Отзывы на книгу «Некрополь»

люблю-не люблю

Поэзию я люблю. Поэзию Ходасевича скорее не люблю – очень рассудочная она, несколько суховатая (из-за краткости и емкости образов). Меня не тянет перечитывать его сборник. Но при всем том, он – настоящий поэт. А в Некрополе счастливо соединяется меткость и сжатость его поэтического языка, переходящего в отличный прозаический текст, одушевленный воспоминаниями. Если кому интересно, какой была жизнь литературы Серебряного века, интересен Гумилев, Блок, Белый, Горький – мимо этой книги не пройти. К прочтению обязательно.

Александра

Книга понравилась. Автор описывает современников и современность изысканно прекрасным языком, ярко и образно. Воспоминания пронизаны искренним интересом и уважением к героям- проницательно и глубоко и при этом тактично .

Читайте и наслаждайтесь беседой с умнейшим человеком и тонким психологом. Жаль, что мы не учили такого в школе, какие были люди.

Социальный кризис конца 19 - начала 20 веков охватывал всю Российскую империю и нашёл отражение во всех видах искусства. На мой взгляд не случайно, что именно в этот период многоголосый хор гениев, безумцев и умельцев плести словесные кружева подхватил, понёс и подбросил литературу и писательскую критику на нереальную высоту. Количество литературных течений, объединений Серебряного века достаточно велико, а на меня иногда нападает желание приобщиться и упиваться. До этого читал Валентина Катаева - Алмазный мой венец , Анатолия Мариенгофа - Роман без вранья , Рюрика Ивнева - Серебряный век. Невыдуманные истории (рецензия), Олега Демидова - Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов (рецензия). "Некрополь" стоит особняком. Основной его идеей мне видится попытка проследить, как дух эпохи повлиял на судьбы его героев. При этом замечательно то, что позиция автора не над событиями, а внутри них. Ходасевич в самом начале труда уточняет, что писал только лишь о тех событиях, каким был свидетелем и не пересказывал что-то с чужих слов. Как мне показалось, он нарушил это правило лишь единожды в главе о Есенине, но об этом поговорим ниже. Идеализированное "Я" автора описываемого периода жизни не проскакивает - Владислав Фелицианович и себя вспоминает в разную пору при встречах с теми, о ком говорит.

Wall of text

Я знал, что он поэт, но никаких стихов не читал. Я знал, что он пушкинист, но продолжаю считать, что исследований Лотмана, Вересаева, Гессена и Тынянова должно хватить для освещения наследия светила русской поэзии. А вот прозаик Ходасевич был мне совершенно незнаком. Что же такое "Некрополь"? Как ни странно, это некрологи, написанные в виде очерков-воспоминаний. Художественные литературные портреты современников - что может быть прекраснее? За каждым маленьким биографическим фактом, за мимолётными встречами, за любимыми жестами и манерой изъясняться автор видит внутренние причины, составляя картину мира каждого героя очерка. Примечательно то, что через литературное наследие читатель также получает анализ, потому как Ходасевич видит прямую связь между творчеством, внутренними человеческими побуждениями и противоречиями. Больше всего в сборнике символистов, целых пятеро. Рассказ о Нине Петровской открывается не первым воспоминанием, связанным у автора с героем, как в остальных очерках, а отступлением и пояснениями о сути символизма и духе времени. Тут прямо с самых первых строк читатель и увидит основную идею сборника: "найти сплав жизни и творчества". Гармонии никогда не выходило - внутри каждой личности превалирует либо писатель, либо человек. "Дар жить" или "дар писать" - вот как это описывает Ходасевич. И вот они проходят перед нами: Петровская, Брюсов, Белый, Блок, Муни. Два очерка, где мы увидим торжество писателя над человеком (Брюсов и Белый); два, где искусство жить довлело над писательством и центральная часть, спаянная из двух поэтов (Гумилёва и Блока). Акмеист и символист, бесконечно далёкие друг от друга в понимании автора, соприкасаются в разности своих трагических судеб и почти одновременной преждевременной кончине. Меня потряс финал очерка о Блоке. Ходасевич уверен, что тот умер не от какой-то конкретной болезни. А "как-то вообще", оттого что не мог больше жить. "Он умер от смерти". Грустно и больно почти физически.

Михаил Осипович Гершензон - известный литературный критик той поры, друг Ходасевича, без сомнения. Всегда можно понять отношение автора к герою очерка, даже при таких попытках писать максимально отстраненно. Части Муни, Гершензона и Горького пронизаны участием, радушием и любовью, части Брюсова и Белого - скрытой насмешкой. Две стоят отдельно - это очерк о Есенине и о Сологубе. Они самые нейтральные, потому что сам Ходасевич был мало знаком с этими персоналиями, как мне показалось. Поэтому большая часть текста - литературоведческий анализ творчества. Объяснение есенинских тем христианства и Руси Хрустальной, попытки осмысления "клюевщины" в раннем творчестве Есенина (до знакомства с Ходасевичем на минуточку). А также особенно разозливший меня пассаж в сторону имажинистов.

В литературе он[Есенин] примкнул к таким же кругам, к людям, которым нечего терять, к поэтическому босячеству. Есенина затащили в имажинизм, как затаскивали в кабак. Своим талантом он скрашивал выступления бездарных имажинистов, они питались за счёт его имени, как кабацкая голь за счёт загулявшего богача.

Я принял, что эта точка зрения была на чем-то основана, но не увидел этого в тексте. Вообще, довольно осторожном для эмигранта тексте. Скользкие вопросы огибаем, даём некие подсказки о ситуации, а в главе о Горьком прямо написано, что многое не будет рассказано, потому что Алексей Максимович по работе касался множества политических тем. Анализируйте, мол, сами.

Отдельно как раз хотел упомянуть рассказ о Горьком. В общем и целом он вместе с Ходасевичем и их женщинами прожили под одной крышей, но в куче разных мест около двух лет. За это время довольно глубоко получилось узнать друг друга, они не были просто соседями, если судить по этим мемуарам. Множество деталей: от любимого красного халата и разноцветных мундштуков до странной сентиментальной любви ко лжи разных видов. Такие моменты-черточки запоминаются лучше всего и теперь после "Некрополя" я запомню если не навсегда, то надолго истории о манере пожимать руку у Брюсова или о феноменальной памяти Алексея Максимовича. Рассказ о Горьком завершающий в сборнике, он единственный не заканчивается смертью:

Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне. -Хорошо, Алексей Максимович. - Не забудете? - Не забуду.

Какая маловыносимая книга! Она делает меня грустить. Честно говоря, я уже который день подбираюсь к рецензии, а мне все грустнее и грустнее. Надо уже написать, а то так и скачусь куда-нибудь в дебри депрессии, чего совсем не хотелось бы.

Я вообще-то совсем не фанат Серебряного века, никогда не была, и даже не увлекаюсь поэзией. Для меня разбирать стихи, да и читать их, - сущее мучение. Да, бревно я, бревно! Но Ходасевич как-то сделал так, что картонные фигурки, о которых я когда-то слышала и чуток читала их произведения, Блока, Есенина, Горького, ожили и полетели в меня карточной колодой с живыми лицами. Но и это не самое странное. Самое странное то, что те персоны, которые даже и фигурками-то для меня не были, а только фамилиями: Брюсов, Петровская, Белый, тоже приобрели трехмерность. И самое-самое странное: вообще безвестный для меня Сологуб стал Персоной, с которой я хотела бы познакомиться.

Как он это сделал? Настоящий талант. Писателя, литератора, психолога. Небольшие очерки о каждом, а столько глубины и искренности в его небольших текстах, в его взгляде на людей. Понятно, что взгляд субъективный, понятно, что не могли не сыграть роль его отношения с поэтами, хоть он и старался максимально нет, не равнодушно, но отстраненно описать своих героев. Но все равно, по паре предложений видно, какая Брюсов сволота, какой безумный Андрей Белый. А какой яркий получился Горький?

Еще раз, как он это делает? Ходасевич выбирает незначительные, казалось бы, сценки из своей памяти, наверное, мне бы казавшиеся жизненно проходными, неважными, и очень глубоко и тонко препарирует, литературным скальпелем проходясь по. Иногда в результате невинной на мой взгляд кинутой фразочки Ходасевич делает Вывод. Я так не умею и очень завидую, тем кто может. Хотя не все так плохо, и иногда сценка - это просто сценка. Очень нравились мне бытовые зарисовки о Горьком, я очень смеялась над текстом про фамилию хозяйки соррентинской виллы, где какое-то время жили в Италии Ходасевич с Горьким:

За ужином все поздравляли друг друга с легким паром, ели суп с пельменями, изготовленный нашими дамами, и хвалили распорядительную хозяйку «Минервы» синьору Какаче, о фамилии которой Алексей Максимович утверждал, что это – сравнительная степень. Так, по поводу безнадежной любви одного знакомого однажды он выразился: «Положение, какаче которого быть не может».

Очень избирательно автор пишет об интимной жизни. О ком то совсем опускает подробности, как о Горьком, например, мягко указывая, что рядом с его комнатой находилась комната новой секретарши баронессы М. Будберг (на деле бывшей его гражданской женой около 10 лет), о ком то наоборот рассказывает в полную силу, так, любовной драме Нины Петровской и Валерия Брюсова уделено чуть ли не две главы, сначала в главе о Нине, потом о Валерие. И как ни старался Ходасевич очень видно, на чьей он стороне. Правда, в попытках объективности Нина все равно получилась сначала сильно страдающей, а потом немножко безумной, видимо, так и не оправилась от раны. А Брюсов как был сволотой, так и остался. Но помним, что это видение глазами Ходасевича.

Андрей Белый тоже выглядит сильно травмированным безумцем. Муни - депрессивным шизофреником. Есенин - человеком, который не смог пережить душевный кризис. Горький - крутым мужиком, но немного странненьким (хотя кто не без тараканов). И отдельно я хочу сказать про Сологуба. Его портрет, возможно, кому-то покажется не очень, такой неопределенного возраста мужик, который пришел в литературу уже старым, без всякого роста в творчестве, витающий где-то в своих мыслях. Но почему-то из описаний женщин, которых он любил, а любил он давно умершую сестру, и, как ни странно после всех драматичных треугольников с выстрелами прочих поэтов, жену, мне вырисовывается такой столп, мужчина, которому можно довериться. Все познается в сравнении.

Кстати, мемуары мемуарами, но Ходасевич все же немного смешал жанры, и частично внес литературоведческие ноты в свое произведение. Он не смог удержаться и не поанализировать творчество своих друзей. Причем делает он это как-то двусторонне: он смотрит и как личность поэта выражается в стихах, и в свою очередь наоборот, по стихотворным строчкам делает выводы о личности. Но второе больше применяет к людям, которых он знал меньше. Так, частично о Сологубе и почти целиком о Есенине он делает выводы по стихам, что мне не очень понравилось. За главу о Есенине я как раз и снизила чуть оценку. Почему-то было совсем неинтересно анализировать есенинский слог и мысли его о Руси, Расеи, Российской империи и иже с ней.

Вообще в его мемуарах самое ценное для оказалось то, что я какое-то время наблюдала в голове кино. Вполне могу себе представить редакцию журнала, в котором они все работали: Нина, Валерий, Муни, Влад, издатель Гершензон с таким интеллигентным еврейским лицом, что я вспомнила своего деда, даже всемирно известный всесильный Горький вполне уложился в мою картину. Извините, что так по панибратски, но они мне теперь близкие люди. Вот бы о них сняли сериал? Не совсем "Друзья", совсем не "Офис". Может быть, "Редакция"?

В каждой компании есть свой Ходасевич. Сложив руки на груди, прислонившись к стенке, он стоит с выражением усталости и равнодушия в лице. Он давно уже всё понял про вас, про эту компанию, про ваши песни, пляски и споры. В 15 лет он знал то, что люди знают в 30, в 30 он уже считает себя мудрецом, которого ничем не удивишь. В нём мало жизненного, чувственного, стихийного, преобладает аналитическое, оценочное, рассудительное. Пока вы скачете на празднике жизни, он уже сводит в уме бухгалтерию ваших прегрешений, ошибок, творческих и личных неудач, чтобы любовно представить отчет перед тем, кто согласится слушать. Ценность воспоминаний зависит от таланта вашего ходасевича. В “Некрополе” настоящий Ходасевич, Владислав Фелицианович, поэт, критик и литературовед Серебряного века и русской эмиграции, вспоминает своих соседей по литературной жизни, великих, вроде Брюсова, Горького и Есенина, и не столь известных. Дистанция – вплотную, пиетет – отсутствует, портреты – без прикрас. Вместо мифа – люди из плоти, вместо легенды – похождения, вместо канонизации – литературный анализ. Что же получилось? Одна из лучших книг в истории русской мемуаристики.

Все мы знаем мемуары самооправдательные, мемуары очерняющие, мемуары заказные, апологетические. Не таков “Некрополь”. Это написанный превосходным русским языком сборник эссе, в котором переплетаются неявным образом биографический и литературоведческий элементы: образ писателя вырисовывается в его трудах, а литература властно творит жизнь и человеческие типы. Важнейшая для Серебряного века парадигма – жизнеделания, духовного self-made’а, лейтмотивом проходит через всю книгу, главные герои которой сознательно играют свои роли во всеобщей пьесе, в театре, где вот-вот обвалится крыша. Вот жертва Серебряного века, Нина Петровская, несчастливо влюбленная в двух поэтов, отвергнутая ими, нервная, чувствительная, сгорающая натура. Вот её демон-искуситель – Валерий Брюсов, самопровозглашенный председатель поэтического Парнаса, по Ходасевичу, самовлюбленный, подленький, тщеславный человек, расчетливый формалист в поэзии и отношениях. Вот падший ангел – Андрей Белый, кумир невинных курсисток, мистический, параноидальный странник, двойственный, не умевший любить, не получившийся сверхчеловек. Вот бедный Муни, друг Ходасевича, совершенно тип разочарованного, не реализовавшегося творца; вот мудрый, беспощадно справедливый, верный Гершензон, которого время только закалило, рано ушедший из жизни. Вот выписанный с редкой для Ходасевича симпатией Горький, бескорыстный, владеющий своей славой, обманчиво простой, порой лицемерный, но только от любви к творчеству в человеке – о нём пронзительно светлая концовка книги, так резонирующая со смертельно точной брюсовской эпитафией.

Чем ближе Ходасевичу человек, тем вернее и острее он о нем пишет и тем дороже такой портрет для читателя. Мы навсегда запомним особенности брюсовского рукопожатия, горьковские слезы, мунины предсказания… Ходасевич хорош, когда имел случай наблюдать своих героев, когда его слова воодушевлены правильным чувством – злобой, завистью, состраданием, поздней любовью. Менее удачны строки о тех, с кем Ходасевича жизнь свела случайно и ненадолго. В главах о Блоке и Гумилеве, Есенине и Сологубе он пытается скорее угадать черты личности через поэзию, иногда удачно, порой лишь идя в русле общего мнения. Впрочем, и эти очерки написаны уверенно и живо.

“Некрополь” Ходасевича и родственная ему по замыслу книга “Курсив мой” Нины Берберовой (вот уж стилистически идеальная мемуарная пара!), доказывают нам, что в портрете любой эпохи черные и приглушенные краски не менее важны, чем яркие и пастельные тона. И что один умный, хоть и трезвый и беспощадный, взгляд со стороны стоит для поэта миллионов панегириков, написанных поклонниками. В конце концов, гении Серебряного века были безжалостны в конструировании собственного образа и не считались с жертвами на пути к вечности. Все они стоят таких мемуаров.

Долгое время была уверена, что книга мрачная и тяжеловесная, поэтому и не рисковала брать её читать, но все вышло наоборот. Не спорю, читать про людей, которые уже умерли или погибли при трагических обстоятельствах, тяжело, но тем ярче горит звезда этого человека. Андрей Белый, Валерий Брюсов, Муни, Сергей Есенин, Максим Горький - вот неполный перечень тех, о ком пишет Ходасевич. Яркие, талантливые, положившие свою жизнь на алтарь искусства. Автор был знаком с каждый из них, о каждом мог сказать доброе слово, хотя не все его заслуживали...

Если перефразировать чеховскую мысль о науке, высказанную им в грустном рассказе "На пути", то выйдет нечто экзистенциально-жуткое: штука в том, что у каждого человека есть начало, но вовсе нет конца, всё равно, как у периодической дроби. И действительно, над тёмной чертой дроби земли - живое изображение человека, под ней - неизвестность, податливая, вязкая бесконечность. Бытие человека переходит в какое-то инфракрасное качество - мучительной дугой изогнулся позвоночник света, рождая что-то иное, - наших воспоминаний, его слов и чувств, ещё мерцающих на устах его друзей, в открывшемся от просиявшего, утреннего сквознячка окне, отразившего синее небо, ласточек, прозрачных прохожих, ступающих в небо, окне, отбросившего на паркет солнечного зайчика, прозрачно и тепло ласкающегося к нашим рукам на книге...мерцают даже в его стихах, похожих на тёмных мотыльков, распятых на белой, древесной тишине страниц.

Подобно ангелу-энтомологу в конце времён, Ходасевич листает эти пленные, трагические души у себя на паркете: стихи и письма умерших друзей, поэтов... в памяти вспыхивают имена Есенина, Нины Петровской, Муни, Белого, Брюсова, Гумилёва, Блока, Сологуба, Горького... Все эти имена похожи на 9 муз, на 9 кругов... если не ада, то жизни на земле, этом филиале ада, с мучительной любовью и творчеством, рвущимся в небеса. Ходасевич словно бы выступает новым Вергилием, проводя нас по аду и раю жизни этих людей, незримо и сокровенно связанных чем-то тайным, что мы пока ещё не знаем, неким водяным знаком души, как сказал бы Набоков. Но грустнее всего в этом путешествии по асфоделевым лепесткам отцветших сердцебиений то, что в конце пути мы выйдем из ветвистого сумрака ночи, а Ходасевич останется в нём, ибо первая тень, с которой он нас познакомит, окажется для него пророческой, она будет шептать ему о том, как он умрёт, но он не услышит, не поверит...

Тёмные окна вечером, окна на заре... похожи на чёрные могильные плиты. Тени деревьев змеятся, ласкаются к теням, в них погребённым. Вот, кто-то в светлом платье идёт среди ночи, прижав к груди цветы звёзд... незнакомка остановилась возле могилки тёмного окна, положила звёзды на неё... Сколько времени она вот так сидит возле него? Кажется, целую вечность, перебирая тёмные, полустёртые чётки стихов в бледных руках. Вот, засинело в правом окошке небо, и из тьмы появилось, воскресло чьё-то лицо: военная форма, пронзительный взгляд - это Гумилёв. Вот, засинело, зацвело слева другое окошко: очертилась лёгкая фигурка молодого, грустно улыбающегося человека с волосами, цвета спелой ржи - это Есенин.

Окна оживают, одно за одним, в них появляются люди, они тянутся к небу, ходят по небу... но почему это тёмное окошко - всё также молчаливо, мертво? Почему незнакомка склонилась над ним, обнимает его, почему у неё вздрагивают плечи, похожие в сумраке на пугливых котят, прижавшихся к матери от чего-то жуткого в утреннем тумане?

Из светло открытого в небо окна протянулась голубая веточка мелодии. Облитые ярким светом листочки дерева, что растёт возле окна, задрожали огненными ангелами-мотыльками в медленной, отступающей тьме. В "Опавших листьях" Розанов писал, что не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна, но иногда музыкальной бывает жизнь человека, тайна его сердцебиения. Порой даже жизнь человека может быть более поэтична, чем его творчество, словно бы он писал на бумаге что-то грустное о любви и ангеле, не ведая, что голубой листок дня, в который, словно в янтарь, заключена его мотыльковая душа, соскользнул со стола некоего ангела, пишущего что-то вечное о некой грустной девушке, что должна умереть..

Утихнет жизни рокот жадный, и станет музыкою тишь, гость босоногий, гость прохладный, ты и за мною прилетишь.

И душу из земного мрака поднимешь, как письмо, на свет, ища в ней водяного знака сквозь тени суетные лет.

И просияет то, что сонно в себе я чую и таю, знак нестираемый, исконный, узор, придуманный в раю.

О, смерть моя! С землей уснувшей разлука плавная светла: полет страницы, соскользнувшей при дуновенье со стола.

(В. Набоков)

Почему Ходасевич в начале познакомил нас именно с лирической грустью жизни Нины Петровской? А почему гербарий дивной и грустной мелодии чей-то жизни иной раз мы видим открывая книгу жизни? Знала бы бедная Ниночка, что её жизнь - грустный стих ангела, будут знать и читать больше, нежели её стихи и рассказы! Жизнь у Нины и правда вышла музыкальной. Иной раз человек, в горе и в радости, слышит эту тайную музыку судьбы, но почти сразу теряет её из вида, ибо она мучительно-сладко смешивается с чувствами и даже нашими касаниями любимых ли, цветов и книг на полке, похожих на цветные клавиши затаённых мыслей души.

Жизнь Нины - это судьба музы, залетевшей мотыльком на цветущий голубой месяц огонька свечи Земли, дрожащий в мировой ночи. Прелестное время, когда поэты хотели сделать из жизни - искусство, а из искусства - жизнь. Но...где та вечная опора в человеке, в жизни, за которую можно было бы зацепиться, когда рухнут границы искусства и жизни, и голубые волны хлынут на человека, сметя его? Этой вечной опоры поэты Серебряного века так и не нашли, хоть и подошли к ней ближе всех в искусстве, и разрушили эти опоры, и хлынули голубые волны неба, и крыло мотылька глотнуло неба, захлебнувшись синевой, и крыло ангела мелькнуло над бездной белым, лермонтовским парусом в бурю.

В Серебряном веке, с его мглистыми домами, похожими на падшие облака, в которых мечутся грозовые чувства и тёмные ангелы - поэты, с облаками в небе, похожих на Гималаи, сердца иной раз горели, невесомились в воздухе шаровыми молниями любви, огненная роса могла блаженно вспыхнуть на кончиках утренней листвы, рук и глаз любимого человека, да и просто, в воздухе, из ничего, но... для чего цвел этот огонь? Кого согревал? Был вечер голосов, тёмные слова о падших ангелах-декадентах, о Жене, облечённой в солнце, об островке рая в аду, омываемом ночью.. Жизнь и творчество тратились в никуда. Простая, трепещущая бледным огоньком ладонь на груди любимого, уже не согревала сердце, душа порхала где-то в других мирах, душа протекала, утекала чернилами, замирая на пальцах и листках кровью души, словно от перерезанных пером жилах на запястье, с синей, нежно разветвлённой венкой, похожей на веточку, обморочно бьющейся вечером в бледное окно, а женщина целовала словно бы пустое, мёртвое тело, без души, которая изменяла женщине со звёздами, ангелами. В конце-концов женщина пожелала быть похожей на ангелов и звёзды..

Поэты писали свою жизнь, и их сердца, словно картонные паяцы из "Балаганчика" Блока, пронзённые шпагой, падали на светлую сцену листка, истекая клюквенным соком... но этот сок иной раз превращался в кровь, а кровь на губе, которую в страстном поцелуе прокусывала женщина, отдавала чем-то клюквенным, и тогда казалось, что смерти нет, что вкус её сладок, и люди теряли себя в зеркалах искусства, творя себя, порабощая себя искусством.

Обжегшись в юности на любви, Ниночка облачилась в чёрное платье, в раскаянье и грусть: первые тени грядущего легли на неё. Потом была любовь с шальным и пьяным ангелом - Андреем Белым, были жаркие объятия женщины, не пускающей ангела на небеса: ах, падший ангел забыл, что в объятиях женщины небо, опускается голубой и тёплой ладонью на глаза мужчины, закрывая целый мир, словно бы она больше мира, но открывая крылатую вечность. Чёрное цветение крыльев ангела в воздухе - трепет свечи, тёмного света, о который вновь обожглась наша муза: новые тени грядущего легли...нет, полоснули грозовым кнутом по груди Нины: появился тёмный крест на груди. После ангела, пусть и падшего, был дьявол - Брюсов.

Почему иной раз женщина ласкает тьму, флиртует с "демонами", смертью, адом? Да чтобы отомстить любимому, заставить ревновать не его, но всю его жизнь - к смерти, чьи ласки так бесстыдно-роскошны. Но иногда женщина увлекается, наказывая себя, мстя уже чему-то в себе, противопоставляя себя себе же, вставая по ту сторону себя, жизни и смерти, наблюдая за собой со сверкающей, искушающе сладкой в своей тишине стороны, получая удовольствие от самоотрицания, в котором словно бы рушится и самый мир, порою мстя уже не любимому, но его пленным чувствам в себе, что ещё живут, что ещё доверчиво-нежны в своей неуязвимой прозрачности. Мелодия этого странного союза была похожа на тональность стиха Гумилёва "Влюблённая в дьявола".

Все понимали, что этот союз ничем хорошим не кончится. Белый увлёкся женой Блока, "Женой, облечённой в солнце"... ну что ж, Нина станет женой тьмы, облечённой в лунный свет. Можно себе представить, что думала Нина по ночам, занимаясь чёрной магией, словно булгаковская Маргарита: она вызывала из мрака душу своего любимого... Беспомощное, бледное, словно бы мёртвое тело Белого покоилось в объятиях любовницы, а Нина в сладкой тьме ласкала прозрачную нежность вызванного духа, погружала в него ладони, словно в сверкающую рябь вечерней реки, в которую она тихо, самозабвенно погружалась целиком... Но это было ночью... а днём, истомлённая неудовлетворённая лаской призрака, изменяющего ей, её нежному телу, уже со своим телом, на заре возвращаясь в него, Нина однажды ворвалась в лекционный зал, где был Белый, и выстрелила в него, продолжая, должно быть, шептать что-то недоговорённое ночью с призраком, что со стороны выглядело как безумие. Но ангелы - бессмертны. Произошла осечка... Все эти судороги крыльев, любви, Брюсов потом опишет в "Огненном ангеле", к слову, в который раз перелив жизнь, в искусство. Искусства становилось больше жизни. Кто всё это будет читать, если они сами стали персонажами, а не авторами своих творений? Ангелы? Мы?

Судьба Нины в этом плане - похожа на трагический стих Цветаевой "Муза" - это образ поруганной красоты, поэзии на земле, не знающей на что опереться в этом безумном мире. Желая вызвать ревность уже у дьявола - Брюсова, Ниночка изменяла ему с "тенями", т.е., с прохожими, почти безымянными, безликими в сумраке переулков, испытывая отвращение от этого, насилуя свою судьбу, утоляя, заглушая боль судьбы - да-да, есть и такая боль, - ещё больше болью сердца и морфием, в опьянении, среди мрака постели с бессмысленно-жуткой тенью рядом, обнимая ангелов и звёзды...

Жизнь Нины стала походить на тихий бред, на крылья ангела, захлёбывающегося небом ночи: а люди стоят на берегу, и с интересом смотрят на это: ах, опять "умирает", цинично записывает Блок в своём дневнике о Нине... кто-то сравнивает эти крылья с парусом в бурю - красота! Пишут картины на нравственном пленэре на эту тему... Душа Ниночки кричала из многих писем, стихов и рассказов тех лет, но её не слышали, и в этой сердечной глухоте был приговор и символизму и эпохе и многому в грядущем.

У Ниночки была младшая сестрёнка, похожая на её душу, прикованную к ней, которую она обречена постоянно видеть: умственно-неполноценная, точнее, тихая, обезображенная в детстве: обваренная кипятком... Обожжённая жизнью Нина, должно быть, думала иногда, что всё происходящее с ней - жуткий и чужой сон, действие морфия. Вот, ещё миг, и этот кошмар рассеется, сестрёнка, прекрасная, умная, поцелует её, прошепчет звонко что-то весёлое, и выбежит в лазурном платье в дверь на свидание с каким-то поэтом... Но морфий жизни не проходил. Ниночка стояла у раскрытого окна где-то в Берлине, смотрела на лазурное, тихое небо... сделала шаг в небо, и небо закружилось синим платьем, склонилось над ней, тепло поцеловала её в губы... Когда Нина очнулась на асфальте под окном, она поняла, что всё ещё жива, что из губы течёт алая, тёплая кровь, а вовсе не клюквенный сок, что всё её тело - невыносимо ломит, на ноге - ужасная рана...

Словно хромой, всё ещё прекрасный ангел, Ниночка стала существовать дальше, ибо жизнью это назвать было нельзя. По крайней мере, она поняла - и она тоже - ангел, раз осталась жить. Странные эти ангелы - хотят себя убить - и не могут. Хотят убить другого ангела, и тоже не могут - осечка браунинга.. Увы, они зачем-то приговорены к этой жизни. Что любопытно, Бальмонт ( с днём рождения тебя, милый друг!), в молодости, тоже хотел так покончить с собой, выбросился из окна, но выжил, тоже оставшись хромым. Встретившись в Париже, Константин и Нина, должно быть, с грустной улыбкой смотрели друг на друга, словно в зеркало жизни, видя одни и те же увечия, раны судьбы...

Ходасевич мельком упоминает о неких "глубоких степенях падения" Нины в это время. Что это было? Наркотики, алкоголь, разврат? Тайна... Тело - выбросилось из окна, пав на землю. Душа - быть может, выбрасывалась - снова и снова, словно в заевшей пластинке с мелодией кошмара! - на чужие тела, словно бы желая в них вселиться, уйти от себя, от своего тела: пусть его ласкают, терзают! её душа уже не с ним, постылым, она среди звёзд, она... Тени судьбы хлеставшие Нину в молодости, начали овеществляться, рубцеваться: тело облачилось во тьму монашеской одежды, на груди темно сверкнул католический крест ( позже, православный). Казалось, что на этом кресте на груди, был распят не только Христос, но и сердце женщины.

Настало искупать грехи, свои и чужие. Боже, но как это невыносимо, жить 22 года с мыслью о смерти! Это как вынашивать ребёнка, смерть... Так ангел вынашивает чужую душу под сердцем, неся её "для мира печали и слёз", точно зная, что момент рождения совпадёт с его смертью. Сестрёнка Надя, тихая, нежная, бесконечно преданная Ниночке, скончалась от рака. Нине казалось, что душа, обожжённая, бескрылая, прикованная к ней, теперь отлетела, а значит, её уже ничего не держит в этом мире. Ночью 23 февраля 1928 г. на окраине Парижа, Нина в комнате открыла газ, покончив с собой. В тёмном окне цвели морозные узоры, сплетая из ветра и звёзд какие-то райские, радужные цветы. Луна проходила мимо тёмных окон, словно между могил...

Интересно, заметил ли Ходасевич в судьбе этой удивительной женщины, водяной знак и своей судьбы? Когда Нина Берберова в 1932 г. уходила от Ходасевича, он, выйдя в коридор, как бы между прочим, заметил: "а не включить ли газик?" Нина уходила от Ходасевича так, как душа покидает тело. Но "газика" не было...(Возможно, причиной тому был милый друг Ходасевича - кот Наль, которого ему не хотелось забирать подобным путём на "тот свет") Душа ещё долго парила над телом, тело смотрело на душу, почему-то мелькнувшую на противоположной улице, в кафе, вон в том тёмном окне... Умер Ходасевич тоже от рака, как и сестра Нины.

Словно немое кино, в медленной, чёрно-белой ленте окон, мелькали лица, сердца и улыбки.. В небо уходили Блок, Белый, Гершензон, Муни... Они искали музу, жену, облечённую в солнце, Незнакомку, дышащую туманами, и даже золотую пыль солнца в книгах Пушкина. Они искали, все они были на чеховском пути к небу, всех их бросало то в свет, то в тьму, и каждый из них так и не увидел главного: всё это время рядом с ними жила удивительная женщина, образ музы и солнца, прокравшегося в ночь шёпотом лунного света, задохнувшись комнатным туманом газа.

Ходасевич, словно Лермонтов или Перси Шелли в своих дивных стихах о кладбище, прогуливаясь по некрополю своих воспоминаний о милых друзьях, вспоминая о том, как ночью гулял по Москве с Есениным, как был последним, кто видел Гумилёва на свободе, живым... смог взглянуть на творчество, судьбу и жизнь своих друзей синим взором ангела, найдя в них живое и тёплое, мелодичное согласие света и тьмы, он сделал то, что не смог сделать символизм: нашёл водяной узор судьбы.

Перед нами уже не немая лента окон, а окна дней и ночей. Человечество, на пути к богу, раю, покою и звёздам, так долго смотрело сердцем, глазами на небо, что не заметила на Земле чего-то самого главного, что сошло в одиночестве с ума, что в судороге, сверкающей истерике крыльев металось в цветах, мечтая и бредя о том, чтобы к Земле меланхолично приблизилась любовь-планета, которая своим ослепительным, огненным вихрем, смела всё на своём пути, все хилые формы, тела, всю ложность слов и снов искусства... оставив один обнажённый до огненности дух.

Ходасевич посвятил своему другу Муни, покончившему с собой, удивительный стих "Ищи меня".

Ищи меня в сквозном весеннем свете Я весь - как взмах неощутимых крыл Я звук, я вздох, я зайчик на паркете Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки! Услышь - я здесь. Касаются меня Твои живые трепетные руки, простертые в трескучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно глаза. Еще одно усилье для меня - И на концах дрожащих пальцев, тайно, Быть может вспыхну кисточкой огня.

Помимо Ларс-фон-триеровского волшебства в конце, этот стих примечателен трагической связью с Есениным. Последний стих Есенина " До свиданья, друг мой, до свиданья", написанный кровью за несколько часов до своего самоубийства, мучительно перекликается именно с этим стихом Ходасевича ( впрочем, особенно жутко он перекликается и со стихом Ходасевича "Поэту", посвящённого тому же Муни, что мрачно говорит о работе бессознательного у Есенина, фактически нивелируя версию об убийстве), но "друг" становится не "вечным", а "милым", рука, на пальцах которой должен вспыхнуть свет - отстраняется... но встреча "впереди", всё же не исключается. Если бы друзья Есенина были более чуткими к искусству, они бы увидели в этом стихе водяной знак образов Ходасевича, и не оставили бы его одного.

Если бы все мы были более чуткими к искусству и жизни, сказав "люблю" человеку, которого любим - а иногда сказав "люблю" и просто - ночи, цветам.., - сказав "прекрасное" на то, что прекрасно... но вся эта ложь и нравственная судорога молчания, эта гордая слепота, глухота соприкосновения сердца с миром, друзьями, с красотой и болью их чувств, губит красоту в мире, не давая ей расцвести. В приписке к своему стиху "Ищи меня", Ходасевич сказал: обращено как бы к женщине...

Однажды, когда человечества уже не будет, и завянут, превратившись в солнечную пыль, все цветы искусства, ещё некоторое время скрашивающие Некрополь культуры, человечности, некое крылатое существо с далёкой и синей звезды, проходя мимо заросших деревьями куполов храма Василия Блаженого, похожих на медленно встающие вдалеке разноцветные луны, идя по ржаному, жёлтому полю, по волнистой глади которого, парусами в бурю, улыбчиво реяли белые уши зайчика, протянет руки в воздух, прислушается к шёпоту звёзд, крыльев ласточек и змеения рек, что воспевал человек, прислушается к карему блеску цветов в тумане, похожих на глаза незнакомки, и на кончиках его пальцев, кисточкой огня, вспыхнет душа Земли, вся её музыка красоты и боли.

Я никогда, видимо, не избавлюсь от этой позорной страсти - подглядывать в замочную скважину. Мне, как воздух, необходимы кусочки биографий, неизвестные факты из личной жизни реальных людей. Особенно если люди эти - литераторы, тем более, если я люблю их творчество. Я никогда не пойму тех, кому в голову приходят нелепейшие заявления о том, что нечего копаться в грязном белье гениев - мол, творчеством единым. Ересь! Чтобы понять стихи, прозу, надо знать "из какого сора" (с) они родились.

И Ходасевич, один из тех, кто сам творил и горел в эпоху, так нежно именуемую "серебряным веком", приоткрывает завесу, становится той самой замочной скважиной, сквозь которую можно взглянуть на жизни Брюсова, Белого, Блока, Гумилева, Горького, Есенина, Сологуба и других, менее известных, но не менее интересных его ровесников-друзей.

Безусловно, это сборник отдельных статей о людях, не всегда одинаково близких Ходасевичу. Если он пишет о тех, с кем его связывали годы крепкой дружбы или просто близкого знакомства, то зарисовки получаются даже не портретными - кинематографическими. И Брюсов, и Белый, и Петровская, и Гершензон двигаются, дышат на станицах "Некрополя". Воспоминания о менее близких и любимых - скорее критический разбор их творчества. Это касается и Сологуба, и, к сожалению, горячо любимого мною Есенина. Но книга столь живая и яркая, что я даже могу закрыть глаза на то, что Ходасевич не сошелся близко и не смог "заснять" на пленку своего писательского дара жизнь самого моего любимого поэта.

Браво! А теперь обязательно читать стихи Ходасевича, узнавать поближе его самого.

"Ходасевич, автор гениальный стихов, писал замечательные и интереснейшие мемуары, в этом сборнике его книга ""Некрополь"" и другие воспоминания.

В ""Некрополе"" - очень хорошо о писателях и поэтах - о Блоке и Есенине, Брюсове и Белом, Сологубе и Гумилеве, Мандельштаме и многих других. О сколько гениальных имен в литературной России начала 20 века, и скольких потом расстреляют, репрессируют и заставят эмигрировать. Ходасевич, этот гениальный эмигрант, поделился с нами волшебно-творческой атмосферой тех потрясающих литературных лет, когда они все дружили, общались, сочиняли, придумывали...

У Ходасевича в этих коротких эссе предстают живые люди, с радостью и болью, привычками и недостатками, творческими и человеческими порывами ...

Очень тепло и интересно о Горьком, и вообще, чувствуется, что Ходасевич старался писать объективно, но с большой теплотой, с большой любовью к русской литературе и к людям, ее творившим...

Во второй части того издания, которое у меня дома, мемуарные очерки разных лет, в том числе отрывки из автобиографии.

Хорошо пишет Ходасевич. Очень рекомендую тем, кого интересует все, связанное с потрясающим периодом русской литературы и поэзии начала 20 века."