Легионер. Книга вторая

Пролог

За час до полуночи двойные, окованные железом ворота Псковской пересыльной тюрьмы широко распахнулись. Две шеренги арестантов на обширном плацу ждали последнего слова начальника.

Слово было совсем кратким. Спустившись по лестнице, Ерофеев встал в воротах, снял фуражку и громко крикнул:

– Прощайте, ребята! Бог с вами!..

– Прощевайте и вы, господин начальник! Не поминайте лихом! – вразнобой откликнулись арестанты.

– Ну, двигай! Пшел вперед! – отозвались конвойные от каждой шеренги, и арестанты, брякая кандалами, попарно потянулись за ворота, за которыми гулял холодный порывистый ветер. Несмотря на начало апреля, снега на улицах еще было достаточно.

Первой вышла шеренга уголовных арестантов, за нею – политические. Их точно так же, как и уголовников, сковали попарно, а сквозь звенья общих для каждой пары кандалов просунули длинную цепь.

Между уголовниками и политическими конвойные отвели места для нескольких арестантов благородного происхождения. Их, кроме Ландсберга и Жилякова, в тюрьме оказалось еще трое. Их попарно не сковали и «на прут» не поставили.

Ландсберг шел, бережно поддерживая под руку старого полковника. В другой руке он нес две котомки – свою и его. Жиляков категорически отказался от места в телеге и пожелал идти рядом с товарищем.

Арестантские шеренги вступили на пустой по ночному времени дебаркадер Псковской станции железной дороги за пять минут до полуночи. Экстренный поезд уже ждал своих невольных пассажиров.

Сей поезд состоял из одних вагонов третьего класса, переделанных фабричным образом в арестантские. Переделки, впрочем, были небольшими: стекла из оконных проемов были вынуты и заменены частыми решетками. По зимнему и весеннему времени в таких вагонах вовсю гуляли холодные сквозняки, зато начальство было спокойным: невольники-пассажиры не наделают беды со стеклами. Не порежутся сами и не понаделают из осколков опасное оружие.

Первыми в один из вагонов, сняв с общей цепи, завели политических – душ около двадцати. Несмотря на громкие требования не смешивать их с уголовниками, начальник конвоя усадил их на скамейки поплотнее и велел заводить в вагон остальных. Когда все скамейки оказались занятыми, конвойный начальник передал партионному офицеру пакет, козырнул и занялся загрузкой другого вагона.

Наконец кондуктор дал два пронзительных свистка, паровоз в ответ сипло рявкнул и рванул состав. Экстренный поезд номер три-бис сначала медленно, а потом все быстрее покатил на юг.

Этот состав не был обычным. Начальникам железнодорожных станций по пути следования экстренного поезда по телеграфу было дано приказание держать для него открытыми все семафоры. А на узловых станциях, под парами, только и ждали своего часа «впрячься в арестантскую упряжку» самые мощные по тому времени паровозы, все еще называемые паровыми машинами, или просто машинами. Россия спешила поскорее избавиться от беспутных и преступных своих сыновей.

Той весной 1881 года на юг, в сторону Одессы, мчались четыре таких литерных железнодорожных состава с арестантами. Их ждал пароход общества Добровольного Флота, оборудованный для перевозки невольных пассажиров.

– Ну, слава Богу, поехали! – перекрестился старый арестант, до последней минуты боявшийся, что по причине болезни и старческой немощи его могут снять с партии и не допустить до дальней отправки.

Его молодой товарищ промолчал: лично у него не было ровным счетом никаких оснований для оптимизма.

В статейных списках арестантов, следующих экстренным поездом номер три-бис до Одессы и далее морским путем на далекий остров Сахалин, старик значился как разжалованный полковник Жиляков. Его молодой товарищ в арестантской куртке польского образца тоже был из бывших офицеров и некогда гордо рекомендовался фон Ландсбергом. Окружной суд Санкт-Петербурга своим приговором лишил его не только свободы, но и всех прав состояния, и, конечно, титула барона. Ландсберг был осужден на четырнадцать лет каторжных работ, приговор у старика Жилякова был и вовсе бессрочным.

В отличие от Жилякова, чье судебное дело в свое время было удостоено лишь нескольких строк в газетной хронике – и тому, конечно, были причины – имя его молодого товарища, бывшего барона фон Ландсберга весной и летом 1879 года многократно прогремело на всю Россию. Не было, наверное, ни одной столичной и даже провинциальной газеты, не публиковавшей судебных отчетов с его процесса. Дело, действительно, получилось громким.

Блестящий гвардейский офицер одного из столичных батальонов под монаршим патронажем, жених весьма высокопоставленной особы, состоящей на службе при царском дворе, – оказался уличен в двойном убийстве. Да каком! Свет Северной столицы России был шокирован: Ландсберг убил не просто штатского «штафирку», а своего благодетеля, квартирного хозяина Власова, который не только собирался преподнести своему протеже королевский подарок на свадьбу, но и сделал его единственным наследником состояния. Пусть и небольшого, но разве в этом дело! Заодно была убита и престарелая прислуга Власова – ну, с ней было все понятно: убийца не желал оставлять в живых свидетеля своего преступления.

Несмотря на подробнейшее освещение в газетах самого судебного процесса Ландсберга, многие пикантные для обывателей подробности остались, как говорится, в тени. В частности, не было названо, как ни бились газетчики, имя невесты Ландсберга. Непонятным для многих, в том числе и юридически грамотных людей, остался весьма лояльный приговор, вынесенный широко известным в России юристом – председателем Окружного суда Санкт-Петербурга господином Кони. Александр Федорович, блестящий юрист и правовед, задолго до этого своего процесса снискал себе славу беспристрастного судьи, которого невозможно ни задобрить, ни подкупить. Стало быть, приговор вынесен «по совести». Однако общество недоумевало: почему же этот приговор столь мягок: всего-навсего четырнадцать лет за двойное убийство?! Сам Александр Федорович Кони от комментариев по поводу своего приговора уклонялся – даже в тесной компании близких друзей.

Мало-помалу шум вокруг процесса фон Ландсберга поутих, газеты нашли, как водится, новые источники привлечения читательского внимания. И о дальнейшей судьбе Ландсберга грамотная Россия очень долго ничего не знала. Это имя появилось в газетах лишь спустя тридцать лет…

Пока четыре экстренных литерных состава с арестантами, каждый по своей линии «чугунки», день и ночь мчались по просторам России к Южному порту Одессы, там шли поспешные приготовления к приему пассажиров-невольников.

Глава первая
На причале

Ландсберг еще по дороге на причал приметил эту чугунную тумбу, окинул глазами оцепленное конвоем пространство. Погрузка за день вряд ли закончится, прикинул он. Значит, ждать долго – удобнее места для того, чтобы посидеть с относительным комфортом, прислонившись спиной к этой тумбе, не найти. Ускорив шаги, он обогнал озиравшихся по сторонам арестантов, издали кинул тощую котомку к подножию тумбы и оглянулся, ища глазами Жилякова. Когда их выводили из вагонов, старик замешкался, отстал, а потом конвой не позволил нарушать строй. Ага, вот и он – подслеповато щурясь, семенит по причалу, разыскивая товарища. Ландсберг, привстав, помахал ему обеими руками – но старик явно не заметил жестикуляции и продолжал поиски своего молодого друга.

Ночью рядом с псковским составом на соседний путь встал еще один поезд с арестантами – литерный номер один. Несмотря на вялые окрики расхаживающих между вагонами конвойных, арестанты из двух поездов до утра перекликались, искали знакомых и земляков – по сути, это было единственное развлечение измотанных долгой дорогой людей.

Утром раздали еду – ту же самую вареную говядину. Сменился и конвой, стороживший арестантов снаружи. Новая охрана оказалась местной, воинской, а оттого и более разговорчивой. От солдат арестантам и стало известно, что два прибывших в Одессу состава не единственные и что вот-вот должен подойти еще один «каторжанский» поезд. А то, может, и два.

Потом в тупик на колясках прикатило местное начальство и потребовало к себе партионных офицеров. А вскоре арестантам дали долгожданную команду выходить из опостылевших им за время пути вагонов. Двумя колоннами арестанты и пришли на причал, где впервые увидели серую махину «Нижнего Новгорода». Однако на пароход, вопреки ожиданиям, никого не пустили, а каторжников согнали на огороженную канатами площадку. Здесь арестанты из двух поездов смешались и в ожидании начала погрузки коротали время кто как мог.

Докричавшись-таки Жилякова, Ландсберг усадил того поудобнее и уже хотел было устроиться рядом, как вдруг из серой толпы каторжан вынырнули, бесцеремонно распихивая локтями встречных и поперечных, трое явных иванов. Сапоги с голенищами в гармошку, подвернутые за пояс полы халатов и расшитые воротники косовороток не оставляли сомнений в высоком тюремном ранге троицы.

Котомки всех троих тащил впереди них голый по пояс мужичонка. Он искательно заглядывал в лица своих «господ» и с наглым пренебрежением поглядывал по сторонам, явно чинясь своим статусом приближенного к сильненьким.

Группа явно облюбовала ту же самую тумбу и направлялась к ней. Глот с котомками, вырвавшись вперед иванов, подбежал к Ландсбергу и Жилякову первым.

– А ну, шпана несчастная, брысь отседова! – закричал глот, бросая увесистые мешки прямо на ноги Жилякова. И повернулся к Ландсбергу. – А ты, жердяй, чего тута…

Закончить он не успел: Ландсберг легко развернул гонца, ухватил его за пояс штанов и резко повернул сжатый кулак. Ветхая материя тут же лопнула. А Ландсберг сдернул глотовы штаны до колен, легонько пихнул того в спину – да так, что тот, запутавшись, шлепнулся на четвереньки в малопотребном виде. Вся пристань, включая конвоиров, грохнула смехом. Смеялись все, кроме иванов. В лице глота, по тюремным обычаям, оскорбление было нанесено и его хозяевам.

Однако иваны не спешили покарать «неразумного» – уж больно тот оказался дерзок. Дерзость же в тюрьме – верный признак силы. И хотя на ивана высокий арестант в аккуратной куртке польского образца и почему-то с бамбуковой тросточкой в руке был не похож – но кто их, южан, знает?

– Место занято, господа! – вежливо повернулся к иванам Ландсберг и легко швырнул в их сторону все три котомки.

– Кто таков? – процедил один из иванов, обращаясь больше не к Ландсбергу, а к толпе вокруг.

– Барин! Это же Барин! – послышались возгласы.

Про Барина иваны явно слыхали. Поэтому когда их прислужник-глот, поддерживая обеими руками разорванные штаны, сунулся к ним с намерением пожаловаться, то получил лишь оплеуху за то, что поставил иванов в неудобное положение.

– Барин, говоришь? Слыхали, как же. В личность не знали.

– Извини, паря, за нашего придурка…

– Ничего, господа, ничего! Будем считать это недоразумением! – так же вежливо ответил Ландсберг и повернулся к иванам спиной.

Те помедлили: тюремный неписанный «кодекс» обязывал интересоваться именами новых знакомцев, поговорить с ними «за жизнь»… Но раз не стал человек знакомиться – Бог с ним. С Барином лучше не связываться, – такой слушок побыстрее телеграфных депеш уже успел обойти многие российские централы и пересылки. Барин по крови как посуху ходит, передавали. Сел за убийство двух вольных «жмуриков» и потом, в тюрьмах нескольких человек на три аршина под землю не раздумывая определил. Ишь, смотрит как неласково – тронь такого-то…

Подталкивая взашей своего «носильщика», иваны бесцеремонно навьючили на него свои котомки и отошли подальше.

– Хорошо все-таки, мой друг, быть сильным и зубастым! – вздохнул Жиляков, устраиваясь поудобнее. – Право, барон, мне до сих пор стыдно за свое поведение в день нашего знакомства! Вы бесконечно правы: в этой волчьей стае нельзя быть овцой! Да что там овцой – сильным, но миролюбивым псом тоже быть никак не возможно! Ибо миролюбие будет тут же воспринято как очевидная слабость…

– Отдыхайте, полковник! – невесело усмехнулся Ландсберг. – Мне кажется, мы еще не скоро попадем на свой «ковчег»…

Пока арестанты, звеня кандалами и переругиваясь, устраивались на огороженной для них «арене», все свободное пространство причала заполнялось праздными зеваками. Сюда пришли любопытствующие одесские обыватели, корреспонденты местных газет, мелькали мундиры чиновников различных ведомств – среди них попадались и такие, чьи служебные обязанности с отправкой арестантов решительно никак не соприкасались.

На трех тарантасах прибыли дамы из местного благотворительного общества. Тут же, укрывшись под кружевными зонтиками, дамы с помощью слуг извлекли из тарантасов целые кипы душеспасительных брошюр религиозного содержания и стали требовать к себе местное начальство – с тем, чтобы оно дозволило раздать брошюры уезжающим в далекие края арестантам.

– Ничем не могу помочь, сударыни! – отбивался от дамочек старший партионный офицер, вытирая лоб платком. – Решительно ничем! Ну посудите сами, будьте благоразумны! Не могу же я вас без охраны запустить к этим злодеям! Ведь и охрана потребуется немалая – а где я ее вам возьму? А, не дай Бог, случится что? Что у них на уме, у каторжных злыдней? Один черт, извините за грубое слово, знает… Нет, сударыни, не могу-с! Вот погрузят варнаков на пароход, запрут их как следует – и милости прошу со своими брошюрками и словами напутствия!

– Да и то сказать, сударыни, – зряшное, извините, дело затеяли! – попытался поддержать оборону второй офицер. – На что им ваши книжки, ежели из каждой дюжины один – много двое только и умеют читать! Вот я, сударыни, не первый год арестантов в Сибирь сопровождаю – верьте слову офицера, видел, знаю – что они с книжками, со словом Божиим творят! Хорошо, если на раскурку употребят! Это у которых бумага потоньше. А то и иначе, извиняюсь, употребляют – самым богохульным, намекну я вам, образом…

Солнце меж тем поднималось все выше, становилось жарко. Отвыкшие от тепла арестанты, блаженно щурясь на небо, начали потихоньку раздеваться, разматывать самое немыслимое тряпье. Несколько человек, немало не стесняясь устремленных сотен глаз (а может, именно в расчете на зрителей?) прямо на причале справляли естественные нужды, большие и малые.

Публика меж тем все прибывала – и пешком, и в колясках. Казалось, вся Одесса бросила свои дела и пришла насладиться редким, щекочущим нервы зрелищем. Однако смотреть на внешне спокойную серую арестантскую массу скоро прискучило, и публика переключила внимание на корреспондентов и фотографов газет, стоящих в первых рядах, у самых канатов.

Пользуясь вниманием, те с видимой неохотой, заглядывая в блокноты, начали перечислять знаменитых преступников, наверняка пребывающих здесь, за канатами, и рассказывать об их злодеяниях, о которых в разное время писали газеты. Несколько бойких личностей распродавали фотографические портреты известных преступников – их охотно покупали, сожалея о том, что никак не возможно получить от «оригиналов» автографов.

Вскоре публика с корреспондентами во главе изменила тактику «осады». Партионный офицер, втихомолку получив от газетчиков собранную ими мзду, начал по одному выкликать фамилии арестантов, «прославившихся» громкими преступлениями. Их по одному, в окружении трех-четырех солдат подводили к канатам. Затрещали магниевые вспышки фотографов.

Нашлись добровольцы-«гиды» и среди каторжан. Вступив в переговоры с окружающей канаты толпой, «гиды» готовы были за гривенник-другой показать почтеннейшей публике того или иного знаменитого преступника. Дошла очередь и до Ландсберга. Услыхав свое имя, он лишь покрепче зажмурил глаза и сделал вид, что спит. Однако чаша сия его не миновала. Вскоре рядом с ним на корточки присел один из незнакомых глотов.

– Барин, слышь? Там публика желает на тебя поближе поглядеть. Смотри, полтинничек дали! Давай, я им скажу – мало, мол! Поделимся! Тебе, чай, деньги тоже надобны? Барин!

– Пшел прочь, животное! – процедил Ландсберг. – Я не обезьяна из зоологического сада, чтобы меня за полтинники показывать, – он приоткрыл один глаз и так свирепо глянул на глота, что тот мигом исчез.

Однако интерес к «тому самому Ландсбергу» не пропал – скорее уж, наоборот. Вскоре к нему приблизился уже не собрат- арестант – конвойный солдат.

– Господин каторжник, вас партионный офицер кличут, – солдат с опаской дотронулся прикладом ружья до сапога Ландсберга. – Подойти к канату велено!

– Пошел к черту со своим партионным офицером. Он мне тут не начальник. Никуда я не подойду. Так и передай: к черту!

Потоптавшись рядом, конвойный ушел. С другим каторжником он бы и церемониться не стал, однако Ландсберг одним своим именем вызывал боязнь и невольное уважение. Партионный офицер, которому солдат добросовестно и не без злорадства передал пожелание строптивого арестанта, лишь побагровел, но сам, опасаясь конфуза, за канаты не пошел.

Ближе к полудню послали за высоким начальством – настолько велико было скопление на причале любопытствующих. К тому же кто-то пустил слух, что каторжане только и ждут, когда народу в порту будет поболее. А тогда по сигналу они разом сомнут хилую цепь конвоя, смешаются с толпой, охваченной паникой, и скроются.

Дополнительную достоверность этому слуху придало самовольное снятие несколькими арестантами кандалов. Один из них дерзко попросил у конвоя дозволения на снятие оных и, естественно, получил отказ. Тогда арестант сел на камни и… снял заранее согнутые ножные «браслеты», как носки. Толпа так и ахнула, подалась назад – ожидая, как в цирке, дальнейшего развития «головокружительных» событий. Однако ничего не произошло: снявши кандалы, арестант заботливо засунул их в собственный мешок, подложил его под голову и расположился дремать и дальше в самой живописной позе.

Глядя на него, еще трое кандальников, помогая друг другу, несколько раз согнули и разогнули свои «браслеты», отчего заклепки в них полопались и вылетели. Никаких действий к побегу эти арестанты тоже предпринимать не стали – было видно, что сделано это было больше для форсу, «на публику».

– Помилуйте, господа, никаких поводов для беспокойства нет! – громко рассказывал какой-то офицер в мундире тюремного ведомства. – Я разов шесть партии от Владимира до Тобольска водил, знаю! Верите ли – сам давал распоряжение снять кандалы и везти их отдельно, в телеге. Отчего? Ну, с кандалами люди злее. Да и ноги они в дороге «браслетками» портют. Изволь потом задерживать в каком-нибудь городишке весь этап, пока двое – трое лечатся у докторов. А самое главное, господа, что кандалы эти – пострашнее ружья будут. В случае драки или бунта этих цепей больше всего знающие люди опасаются. Так что не волнуйтесь, дамочки и господа. Ну сняли и сняли – непорядок, конечно! Однако опасаться нечего, бунта не будет. При погрузке на судно снова закуют, голубчиков, как положено!

Однако слухи о «надвигающемся бунте» не прекращались, и вскоре на причал прибыл одесский полицмейстер Бунин и сам градоначальник Зеленой в сопровождении капитана Одесского порта Перлишина и двух десятков городовых.

Начальство быстро навело порядок: солдаты и городовые оттеснили народ подалее и натянули вторую линию канатов, дополнительно огородив прилегающее к каторжанам пространство. В этом пространстве остались лишь наиболее уважаемые в городе люди, корреспонденты газет и, конечно же, дамочки из благотворительного общества. Остальных Павел Алексеевич Зеленой, страстный ругатель и любитель крепкого словца, отогнал на почтительное расстояние. Дамочки-благотворительницы, до которых явственно доносились ругательные раскаты и переливы, картинно затыкали уши, возводили очи к небу, но далеко не уходили. И вскоре во главе с супругой полицмейстера Якова Ивановича Бунина окружили Зеленого плотным кольцом кисеи, пышных турнюров и зонтиков. Выслушав просьбу дам, Зеленой скривился, устало махнул перчаткой и кивком подозвал Бунина.

– Яков Иваныч, распорядись ты за ради Бога, шоб показали дамочкам ихнего Ландсберга! Покоя ведь от сорок этих не будет!

Козырнув, Бунин передал распоряжение по инстанции. И по ней же вскоре получил отказ: каторжник Ландсберг категорически отказался подходить к канатам.

– А ежели у градоначальника есть желание познакомиться, так пусть сам подходит! – заявил Ландсберг оторопевшему партионному.

– Дамы, ушки! – привычно проговорил Зеленой и, нимало не заботясь о том, действительно ли дамы заткнули уши, обрушил на полицмейстера целый поток виртуозной ругани. А в заключение осведомился, – Может, этот байстрюк не понял – кто его зовет?! А ну – иди сам, Яков Иваныч!

При виде представительного полицмейстера Ландсберг из вежливости встал, выслушал вторично переданное распоряжение и неожиданно согласился.

– Я понимаю, ваше превосходительство, что господин градоначальник желает потрафить чаяниям толпы. Как ему угодно – я подойду. Только при одном условии…

– Да ты кто таков, чтобы условия ставить?! – завелся было Бунин, однако его дернули за рукав и что-то прошептали. – Г-м… Впрочем… И что же это за условие?

– Чтобы никаких корреспондентов рядом не было. И никаких фотографирований, ваше превосходительство. Распорядитесь – а я через три минуты буду там-с…

Вопреки опасениям Бунина, условия каторжника не вызвали у градоначальника нового гневного «словоизвержения». Скорее, он одобрил скромность осужденного и махнул городовым на корреспондентов: гоните их к чертовой бабушке, за второй канат!

Перед дамочками поставили шеренгу солдат с ружьями. Подошедшего Ландсберга с двух сторон тоже сторожили рослые городовые. На него обрушился град вопросов.

Сколько вам лет? Есть ли у вас семья? Тяжело ли ему в тюрьме? Правда ли, что убийство совершено из ревности к ростовщику, приударившему за вашей невестой? Кто, наконец, сия таинственная невеста?

Ландсберг ответил только на один вопрос – о возрасте: двадцать семь лет от роду. Остальных вопросов он будто бы и не слыхал. Терпеливо выстояв несколько минут и, встретившись взглядами с градоначальником, он громко попросил:

– Ваше высокопревосходительство, распорядились бы несколько уборных, извините, для арестантов поставить. Чтобы каторжане, вынуждаемые природой, здешнюю публику не шокировали.

– Дело говоришь! – кивнул Зеленой и повернулся к свите. – А вы, вахлаки, и не догадались? Жива-а, в Бога и душу, в святых мучеников мать! Срам, право слово! А тебе спасибо, братец, за дельный совет. Ступай, храни тебя Бог!

Ландсберг молча поклонился и, не обращая более внимания на сыпавшиеся вопросы дам, направился обратно, к тумбе.

– Ну что, поговорили по душам? – поинтересовался Жиляков. – Не узнали случаем – скоро ли нас грузить будут?

– Эх, господин полковник! К чему вы торопитесь?

– Так ведь надоело, барон! И толпа эта еще…

– Вы бы лучше подумали – куда девать золотые монеты. Думаете, что наградная табличка на тросточке от какого-то псковского тюремщика поможет нам избежать при погрузке тщательнейшего обыска? Найдут-с! И – плакали тогда ваши денежки.

– «Ваши»! Барон, барон! Ну зачем вы так? – обиделся Жиляков. – Мы уже неоднократно с вами обсуждали сей вопрос. И я сумел, кажется, убедить вас, что деньги эти – наши общие. А во-вторых, что я могу придумать? Кроме того, чтобы проглотить эти девять золотых, аки удав… Вы, батенька, у нас голова – вам и думать!

– Проглотить? И немедленно попасть под нож к докторам? – возразил Ландсберг. – Нет, тут нужно придумать что-то другое. Оригинальное. А в голову мне решительно ничего не идет, полковник!

Однако судьба была нынче благосклонна к Ландсбергу. Он давно уже обратил внимание на матроса из караульных, пристально и с каким-то значением поглядывавшего на него издали. Матрос несколько раз подходил совсем близко, как будто хотел что-то сказать или спросить – но всякий раз ему что-то мешало это сделать. Однако вскоре такой случай матросу представился.

По распоряжению градоначальника на ломовике привезли несколько будочек специального назначения – явно реквизированных с ближайших дач. К будкам немедленно выстроились очереди, к одной из них примкнул и Ландсберг. Тут его матрос и окликнул:

– Господин прапорщик, ваше сиятельство! Не узнаете меня, господин Ландсберг?

Тот отрицательно покачал головой – хотя лицо матроса и особенно его голос показались знакомыми.

– Яков Терещенко я, ваше сиятельство! В одном полку со мною вы изволили «вольнопером» быть! Нешто не помните, господин Ландсберг?

Карл внимательно поглядел на матроса, память услужливо восстановила мелкие ребячьи черты паренька из Малороссии.

– Яков? Узнаю, брат, теперь узнаю! А вот тебе не надо бы с каторжником знаться, – невесело усмехнулся Ландсберг. – Какое я теперь «сиятельство», какой барон! Все, брат, в прошлом…

– Господин прапорщик, зачем вы так? Старая дружба не ржавеет – помните, такая поговорка у нас в полку была?

– Помню, конечно. А как ты в матросы-то попал? Да еще в конвойные? Проштрафился?

– Никак нет, ваше сиятельство! Я ведь, ежели изволите помнить, в гальваническом отряде учился, нас потом засекретили и в Кронштадт перевели. Ну, это история долгая – так что я теперь матрос и специалист 2-го класса, – не без гордости отрапортовал Терещенко. – На одном пароходе поплывем, ваше сиятельство!

– Но почему конвойным-то, если ты классный специалист- гальванщик?

Терещенко звучно шморгнул носом.

– А это начальство так распорядилось. Нашу братву, гальванщиков, во Владивосток переводят, там буду службу продолжать. А чтобы в пути даром хлеб не ели – приставили вот каторжников охранять, будь они неладны! Ох, извините, ваше сиятельство!

– Ничего, брат, я уж привык! – снова усмехнулся Ландсберг. – Ну, давай, брат, служи! И… Прошу, не подходи лишний раз, Яков! И мне душу бередишь, и себе неприятности накликать можешь. Ступай себе.

– Господин прапорщик, как скажете! Спасибочки, что не забыли, – Терещенко подвинулся ближе, понизил голос. – Ну а ежели помощь нужна будет – только знак дайте! Я полчанина в беде в жизнь не оставлю!

– Спасибо, Яков, не надо… Впрочем, – неожиданно решился Ландсберг. – Помощь твоя может потребоваться! Боюсь вот только – как бы не подвести тебя…

– Ваше сиятельство – не обижайте! Говорите, все исполню! Убегнуть желаете? Скажите как – помогу!

– Да нет, не убежать… Понимаешь, Яков, со мной в каторгу едет еще один офицер, полковник. Деньги у него… у нас с ним имеются – боюсь, отберут при обыске. Возьмешь на сохранение?

– Какой разговор, господин прапорщик! Сохраню, как в банке! Все сделаем! – обрадованный возможностью помочь, Терещенко аж засиял.

– Хорошо. Сегодня до нас очередь, гляжу, не дойдет. Ночевать, полагаю, партию здесь оставят?

– Так точно! Уже получено распоряжение прожектора подвезть.

– Ладно. Как стемнеет – подойди, отдам я тебе узелок.

– А то! А то, ваше сиятельство! Может, мне до вечера, – Яков многозначительно заморгал, оглянулся и страшным шепотом продолжил. – Может пилку какую для вас раздобыть? Только скажите, господин прапорщик! Это ведь срам-то какой – гвардейского офицера, дворянина со всей этой сволочью держать, а? Вас ведь оболгали, поди, ваше сиятельство? В жизнь не поверю!..

– Нет-нет, больше ничего не надо. Яков! Ну, до вечера.