Ты плыви ко мне против течения (сборник)

© Бахревский В. А., 1964, 1980, 1988, 2017

© Курбанова Н. М., иллюстрации, 2017

© Оформление серии. АО «Издательство «Детская литература», 2017

О слове среди слов

Я – сын лесничего, а мама у меня – дочь мельника. Рос на лесном кордоне, а со второго класса жил в поселке Старожилово, недалеко от мельницы. На кордоне у меня было всего три книги: томик стихов Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя и русские сказки в изложении Алексея Толстого. Чуть позже – «Детство Никиты». Эти книги я читал и перечитывал с пяти лет, но уже с года отец читал мне романы.

Школьником я любил сказки Гофмана, книги Гайдара и Кассиля. Гайдара мы не только читали – мы были тайными тимуровцами. Знакомясь с другими ребятами, задавали всего один вопрос: «Ты за Зою, за Матросова?» Наше детство – война, наше отрочество – голод, но Родину мы любили беззаветно. Да только лжи, даже от государства, даже от Сталина не терпели. И именно мое поколение писателей отвергло придуманную литературу.

Альберт Лиханов, Юрий Качаев, Анатолий Домбровский, Гена Цыферов – все мы дети войны и были записаны в детские писатели, потому что первые наши книги о нас самих, о пятилетних, о первоклашках…

И наперекор любимым книгам детства мы писали не о пионерских лагерях, не чушь о том, как мальчики и девочки сражались против немцев, а жизнь. Писали правду, которую власть не любила. Взрослые книги цензура резала, а нашу правду, детскую, не трогала.

О себе могу вот что еще сказать: никогда не стремился огорошить читателей и критиков жестокой действительностью. Одно знаю твердо: выживать народ умеет, но жить в счастье тоже надо уметь. Это тоже наука.

Самым важным для себя и своего слова считал проникновение в чудо. В чудо творения. О чуде я и говорил всю жизнь. О чуде травинки, о чуде запаха молока, когда гонят по селу стадо, о чуде родника – подставил ладони, и Волга у тебя на ладонях. Помню упавшую звезду на Весёлом кордоне и сурка на Памире: мы целый час смотрели друг на друга. А расцветшая верба над рекой Кан, на родине Юрия Качаева, в морозном январе?

Меня считают и историческим романистом. Хотя моя первая историческая повесть «Хождение встречь солнцу» – случайность. Издательство «Молодая гвардия» предложило написать о первопроходцах. Вспомнил на Чукотке мыс Дежнёва, обрадовался: есть возможность побывать на краю нашей земли.

Остальные романы о XVII веке писал уже с осознанной целью. Во-первых, узнать жизнь церкви, чтобы потом создать книгу о патриархе Тихоне, во-вторых, развеять миф о ботике Петра Великого, с которого якобы начался наш флот. На самом деле Россию от Белого моря до Чукотки, Камчатки, Охотского моря и Амура создали не ботики и фрегаты, а наш кораблик-коч и землепроходцы. То, что русские мореходы умели всегда, европейцы сделали только в 1930 году: Ф. Нансен для похода на Северный полюс получил от корабелов Норвегии «Фрам» – корабль в виде ореха. Такой корабль не могут раздавить полярные льды.

И еще одно. Я не думал писать книги о ключевых событиях нашей истории, но они сами меня находят.

Много чего не пришло пока к моим читателям. Четверть века назад тираж моих книг превышал полтора миллиарда. Слово становилось, может быть, и сутью души иных детей. Теперь сказанное и запечатлённое слово похоже на звезду в туманности Андромеды… Существует, но неосязаемо. Но нам надо помнить: у слова природа особая, творящая. Говорят, мы видим звезды, сгоревшие миллионы лет назад. Слово надежнее даже звезд. Оно у Бога, но оно наше.

Владислав Бахревский

Повести

Агей
Повесть с двумя предысториями, но без конца

Предыстория первая

Як, по имени Агей, издали смахивал на черный камень. Правда, камень этот был с глазами, с рогами, с бородой. Бородища густая, как тропический лес, шла от подбородка, по груди, по всему брюху, волочилась по земле. Роста Агей был невеликого, обычного ячьего роста, а вот какая в нем сила, лучше всего знали волки. В прошлом году пятеро зверей напали на ячиху с теленком, и все пятеро были убиты подоспевшим Агеем.

«Гроза на четырех копытах, – называл Агея дедушка Виталий Михайлович и добавлял: – Терпелив, как вулкан. Тысячу лет молчит, сопит… Ну а потом держись!»

Агей и впрямь был послушен, как первоклассник, но уж если упрямился, то сдвинуть его можно было разве что вместе с плоскогорьем.

…Грохот ручья становился все ближе, и мальчик, сидевший на спине яка, пытался не думать о фантастическом Агеевом упрямстве.

В эти высокие горы весна добиралась в са́мом зените лета. Все живое взрывалось жизнью, и человеку следовало быть осторожным.

Даже запах цветов мог обернуться бедой. Не ради человека росли здесь цветы. Здесь все было не ради человека. Памир…

Вода от нетерпения сбежать с гор в долины клокотала и пенилась. Камни, такие вечные с виду, такие недвижимые, теперь все шевелились, менялись местами, перекатывались…

– Ну что, Агей? – спросил мальчик неуверенно.

Агей презрительно фыркнул и вошел в поток.

Мальчик сделал равнодушное лицо и затаился. Но Агей кожей уловил чрезмерное нетерпение своего двуногого друга и стал.

Этого-то мальчик и боялся.

Вода была обжигающе холодная, а як прохлаждался.

– Смелость, что ли, мою испытываешь?

Было обидно: як не понимает – это прощальная, последняя их езда.

Не стал ни просить, ни понукать. Подобрал ноги и глядел на горы, чтобы поменьше смотреть на свирепую воду.

Все вершины были белы. За зиму уродилось столько снега, что даже дедушка Виталий Михайлович удивлялся.

«С Акробатами попрощаться не придется», – подумал мальчик, глядя на сверкающую стол-гору. В пещере этой горы вот уже три, а может, и четыре тысячи лет проживало семейство Акробатов. Толстячков, стоящих вниз головой.

Головки у Акробатов маленькие, а руки и ноги длинные. Дедушка говорит: древние подобным образом, возможно, изображали умерших. Возможно! Мало ли, что возможно. А если это – летающие люди? Вот жили такие люди – летающие! Потому и на Памире очутились. А почему вниз головой летали? Смотреть удобнее.

Як вдруг пошевелился, пошел, тараня воду, которая груженый грузовик унесла бы, как игрушечный.

– Спасибо, Агей! – сказал мальчик.

Мальчик тоже был Агеем – имя, любимое эхом. Не то что у деда – Виталий Михайлович.

Агей – это для гор, поэтому Агеями были все друзья Агея: собака, як, старый вожак архаров, приводивший стадо на их ячменное поле. Был и еще один Агей.

Надежда на встречу с этим Агеем ну совсем неразумная. И почему она должна случиться здесь, на леднике? Любая точка в кольце гор годится для этой несбыточной встречи. И все же мальчик шел сюда, словно его позвали.

Они остановились на льду. Дальше – снега. Снега, завалившие пропасти, карнизами свисающие с вершин, от слова могут рухнуть.

Позвал шепотом:

– Агей!

Три года тому назад на селевом потоке, сорвавшемся с трезубой вершины, дед нашел пушистого котенка. Это был ирбис – снежный барс. Он всего пугался, мягкий милый зверушка, и Агей на ночь брал его к себе в постель. Но котенок рос да рос. Ему был год, когда он задушил старую любимую собаку Виталия Михайловича и пропал из дому.

С той поры они и не видались. Правда, летом мальчику несколько раз чудилось, что кто-то наблюдает за ним. Может, только чудилось.

Агей смотрел на белую нежную кромку снега, за которой простиралось чуть ли не самое высокое на земле небо.

В груди яка будто бы закипело вдруг. Мальчик сошел с него, пощекотал за ухом, успокаивая. Сердце дрогнуло от предчувствия.

И вот она, встреча!

В расселине, раздавив снежную кромку, появилась пятнистая башка.

– Агей! – тихонько сказал Агей. – Ты пришел.

Снежный барс улыбнулся, положил на лапы тяжелую голову и смотрел на двух Агеев, мерцая глазами.

– Спасибо, что пришел, – сказал мальчик. – Я уезжаю, но буду помнить тебя.

И он стал отходить, подталкивая своего яка, и они оба пятились, дабы не поворотиться к царствующему в хребтах спиной. Царствующие непочтительных наказывают.

Сердце радовалось: пришел! Как же он все-таки учуял, что его хотят видеть?

– Я его видел, – сказал Агей деду.

– Без ружья? – У того даже руки опустились. – Ты ходил к нему без ружья?

– Но ведь это Агей.

– А если это был его тезка?

– Нет, – сказал внук. – Это был Агей.

Он поднял тарелку и выпил бульон через край.

– Ты опять куда-то?

– К синему камню.

– Ладно, – согласился дед. – Только быстро. Пограничники звонили: машина вышла от них полтора часа назад.

* * *

Небо, глядя на Землю, как она творит горы и долы, моря и реки, деревья и травы, из одной только радости видеть чудо творения из сини своей да из облаков вылепило всего один камень – лазурит. Ну конечно, не удержало, уронило, и одна частица сотворенного небом камня – синее око величиной с хороший автобус – ухнула всего-то в полутора километрах от станции гляциологов, или попросту от домика, в котором жили ученый человек Виталий Михайлович и его внук Агей. Впрочем, случилось это несколько раньше, чем люди начали заниматься изучением ледников.

Открыл камень Агей. А потом они с дедушкой закрыли открытие.

Виталий Михайлович о науке был очень высокого мнения, а вот в разумности человечества сомневался.

«Сколько цивилизаций погубили распри и войны! – восклицал он. – Египет, Эллада, древние индийские государства, Рим! И что же? Миллионы людей, лучшие умы, снова работают на войну. Совершенствуют машину убийства».

И еще в одном укорял Виталий Михайлович человечество – в неразумной корысти.

«Покажи мы этот лазурит геологам – и начнется! Тотчас всё разворочают. Камень распилят на кусочки, увезут, шкатулок из него наделают, каких-нибудь верблюдиков. А он – чудо природы. Пусть лежит в земле, покуда люди не дорастут до мысли, что чудо должно принадлежать тому месту, где сотворено природой. Не обязательно все свозить в города. Чудо на своем месте обязательно родит иное чудо. Ну, например, придет сюда мудрый человек, посмотрит на лазурит – и осенит его счастливое открытие».

Агей разгреб слой земли и глядел на синюю, словно бы в изморози, вершинку камня. Взглядывал на небо, на горы, на крошечный домишко станции и ждал, не шевельнется ли в душе какой-нибудь корешочек какого-то открытия?

Корешочек сидел тихо-тихо, словно его и не было.

– Не время… – вздохнул Агей.

Но был уверен: открытие за ним. Знать бы какое? В биологии, геологии или, может, это будут – стихи? Стихи, нужные всему миру и каждому человеку, любого открытия стоят.

Агей наклонился, прикоснулся рукой к лазуриту.

– Ладно, – сказал он точь-в-точь как дед. – Я к тебе приду потом. Думаешь, не понимаю, что учиться надо? Потому и уезжаю. Ты потерпи, вернусь – освобожу тебя. К тому времени люди наверняка поумнеют.

Агей забросал лазурит землей, а к вершине привалил еще и камень.

– Ты уж прости нас с дедушкой! – И вздохнул.

Целый день вздыхалось.

Предыстория вторая

Седьмой «В» класс слыл особым. Всё ведь дело в людях, а люди в седьмом «В» были как на подбор. Во-первых, Курочка Ряба. И уже этого вполне достаточно! Не только класс, но и школа становилась знаменитой, имея таких личностей, как Курочка Ряба.

Курочка Ряба не прозвище – это две фамилии двух мальчиков.

Год назад, в начале сентября, Вячеслав Николаевич пришел на свой урок с длиннющим, худющим человеком в ботинках невероятного размера.

Вова с первой парты тотчас сообщил:

– Пятидесятый!

– Нет, – возразил новичок. – Пока сорок седьмой.

– Знакомьтесь, – сказал Вячеслав Николаевич, – ваш новый товарищ. У нас два свободных места…

– Вячеслав Николаевич! – воскликнули с последней парты.

– Слушаю, Рябов.

– Разве вы не видите, что это моя вторая половина?!

Рябов поднялся, длиннющий, тощий, лицо узкое, и челка на лбу как вопросительный знак.

Вячеслав Николаевич не сказал ни да ни нет, и новичок прошагал на последнюю парту.

– А фамилия-то как? – спросил Вова.

– Моя фамилия Курочка! – басом рявкнул новенький.

– Подумаешь! – сказала Света Чудик.

– А вот и не подумаешь! – вскочил на свои ходули Рябов. – Вячеслав Николаевич! Прошу учесть, если раньше я проходил за полчеловека по комплекции, да и Курочку, наверное, тоже принимали за полкурочки, то отныне этому конец. Отныне мы вдвоем полная единица – Курочка Ряба.

Вот тут наконец-то и засмеялись всенародно.

Для школьной славы Курочки Рябы вполне достаточно, а вот городскую надо было заслужить. И новые друзья ее заслужили.

Как известно, слава капризна, путь к ее вершинам тернист. Сначала Курочка Ряба испытала свои силы в классных, домашних, условиях. Так, на сочинении вместо двух работ Валентина Валентиновна получила одну, за подписью: «Курочка Ряба».

Валентина Валентиновна почему-то ужасно обиделась и решение вынесла чересчур строгое.

– Странная это работа. – Учительница представила на обозрение обычную школьную тетрадь. – Написана каллиграфическим почерком Рябова, но так свободно и грамотно, что к Рябову это отношения не имеет. Когда-то в советской школе существовал бригадный метод обучения, справедливо признанный ошибочным. Возвращаться к порочной практике нам не пристало. Посему…. – Тут Валентина Валентиновна сделала выразительную паузу. – За работу под псевдонимом Курочка Ряба я ставлю «пять». Однако оценку эту приходится поделить надвое. Рябов и Курочка, пожалуйста, сообщите классу, кому из вас поставить «два», а кому «три», ведь оценки «два с половиной» не существует.

– Интересно, что бы вы закатили Ильфу и Петрову? – спросил Курочка.

– Вам я закатываю три за поведение.

– Друг мой Курочка, – сказал Рябов, – у меня там «двояк». Не войдешь ли в мое положение?

– Войду, – согласился Курочка.

– Значит, «три» ставить Рябову? – уточнила Валентина Валентиновна.

– Нет! – Курочка встал. – У Рябова почерк прямо-таки отменный. У него пот катился по вискам, когда он переписывал сочинение, в котором, кстати, все формулировки – плод коллективного ума. Валентина Валентиновна, вы недооцениваете Рябова. Свидетельствую: он старался не потому, что усерден по рождению, а ради вас. Он хотел тронуть ваше сердце. Поэтому поставьте Рябову «четыре». В результате и у меня на четверку набирается – «кол» плюс тройка за поведение. Простая арифметика, а приятно.

– Та-ак, – сказала Валентина Валентиновна. – Курочка Ряба – это, я думаю, серьезно. Птица домашняя, но мы еще наплачемся с ней.

– Зачем же плакать? – не тотчас, а после некоторого раздумья возразил Рябов. – Уж лучше смеяться.

И вскоре смеялся весь город.

Курочка Ряба выкрала… невесту.

Вот именно. При всем честном народе, во Дворце бракосочетания. И не только выкрала, но и сорвала выкуп.

Кому пришла в голову гениальная эта мысль – осталось тайной. Однажды в субботу прямо из школы Курочка Ряба набрела на Дворец бракосочетания. Скорее всего, потому, что это был новый дворец, открывшийся неделю назад.

Курочка Ряба объяснила свое появление во дворце исчерпывающе просто:

– Хотели примериться к дворцовым условиям, чтобы не оплошать.

– В чем? – спросил Курочку Рябу директор школы.

– Ну как – в чем?! – изумился Рябов.

– Надо быть ко всему готовым, – сказал Курочка. – Жениться-то все равно придется.

– Жениться?! – воскликнул директор.

– Не теперь, конечно, – успокоил его Рябов.

А Курочка успокаивать не стал:

– Пять лет, как один день, мелькнет, – сказал он. – Это не я – это бабушка моя так говорит.

Кража невесты совершена была удивительно легко.

Курочка сочинил, а Рябов каллиграфически переписал на красивой бумаге следующий текст:

«О невеста, прекрасная и нежная, как Весна! Похищение – этот поэтический штрих свадебного обряда Востока – является важной частью нашего свадебного ритуала. Поэтому убедительная просьба не оказывать явного сопротивления нашим сотрудникам. Надеемся, что беспокойство жениха доставит Вам истинную радость.

Администрация»

Плотная, в серебряных завитках бумага эта была вложена в открытый конверт.

Под парадной лестницей дворца Курочка и Рябов кинули монетку. Выпала «решка» – письмо понес Курочка.

Невеста оказалась глазастой и очень веселой. Она приняла конверт, глянула в текст одним глазком – Курочка предусмотрительно приложил палец к губам – и выбралась из толпы родственников.

– Куда идти? – спросила невеста.

– За мной, – ответил Курочка.

Городок был южный, трава зимой росла куда более сочная, чем во время сухого лета, но подвенечное платье невесты было сотворено почти что из пены морской. Благородный Курочка снял куртку и отдал украденной. Они встали под лестницей.

– Как здо́рово! – сказала невеста мальчикам. – Украли! А долго мне стоять?

– Один момент, – ответил Рябов. – Теперь моя очередь.

Он вошел во дворец и, не давая себе возможности заробеть, направился к толпе без невесты.

– А принцесса-то ваша тю-тю! – сказал он дородной, удивительно красноликой тетеньке.

– Сперли?! – ахнула тетенька, и тяжелая длань ее легла на узкое плечо Рябова.

«Начинается», – подумал он с тоской о скучных, очень скучных нынешних людях.

– Сперли! – воскликнула тетенька, с восхищением разглядывая верзилу-молокососа. – Это по-нашему!

– Да, – сказал Рябов. – Это по-нашему. Мы требуем выкуп.

– Выкуп?! – вытаращил глаза на мальчишку жених.

– Выкуп, выкуп! – залилась счастливым смехом дородная тетенька. – А ну-ка, где у нас московская?

И Рябову была вручена, полметра на метр, фантастически красивая коробка с конфетами.

Изящный Курочка возвратил невесту во дворец и, передавая жениху, поцеловал ей руку.

Работники загса только глазами хлопали.

Коробка конфет, между прочим, была съедена всем классом на большой перемене.

Потому и «В»

Директор школы еще раз переложил с места на место листочек «дела» нового ученика и сказал твердо:

– Вячеслав Николаевич, принимайте! Мальчик с Памира. Он хоть и не учился в школе со второго класса по шестой включительно, но по всем предметам «аттестован» в Мургабе, в заочной школе, на одни пятерки.

– Снежного человека нам только и недоставало!

– Вячеслав Николаевич!

– Но почему к нам? У нас Курочка Ряба. И Борис Годунов с тремя приводами в милицию. У нас пятеро «камчадалов», которые знают только одно: что они ничего не знают. А Крамарь? Ей после публикации фотографии в журнале уже со всей страны пишут. Вся Российская армия и Военно-морской флот! Я уже не говорю о городошнике Мишине. Мы его видим не более двух месяцев в году.

– Ну и что вам после этого Снежный человек? – спросил директор. – Знаний не покажет – переведем в шестой, а то, может быть, и в пятый.

– В «А» вы отличников собрали, в «Б» – нормальных детей, а вот к «В» у вас особая любовь.

– Верно, – сказал директор. – Седьмой «В» – класс выдающихся личностей. Потому и «В». Дорогой Вячеслав Николаевич, класс этот останется в вашей памяти на всю жизнь.

– Еще как останется!

– Уверяю вас: будете тосковать по такому классу.

– Я уже и теперь в тоске, – сказал Вячеслав Николаевич, понимая, что разговор с директором окончен. – Где он, человек с Крыши мира?

– В приемной.

Обычный хороший урок

«Мальчик как мальчик. Совершенно ничего выдающегося. А еще с Памира, – подумал с досадой Вячеслав Николаевич. – Подстрижен, школьная форма в порядке».

– Почему без галстука?

Мальчик покраснел.

– У гляциологов не принято галстуки носить. Все в свитерах. А кто яков пасет, тот в халате.

– Ах да! – Вячеславу Николаевичу стало неловко, что он словно бы сердится на новичка. – Ну что ж, пойдемте в наш седьмой «В». Урок только начался.

Поднялись на третий этаж. Светлый коридор. Картина на всю стену. Возле картины – дежурный с повязкой.

– Чтоб не испортили! – пояснил Вячеслав Николаевич, останавливаясь перед дверьми седьмого «В».

Посмотрел на Агея. Серые глаза мальчика открылись навстречу его взгляду широко, с надеждой. «Он боится», – подумал Вячеслав Николаевич, заговорщицки подмигнул и открыл дверь.

– Извините, Валентина Валентиновна! Разрешите представить нового ученика: Богатов. У нас, слава богу, незанятым осталось всего одно место. Займите его, Богатов. Первый ряд от стены, третий стол.

Агей прошел на место, сел.

– Еще раз извините, Валентина Валентиновна! – И классный руководитель закрыл за собой дверь.

– Откеда? – спросил на весь класс Рябов.

– «Из леса, вестимо», – ответил Курочка.

Валентина Валентиновна сделала новичку знак рукой встать.

– Богатов, удовлетворите любопытство ваших одноклассников, и будем продолжать урок.

– Я… из Таджикистана, – сказал Богатов, нервно покашливая.

«С Афгана караваны с травкой по тропа́м, по тропа́м!» – пропел Борис Годунов.

– А на Памире был? – спросила Крамарь, большой знаток географии.

– Был.

– Врешь! Там одни пограничники, – вывел новичка на чистую воду Вова с первой парты.

– Я жил на Памире.

– В Хороге? – блеснула знаниями Крамарь.

– Нет. На станции гляциологов, на леднике.

– Снежного человека видел? – спросил Курочка.

– Достаточно! – прервала ребят Валентина Валентиновна. – Остальные вопросы к Богатову на уроке географии. У нас литература. Кстати, что вы успели пройти в своей школе за сентябрь?

Богатов снова покашлял в кулак.

– Я не учился… в школе.

– Как так?!

– На станции не было школы.

Класс воззрился на новичка с уважением.

– Садитесь, Богатов, – сказала учительница. – Все это любопытно, но времени у нас на разговоры нет. Итак, тема нашего урока: «Образ Пугачёва, главного героя повести».

Агей был оглушен многолюдьем, вопросами, на которые пришлось отвечать при всех. Самими стенами кабинета, раздвижной доской с экраном. Портретами писателей, крылатыми фразами на плакатах, стендами, посвященными Пушкину. Но может, более всего – запахами. Пахло пластиком, мелом, разгоряченными телами: перед уроками школьники зарядку делали добросовестно и весело. Эта зарядка, в которой участвовала вся школа, удивила Агея и напугала. Множеством ребят напугала.

И вот он тоже стал этим множеством. Надо бы на ребят поглядеть, кто они, какие, но взгляд словно прилип к одному месту, к крылышкам черного фартучка над плечами впереди сидящей девочки. Даже на учителя посмотреть не то чтобы неловко или боязно, а невозможно. Из какогото непонятного упрямства невозможно. Агей не почувствовал в учителе человека, по-доброму к нему расположенного. Как-то не так разговаривали с ним и классный руководитель, и Валентина Валентиновна.

А урок между тем катился быстро, весело. Валентина Валентиновна, словно дирижер, управляла прекрасно сыгравшимся оркестром.

– Начнем с портрета.

Голос у нее был светлый, легкий, и так же светло и легко ей отвечали. Она редко называла учеников по фамилиям. Останавливала на ком-то взгляд, и это означало: говорить тебе. Ребята не только слушали и участвовали в работе – они глаз с учителя не спускали.

Крылышки, на которые смотрел Агей, вдруг порхнули вверх. Агей даже вздрогнул. А впереди сидящая девочка уже бойко тараторила:

– Сначала мы не видим лица Пугачёва. Сначала это всего лишь путник, «дорожный», как называет его Пушкин. Пурга, а «дорожный» стоит на твердой полосе, и голос его спокоен. Это удивительное самообладание и хладнокровие успокаивают Гринёва, а через мгновение ему пришлось уже удивиться тонкому чутью «дорожного». Тот уловил запах дыма деревенских печей.

– Оч-чень хорошо! – сказала Валентина Валентиновна.

Девочка села и, садясь, рукой откинула волосы за плечи. Золотой ливень так и брызнул перед глазами Агея.

– Прекрасно! Прекрасно! – говорила Валентина Валентиновна, очень довольная ответом. – Но это всего лишь преддверие к портрету. Своего рода рама, причем не первая попавшаяся, а тщательно выбранная…

Встал кто-то с последней парты, Агей не поворачивал головы.

– Ну… Наружность у этого… Ну, это… Ну… лет он сорока.

– Худощав! – подсказали отвечающему.

– Ну, худощав… Глаза у него сверкали.

– Про бороду забыл! – подсказали одноклассники. – Борода черная…

– Ну, чего забыл? Не забыл.

– Для «камчадала» прекрасно! – одобрила Валентина Валентиновна. – Ваш портрет совпадает с портретом Пушкина… Только вот это «ну». Надо в школе избавляться от дурных привычек. А то и во взрослую жизнь придете с вашими восхитительными «ну», «вообще», «это самое». А теперь вспомним сцену военного совета. Ее можно и зачитать.

Зачитывала девочка с первого стола. Личико у нее было круглое, смуглое, глаза огромные, черные, темные волосы причесаны гладко и собраны в толстую косу. Читала она почти шепотом, едва раскрывая розовые пухлые губы:

– «С любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачёв на первом месте сидел, облокотись на стол и подпирая черную бороду своим широким кулаком».

– Громче, Чхеидзе! Что вы рот-то боитесь открыть? Это староверы чёрта боялись.

Девочка помолчала, ожидая, не скажет ли чего еще учитель, и продолжала читать точно так же, полушепотом, едва приоткрывая губы.

– «Черты лица его, правильные и довольно приятные, не изъявляли ничего свирепого».

– «Ничего свирепого», – громко, четко повторила Валентина Валентиновна. – Садитесь, шептунья. Ну а кто скажет, свиреп ли Пугачёв в повести Пушкина? Повлияла ли безграничная власть над людьми на характер этого сильного, умного человека из народа?

Кто-то сказал: повлияла, потому что Пугачёв сидел как царь и вешал не только своих прямых врагов, но приказал и Василису Егоровну унять, да еще и ведьмой ее назвал.

Была и другая точка зрения: Василиса Егоровна тоже хороша. Она – одно с мужем. Ее добрейший Иван Кузьмич, комендант крепости, не моргнув глазом вздернул бы Пугачёва, если бы только тот ему попался.

– Ульяна! – вызвала Валентина Валентиновна.

– Я думаю, власть так или иначе влияет на характер человека. Известно, например, что царь Николай Второй был человек мягкий, безвольный. Не запретил расстрела демонстрации Девятого января. Приказы отдавали другие, но это он получил прозвище Кровавый. Власть заставляет человека принимать решения, которые он сам, будучи среди толпы, осудил бы.

– Богатов.

Агей размышлял над сказанным Ульяной. Он был согласен с ее мыслью, несмотря на две фактические ошибки.

– Богатов! – В голосе Валентины Валентиновны прозвучало недоумение.

Агей встал.

– Ваше мнение?

Агей пошевелил бровями, вздохнул.

– Садитесь.

Но Агей заговорил:

– Ульяна сказала верно. Это ведь Владимир Александрович^[1]… И еще на Ходынке^[2]…

– Какой Владимир Александрович? – сердито пожала плечами Валентина Валентиновна. – Разговор, ребята, интересный, думайте, думайте. Тем более что на следующем уроке сочинение. А пожалуй, теперь и начнем, чтоб и перемена пошла впрок. Достаньте тетради, запишите тему сочинения. Тему я вам выбрала прямо-таки философскую: «Искусство слова».

О власти разговор, однако, не закончили.

– Власть, – сказала Крамарь и повела по классу своими длинными загадочными глазами, – власть, я думаю, не всегда портит человека. Власть может также и украшать.

– Это она о себе! – хором определила Курочка Ряба.

– Власть – это и есть история, – тихим своим голоском прошелестела Чхеидзе. – Покуда существует государство, будет и власть.