а с япошками, и то уже под конец войны.

И он по этой причине остался жив.

И даже поступил в институт, и там даже женился. Красава он сам! И невеста была ого-го! Позже эта красавица невеста стала моей мамой.

И со второй попытки мой папа, воевавший не с немцами, родил, разумеется, не без помощи моей мамы, меня – прекрасненького и поначалу глупенького мальчика.

Первой же, как и полагается по закону вредности, была девочка. Хотя, по биологическим правилам послевоенных лет, первенцам полагалось быть мальчиками.

И теперь я живу и треплюсь о Мюнихе… Находясь в самом Мюнхене. В самом-самом его центре.

Ну, да, извините, снова отвлёкся…

Просто я решил тогда – а мне было лет десять-двенадцать, уж не помню со скольки лет тогда в школе начинался иностранный язык, – что просто вся их нация такая наглая и суёт свой нос не в свои дела.

Во-первых, они постоянно на что-то претендуют, например, на звание лучшей нации, а если перевести, то бишь чуть ли не генетически болеют «нацизмом». Ну да, арийцы, голубая кровь, то-сё и пятое-десятое. Это я так в детстве считал. На самом деле – кто ж его знал. Воевали немцы, как и другие народы и страны, примерно поровну: а кто же, позвольте спросить, не хочет оттяпать у соседа землицы?

– Ведь зачем столько лишней землицы соседу? – думает каждый более-менее сильный народ. Слабенькие же, может и думают похоже, но они держат свой нос в тряпочке и стараются лишний раз его не высовывать. А вот в Германии – от осознания своего липового превосходства – перед Второй Мировой Войной чуть ли не все с ума посходили. И устроили такую бойню, какой в нашей цивилизации до того не было. В другой цивилизации, может было похлеще, но так мы того не знаем, а кто хочет узнать, так его тут же шлёпают мяконько так и ласково по шапке: не высовывайся, проклятый археолог! Если хочешь получать гранты, а не лечь в могилу преждевременно.

Кто виноват во второй мировой – теперь все знают, но многие помалкивают, ибо побаиваются откровенничать, а тогда, по крайней мере в нашей стране, думали просто: немцы. Немцы! То бишь фашисты. Побить их всех!

Во-вторых, считал я – молодой и зелёный сопливыш, коли их не отколошматили тогда «насмерть» и оставили для их размножения города и сёла, то они рано или поздно накопят силушек и снова на нас пойдут.

А в-третьих, поймите, что машины времени в то послевоенное время – извините за тавтологию – не было, и, соответственно, не представлялось возможным заглянуть в будущее, чтобы узнать – что же будет в будущем, и как там обстоит в плане войны.

Таким образом, дабы поучаствовать в будущей войне вооружённым немецким языком, а не бесполезным английским, я и выбрал его.

3

Не за то, что он в Мюнхене – это и школьнику понятно, а за то, что самый известный. Я там был, мёд-пиво пил. Правда, вместе с товарищами – это в 200… году. И ещё один раз – это значительно раньше – по заданию заказчика, как говорится. Не бойтесь, я не шпионил… Вернее, конечно же, шпионил, но не в том смысле, в каком вы могли себе вообразить. Я ездил воровать СТИЛЬ. Да-да, вы не ослышались. Именно стиль.

Дело в том, что я проектировал кабак в одном сибирском городе – назовём его для конспирации «Угадайкой-тож». Или просто городом Угадай. Не слышали про такой? Так я же и говорю, что название это для конспирации. А на самом деле это обыкновенный Ке… Ой! Да что же это такое, братцы: ни одной тайны не могу утаить. Всё у меня так и соскакивает с языка. А это всё по тому, что я в какой-то степени играю сам с собой в писателя. А на самом деле я обыкновенный графоман…

Нет, немного не так… Не совсем уж обыкновенный, а слегка ленивый. Слышали что-нибудь о «ленивой графомании»? Нет? Вот, то-то и оно. Этот термин я придумал лично для себя – для упрощения графоманской жизни, а уж после этого он расползся по миру…

Деревьев много. Во дворе сплошная тень. Гул усиливается. Движение на уплотнение.

Радостно местной немчуре, приятно иностранным гостям.

И нашим путешественникам вместе со всеми весело. Прохладное пивко в полулитровых бокалах пьётся легко и непринужденно. Некуда торопиться: нету рядом отцов Ксан Иванычей с их нудными сынами Малёхами.

Никто не торопит двух заблудившихся в немецком пивном раю русских путешественников.

– Кирюха, смотри, какая кора, – говорит Бим Кирьяну Егоровичу, и фотает кору дерева, ствол которого рядом с фонтанчиком и совсем близко от стола наших путешественников.

А кора действительно интересна фактурой. А нашим друзьям кажется даже сексуальной. Наверху и в середине кора как кора, а снизу кора лопнула. Голая прореха образовалась так, будто молния у девки расстегнулась. И развалился подол на две стороны, оголив пузо и ноги.

На месте, где у девки находится пузо, местный плотник приладил круглый столик, опоясавший вкруговую ствол. Получилась юбочка. Между юбочкой и пузом плотник вбил свежие клинья-распорки. Юбочка раскрашена тёмным цветом, а клинья свежие, сосновые. Руководство не особенно морочилось тщательностью деталей. Как ходили сюда немцы сотни лет, так и будут продолжать ходить без зазрения – зачем выёживаться изысками и пендрючить лишнее, если классное пиво перекрывает все имеющиеся недостатки?

Вот выходит из здания взрослая немецкая тётенька актуальной наружности в районе мест выпуклостей. Проходит в центр двора. Озирается, явно ищет кого-то. Затормозила, не найдя свиданщика. Остановилась у стола наших путешественников, не зная, куда щё дальше пойти. Продолжает зыркать по сторонам будто лучом тюремного прожектора. Наших в упор и насквозь не видит.

Тут-то и родилась у Порфирия Сергеича идея!

– Давай у неё спросим, что это за порода така, экзодрева нашего, – говорит Бим. – Видишь, она не занята пока. – Намекает, что позвать её должен Кирьян Егорович, как знающий несколько иностранных слов.

И Кирьян Егорыч тут же соглашается: «Вижу. Давай».

Он помахал рукой вальяжно, зовуще, радостно, будто издревля знакомой, или будто намедни вынырнули из проститутской койки, прихорошились, побродили раздельно и вот, надо же, случайно нашлись.

Дама обратила внимание, застыла. Неужто знакомы? Вроде бы нет. Ну да ладно: чего надобно, старчи?

Сходу, подбирая немецкие слова попроще, спотыкаясь и останавливаясь после каждого слова, коверкая все аусшпрэхи, Кирьян Егорыч, включив по максимуму ласковость, спрашивает: «Guten Tag, Madame! Entschuldigen Sie bitte, ich habe eine Frage an Sie stellen?¹»

Дама добродетельнейшая окидывала взором мужиков, приценяясь. Она сообразила, что от этих пожилых и бедных русских пьяниц с намёком на интеллигентный вид, великого худа не случится. Ладно, поболтаем, не убудет с меня.

– Wenn diese Frage ist einfach, so versuchen Sie. Sprechen Sie am besten, deutsch, oder englisch².

Немецкая на вид дама, как ни странно, всего лишь на троечку знает немецкий. Подозрительно это! Уж не французская ли депутатка, которую застали врасплох за прелюбодеянием с иностранцем? Кирьян Егорыч на сто процентов уверен, что не меньше одного процента здесь – шпионы, обтяпывающие за пивком свои тёмные делишки.

– Извините, инглиш не знаю. Я говорю немного по-немецки. Я учил его в школе, но знаю очень плохо. Sechr schlecht! Я был плохим мальчиком, хулиганом, – выговаривает Кирьян Егорович давно заученные фразы, подкрепляя их неистовой, почти «глухонемой» жестикуляцией. – А мой фрэунд тоже немножко шпрехает по дойч.

Дама посмеивается.

– Sie brauchen einen Dolmetscher. Ich verstehe Sie, ich glaube. Ich zuhore euch³.

– Madame, konnen sie mir sagen, wie heist diese Baum?⁴ – спрашивает Кирьян Егорович, показывая на раскидистое растение с зеленовато-бурым стволом. Дереву на вид около ста – ста пятидесяти лет.

Дама что-то говорит, но излишне быстро. Ни Кирьян Егорыч, ни Бим не поняли поначалу ни слова.

– Nicht ferschteen! Не понимаем. Говорите, пожалуйста, медленнее, – нижайше просит Кирьян Егорович.

– Или вот, напишите на салфетке, – предлагал Бим. И вытягивал из-под пепельницы салфетку. И на удивление быстро, учитывая охмеление, отыскал гелевую ручку.

Дама уронила грудь на стол. Она карябает на салфетке печатными буквами слово – отгадку. Салфетка мнётся волнами и ёрзает. Бим пытается помочь, придерживая её пальцем.

– Сама, сама.

Бим отскочил как ошпаренный. Лямбли её волнуют!

Пока фрау занята писаниной, Бим, находящийся сбоку и вне её зрения, вперил взгляд сначала в даму, потом в Кирьяна Егоровича, закрутил о чём-то пальцами и зашевелил бровями. Кирьян Егорович понимает не сразу. А Бим пытался сказать, смотри, мол, какие сытные сиськи!

Сообразил Кирьян Егорович: «Вижу, вижу». И так же знаками отвечает. Он в самом начале знакомства оценил главное достоинство дамы.

– Аккуратней маячь! Заметит ещё! – сигналит он Биму ресницами. И беззвучно вышевеливает губами тайную директиву.

Дама подвигает салфетку ближе к любопытным чужестранцам.

– А-а! – радостно закричали, склонив головы над салфеткой и треснувшись ушами. Разобрали каракули!

– Castanea, Kastanienbaum! Каштан! Это каштан!

– Ja, ja. Kastan, Castanea, – подтверждает дама с коротким гортанным смешком. Вот же неучи! Она уже несколько не довольна, что клюнула на разговор. – Судя по рисунку листьев, да, это каштан. Их несколько видов. Я точно не знаю, какой этот. – И затихла, не зная что добавить ещё.

– Это не то ли дерево (баум), у которого плоды (слово «плоды» Кирьян Егорович не знал и заменил его колечком из пальцев, которое засунул в рот) едят (эссен) свиньи (швайн, хрю-хрю)? – спрашивал наивный Кирьян Егорович.

Дама засмеялась.

– Что Вы, скорее его плоды едят французы. Хотя свиньям это, пожалуй, тоже нравится… Hrü—hrü, понимаете-нет? Русские свинюшки, орангутанги волосатые. Понимаете?

Даме весело. От собственной ребячьей выходки залилась смехом. Какие ЭТИ смешные! Нет, не страшные они, и не такие уж противные. Просто приезжие клоуны. Пытаются её рассмешить.

Объясняют на пальцах и всяко разно ЭТИ Бим с Кирьяном Егоровичем:

– Спасибо, мадам. А то у нас вышел спор. Мы подумали сначала, что это дерево ист платан.

Чего вот прицепились с деревом к даме? Могли бы поговорить о проблемах полов.

Дама понимает причину мужской разговорчивости: у неё неплохая внешность. Она знает, какой небесной красоты грудью, бишь сокровищем, бишь провокацией обладает.

– Очень, очень смешно, но это всё-таки каштан. У каштана отслаивается кора, видите? Это свойство у него такое, – говорит дама. И показывает на то место дерева у основания, которое сфотографировал Бим. – Вот как здесь. И оно, это дерево, называется «бесстыдницей». Извините. Как плохая кляйне фрау. Кстати, бывает ещё каштан для лошадей: конский каштан, слыхали такой?

– Не понимаем, не понимаем. Какого животного разумеете?

– Иго-го, понимаете? Цок-цок-цок. Копыта. По булыжник. Хвостом по мухам. Грива. Человек сверху. Всадник, понимаете?

– А! Понимаем! Лошадь, всадник без головы. Цок-цок. КОНСКИЙ КАШТАН! Ты догнал, Кирюха?

– Да понял я, ещё вперёд тебя! Не ори так. Люди смотрят.

– Почему так – не знаю, – продолжала дама с грудью. – Похоже на какашки… плоды… Понимаете?

– А то! Лошадиное говно.

– А этот каштан простой.

– Простой, без говна. Понимаем. Без плодов, да?

– Может это тогда платан? Раз отслаивается кора? Где плоды? Нетути плодов… – пальцами и жующими губами изъясняется Кирьян Егорович.

– Нет, это всё-таки каштан. Листья – звёздочкой.

Дама, поддаваясь на артистичное жестикулирование Кирьяна Егоровича и Бима, растопыривает пальцы и показывает на небо. Изображает нахт (ночь) и звёзды в нахте.

– Шесть листьев. Айн, цвай, драй, фир, фюнф, зэкс – шесть! А плодов нет, потому что ещё только идёт geen-geen весна. Fruchling. Вот так-то, молодые Menshen (меньши – люди).

Из последнего ничего не поняли кроме весны и меньшей. Но все равно спасибо.

– Спасибо, мадама. Данкэшон!

– Пожалуйста, господа. Вы, наверно, русские. У вас каштан, данкэшон, эскюзьми, разве не растёт?

– Мы из России. Из Сибири. В Сибири каштан не растёт. Только в Крыму, но теперь Крым это Украина, не СССР там. Россия (Раша) отдельно, Украина (Хохланд) отдельно.

– А-а-а! Понимаю.

– Но можно попробовать посадить в сибирской оранжерее. Бим, у нас в оранжерее есть же каштан?

– Кто его знает, – говорит Бим.

– Мадам, спасибо большое!

Данкэшуют фир-фюнф раз.

Дама: «Пожалуйста. Далеко же вы заехали!»

– Зэкс… э-э-э… Кирюх, как тыща по-немецки?

– Таузенд.

– Зэкс таузенд километр ан ден, как там, ден-дер… Мюних, – бормотал Бим, проявляя умственное усилие на лице.

– Восемь тысяч, – приукрасил расстояние Кирьян Егорыч.

– Wau! Aufwiedersechen! Прощайте, успеха! Glucklich!

– Может пивка с нами? – запоздало осведомляется Кирьян Егорыч.

Дама рыбой хватала воздух в ответ, и едва слышно шелестела губами.

– Что она сказала в конце? – спросил Бим, когда дамочка удалилась в зону неслышимости.

– Говорит, нормальные вы типа парни. Влюбилась. И говорит, что под тем вон каштаном отдалась бы. Но некогда ей: её хахаль вон тот вон ждёт. …А это каштан. А плодов нет. Врёт наверно. Как двадцать девятый бюллетень⁵. Не француженка, поди, откуда ей точно знать.

– Платаны-каштаны… – задумчиво тянет Бим, сильно прононсируя шипящие, гласные и согласные, – в Парижике поточнее спросим. Там есть такие сиськи?

– Куда они нах денутся! Ещё лучше есть. Там же все негритоски.

Бим обожает негритосок, но от этой дамы, ей богу, не отказался бы.

Арнольд Второй

Теги иллюстрации: Бим, трубы, игра на двух трубах

– …Я бы, это самое, обратился бы… в эту нашу богадельню. В концертню. В филармонию. А тут ансамбль ихней песни и пляски. Поют в штанах. Лямки крестом. Старые сами. И баба на меня смотрит, – рассказывает Бим про свои похождения по Хофброю в поисках туалета, – а я чё-то другое там пел. Другую. Русскую.

Я сейчас сделал бы это: зондер команден, унтер офицерен – запел Бим… Вот бурчат, блинЪ. Подумал – педагог, блин. Подумал, подумал. Иблысь! Еврейчик! Типа, а ты чего, а я говорю чо-чо. Я говорю: айн цвай… год скоко… Год сколько лет. Как скоко?

Бим путает немецкий язык с каким-то ещё. Вспоминать для него правильное произношение и переводы Кирьян Егорыч уже заи… устал. И что хочет сказать Бим – тоже не просто вычислить. Для этого нужно прожить с Бимом месяца два минимум, научиться понимать полунамёки, жесты и угадывать глубокие трёхходовые ассоциации.

– Год? Год? Ярэ альт, – перевёл Кирьян Егорыч. – Айн ярэ альт. – Голос у него тороплив и мерзок. Кстати, как и его шванкские тексты.

– Два года я, короче… Как «два»?

– Два года? Цвай ярэ альт. Просто.

– Труба… трубэйн, – я с тобой уже по-нерусски разговариваю, – засмеялся Бим, – ну Арнольд! Второй! Труба как?

Бим, похоже, вспоминает сорт трубы – «альт». Но, никто друг дружку не разумеет.

– Чо труба, не знаю трубу? По-немецки не знаю. Что два яра альт? Может два года ты на трубе не играл… или двести?

– Того никто не ведает. Может вообще не играл. А тому Гансу же интересно. Руссия всё-таки. Я с флажком ихним. С бородой. Член-блин клуба ихнего. Без ключа токо. Ан, цвай… Я с тобой опять по-нерусски калякаю, – потешается Бим сам над собой, обнажая два с половиной жёлтых, притупленных необыкновенно разнообразной российской жизнью, клыка.

– А ты, это… челюсти что ли в общаге оставил? – спрашивал тогда К.Е.

– Нет, в наххаузе. В сибирской. Я рассказывал… Ну, это, он говорит: а как чего? А я говорю: – дай трубу, я тебе это, изображу. Он …Трубу подали, ну я ему я… И играю всё это. На Арнольде.

Кирьян Егорыч представил, как Бим дудит в трубу. Так ему дудение показалось забавным, что голова без спросу воткнулась в свободное место между кружек.

– Ну, блин, рассмешил. Я чуть не лопнул, – сказал он. И вытер с лица следы чистосердечно нахлынувшего, исступлённого веселья. Нашла бы Малышева такому явлению логическое объяснение?

– А и не смешно, – продолжал Бим. – Так оно и было. Вот он говорит: а ты вот эту сыграй песенку. А я ему: ну ты даешь! Я без нотов не могу, а по нотам я сыграю. Бемоли и мне, диезы, ну и это …давай, мол. А он говорит: а ты ето …без нот на слух никак? А я ему: – не-е-е, ты напиши, а я все сделаю. Он: – Ага, и бумагу просит… Я – не-е-ет! …Ваня их всё понял, ну Ганс: ну слуха нет, блин… и грамоты. Найн! Нихт! Вот, блин, ну мы вот домой приедем, долго переучиваться будем на русский язык…

Через минуту-другую: «Знают Руссию нашу! Воевали скоко?»

– Четыре года, – уверенно отвечал Кирьян Егорович.

Что-что, а тема войны Кирьян Егорычу знакома.

В отрочестве сей любознательный книголюб и воевода пластилиновых человечков (компьютерными игрушками в те годы даже не пахло) Кирюша запоем и тайком от родителя, под подушкой с фонариком читал огромную книгу «Weltkrieg». Издательства Stuttgart, одна тыща девятьсот пятьдесят седьмого года издания, в русском переводе, с редкими – зато меткими – картинками. Писали там немецкие генералы и офицеры, обеляя свои поступки (боролись с мировым коммунизмом), красуясь перед самими собой и переваливая всю вину на фюрера. Будто насильно гнали.

– А не всех снасильничали своих. Кто-то по желанию шёл, – утверждал Кирьян Егорович.

Бим замолк, но не на долго. И талдыкал о своём:

– Язык никакущий. А я их на пальцах: шпрехен зи дойч? Дойч, дойч, говорят. Гут зер! Понимэ! Руссия, во! А пусть боятся. Мы их ещё, если они опять.

– Хэнде хох и на стройку, – поддержал Кирьян Егорович.

– А у СС под мышкой наколка, – сказал Бим. – Значок зэт-зэт – две молнии, как у нас на трансфер… трансфор… я правильно говорю? Это, ну ты понимаешь: на ём, на ма-торе то есть. Транс. Фэ в середине. Наши как их в плен брали, первым делом: «Руки вверх, типа. Если значок есть, то к стенке. А простых в плен: а поживите пока!

– Ещё у их шпиёнов в паспортах скрепки из нержавейки, – добавил Кирьян Егорович.

Ему это ещё отец рассказывал. Байка эта столь правдива, что от этого, видимо, и сильна. Просто анекдот. До сих пор с регулярностью раз в три года мелькнёт эта история то в СМИ, то расскажут в ресторане: делясь знаниями о войне и немецкой пунктуальности, доходящей до абсурда. Даже в шпионском деле.

Забыты настоящие истоки знания. Может, и было-то один раз всего. А запомнилось. И растрезвонилось. Так эта байка, правда ли, русским нравится.

– Они ж аккуратные, а мы-то русские. У нас ржавые у всех скрепки – железо, блин. Если не ржавые, то шпион! Так и отловили половину. Они до сих пор понять не могут – как же их всех тогда растудыкали.