О том, что остается за кадром

© Владимир Сутырин, 2020

ISBN 978-5-4498-3099-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ I

Глава первая

«Тебе, Боря, это знать не нужно».

Так отвечал отец моему брату в юные его годы, когда тот просил рассказать о войне. Брат вырос, окончил университет, стал историком, но распечатать до конца отцовскую память так и не смог.

Тем временем вокруг гремела слава Красной Армии. На площадях воздвигались памятники-танки, к каждой годовщине Победы, кратной пяти, учреждались новые медали, коими щедро завешивались пиджаки ветеранов.

Мы, детвора первого послевоенного десятилетия, воспитывались более на художественных книгах и фильмах о войне, нежели на воспоминаниях живых участников ее. Отец же, глядя кино по телевизору, потом вдруг вставал и уходил, махнув рукой: «А, не так всё было…» – «А как?» – недовольно спрашивал я, отрок, увлеченный кинокартиной. «Вырастешь – узнаешь», – отвечал он.

Отец покинул сей мир в начале 70-х, так и не оставив никаких мемуаров. Уже вырос и я, младший его сын, перевалил за экватор жизни, другие интересы увлекли меня в процессе бытия… Нет, конечно, в общих чертах боевую биографию отца я знал: он начал войну под Ленинградом (у него была медаль за оборону города на Неве), потом – 1-й Украинский и бои в Германии до самой капитуляции врага. Хотя всё вроде выглядело достаточно прозаично – воевал не на подступах к Ленинграду, а за сотни километров от него, на Волховском фронте, да и столицу третьего рейха, как известно, брал не 1-й Украинский, а 1-й Белорусский. Получалось, и гордиться отцу было особо нечем? То ли дело Сталинград, Курская дуга или битва под Москвой, что сейчас чуть что приходят на память как самые яркие победы наши в Великой Отечественной! А тут – будни, если не задворки великих событий… Другие-то его сверстники, только соберутся, такие истории порасскажут: и так они геройствовали, и эдак! Благо и ленточки на их орденских планках об этом свидетельствовали. Отец не стремился стать вровень с ними, вежливо слушая и изредка добавляя какой-то общий штрих к рассказу, дабы не быть в стороне от общего разговора. Правда, многочисленные фронтовые фотоснимки в семейном альбоме всё же не создавали у меня, подростка и свидетеля таких разговоров, впечатления, что- де сам он был на обочине ратных событий сороковых-роковых…

И вот когда ушла на вечный покой моя мать-долгожительница и весь семейный архив естественным образом перекочевал в мое ведение, я заглянул, наконец, в красную папку, в которой были собраны все не распыленные временем свидетельства жизни моих родителей.

Ничего особого в ней не было: какие-то бытовые записи, неиспользованные фото 3х4, обложка от партбилета, вырезка из старой газеты, профсоюзная грамота… Главное, что я увидел – это послужной список отца, составленный его собственной рукой. Это были третья и четвертая страницы типовой формы №4, которую заполняли в прошлые годы при устройстве на работу или оформлении пенсии: слева даты, справа – где работал или служил. И вот из этой рукописной автобиографии отца я узнал более подробно канву его фронтовой судьбы. Оказывается, она более чем разнообразна. Тут и Северо-Западный фронт, и Ленинградский, и Волховский, и Воронежский, 1-й и 2-й Украинские. Куда уж шире! И я сразу вспомнил (это то немногое, что удалось выудить у родителя), что за годы войны отец побывал почти во всех будущих странах народной демократии, кроме разве что кроме южных – Болгарии и Югославии…

Перебирая в задумчивости сохраненные матерью его ордена и медали, я и решил заочно пройти теми фронтовыми дорогами, по которым стучали и хлюпали отцовские сапоги. И если сам он не любил быть предметом внимания, почему и не сорил по делу и без дела фронтовыми сказами, то помощниками мне в этом путешествии спустя три четверти века должны были стать свидетельства его многочисленных товарищей по оружию от рядовых и лейтенантов до генералов и маршалов, сохраненные журналистами и историками, писателями и музейщиками, которые все эти более, чем семьдесят лет недаром ели свой хлеб.

Всё началось с Северо-Западного направления. Именно сюда, в резерв политуправления Ленинградского фронта был прислан выпускник ускоренных курсов Военно-политического училища им. Ленина политрук Алексей Иванович Сутырин.

Училище это находилось в Москве и в него сразу после начала войны были направлены слушатели Ленинских курсов при ЦК ВКП (б) в Ленинграде, где партийные работники среднего звена (а мой отец до войны был секретарем райкома на Дальнем Востоке) получали образование соответствующего профиля и уровня. Война поменяла планы, и будущие управленцы мирного строительства перепрофилировались на строительство военное. Политические органы в армии в условиях начавшейся войны стали той важной подоплекой, которая не позволила дрогнуть войскам в условиях неразберихи и дезорганизации, всегда свойственной стороне, атакованной превосходящими силами.

Сдерживая натиск агрессора, наши войска отступали (но не бежали, побросав оружие!). Отступление – тоже канонический с точки зрения военной науки вид ведения боевых действий, в то время как в тылу идет формирование и средоточие новых сил, которые смогут, во-первых, остановить фронт, а во-вторых, перейти к активной фазе.

На Северо-Западном направлении движение фронта замедлилось осенью, когда войска Ленинградского фронта, что называется, спиной уперлись в предместья северной столицы, и дальнейшее отступление означало бы уже ее сдачу. Посылая маршала К. Е. Ворошилова руководить обороной города на Неве, Верховный главнокомандующий Красной Армии В. И. Сталин поставил ему такую альтернативу: отстоять Ленинград или погибнуть. Третьего варианта не предвиделось…

Немцы, понимая, что в лоб город не взять, решили охватить его вторым кольцом, выйдя на соединение со своими союзниками финнами на реке Свирь восточнее Ладожского озера. Для того, чтобы это удалось, агрессору надо было перерезать железнодорожное сообщение между Тихвином и Волховом, по которому шло снабжение осажденного города. Здесь для наших сложилась та же патовая ситуация, в которой пятиться больше было нельзя: или пан, или пропал…

Это положение на октябрь 1941 г., когда на Западном направлении немцы приблизились и к Москве. По сути – самый критический момент Великой Отечественной.

Вот тогда нашими штабистами и была разработана операция по ликвидации вражеского Тихвинского выступа силами Северо-Западного, Ленинградского фронтов и двух отдельных армий, которыми руководил представитель Ставки Верховного главнокомандования генерал армии К. А. Мерецков, недавний начальник генштаба РККА. Первый удар состоялся 11 ноября 1941 г. Запланированного успеха он не принес, но немцы все же прекратили продвижение и перешли к обороне.

Тем временем с обеих сторон шло наращивание сил. И хотя довести численный состав дивизий и бригад Красной Армии, участвовавших в наступлении, до штатного не удалось и количество боеприпасов для артстволов было ниже нормы (отставали производство и логистика), наступление было решено продолжить – ценой промедления могла стать жизнь ленинградцев. 9 декабря был освобожден Тихвин, а 24 декабря очищена и железная дорога на Волхов, что позволило наладить доставку продовольствия и боеприпасов в осажденный город на Неве по ладожской «Дороге жизни».

О том, как воевалось нашим в 1941 г. на Северо-Западном направлении, известно из воспоминаний участников тех боев. Еще в 20-х числах сентября под Волхов была переброшена отличившаяся в боях под Витебском и Ельней 3-я гвардейская дивизия, сформированная в самый канун войны на Урале. Вот что вспоминали спустя годы ветераны-гвардейцы. Цитирую по книге военного журналиста и писателя Венедикта Станцева, также воевавшего в составе 3-й гвардейской:

«…Разгрузились – и сразу в лесную чащу: поскорее скрыться. И тут-то…«Старики» зубами заскрипели: опять болота и это под самым-то Ленинградом! Черт бы их побрал совсем! Молодые молчат: они еще не хлебнули «болотного» горя.

Если на суше блиндажи – под землей, то здесь строились над землей, а вернее, над водой: низенькие такие срубы из вековых сосен и елей, которые не брали ни пули, ни осколки. И даже снаряды малого калибра. Чуть повыше болотной топи – нары, застеленные еловым лапником. С каждой стороны – по амбразуре…

И траншеи здесь были не те, что на «суше». Чтобы как-то обезопасить себя, замаскироваться, сооружали дерево-торфяные валы, часто под огнем противника. Ходили вечно мокрые. И даже пустякового костерка нельзя было развести. Чуть дымок, и сразу же сыпались мины…»

Что говорить, условия не курортные, долго в них находиться – во вред боеспособности. И вот уже спустя пять дней комдив зачитал приказ, полученный из штаба 54-й армии, в которую влилась 3-я гвардейская, о наступлении с целью выбить противника с опорных пунктов в районе Синявино. И хотя во время недолгого отдыха штат дивизии был пополнен новичками, ряд командирских должностей оставался вакантным – подготовка командиров среднего звена велась медленнее, чем шла реальная их убыль. Так, на фронте наступления 3-й гвардейской дивизии первой было приказано идти в наступление роте 435-го полка, которую должен был вести в бой политрук Старцев, по штату – второе должностное лицо в подразделении.

В. Станцев:

«Легко сказать «вести». Артподготовка была жиденькой. Снаряды таскали на себе: по болотам никаким машинам не пробиться. Поэтому экономили – на всякий непредвиденный случай, какие бывают на войне сто раз на дню. И не удивительно, что первая атака быстро захлебнулась: немцы открыли огонь такой силы, что впору повернуть назад. Торфяная жижа перемешалась с кровью…

Политрук поднимал бойцов восемь (!) раз, а продвинулись всего ничего. Комдив нервничает, военком нервничает, начальник штаба все губы искусал. Майор Юлдашев (комполка. – В. С.) позади цепи, ругается на чем свет стоит.

Политрук встает и, пригнувшись, шагает вперед. Один. Бойцы поняли: лежать в этой торфяной жиже – бессмысленно. И поднялись в девятый раз. Теперь уже неостановимо. Немцы, отстреливаясь, отошли за речку Черная. Подстегнутые успехом, наши бойцы с ходу перескочили речку, благо – не глубокая.

Не давая гитлеровцам опомниться, в брешь, пробитую ротой, немедленно кинулся весь полк, поднятый майором Юлдашевым. Разламывая немецкие фланги, за ним вошли в прорыв и другие полки.

Пять дней длился бой. Всего на несколько километров продвинулась дивизия, совсем немного, зато позиция наших войск заметно укрепилась…

Дорогой ценой достались нам эти несколько километров. Пали многие бойцы и командиры. За речкой Черной был убит и политрук Иван Старцев, награжденный (уже посмертно) орденом Красного Знамени…»

О тяжелых условиях боев периода осени – зимы 1941 г. вспоминали и другие их участники. Разумеется, в этих воспоминаниях главное внимание было уделено героической стороне событий и не терялась из виду цель этих боев: победа над врагом, иначе – смерть или рабство… Но в «новые времена», когда сильная сторона ратного прошлого в истории упраздненного СССР стала замалчиваться или намеренно искажаться, появились и мемуары другого типа, в которых на первый план выдвинулся всяческий негатив – который, конечно же, в реальности имел место, но был лишь частью правды о войне, которая нами была выиграна.

Одна из таких работ – воспоминания ветерана, ученого-искусствоведа, специалиста по западно-европейской живописи Н. Н. Никулина. Они были написаны еще в 1975 г., полагаю, как реакция отторжения, когда в стране начинал вызревать застой и реальное стало заволакиваться искусственным флёром желаемого, когда главными воспоминаниями о войне стали мемуары Генерального секретаря, удостоенные Ленинской премии в области литературы, а количество юбилейных медалей на пиджаках ветеранов превысило их боевые награды. Как следует из авторского предисловия, рукопись не предназначалась для печати, поскольку автор понимал, что такую правду – не напечатают, и пролежала в столе более тридцати лет. Явилась свету лишь в 2007 г., еще при жизни воспоминателя, и, вновь напечатанная в 2015 г. – к 70-летию Победы! – чудовищно большим для нашего времени тиражом, стала переиздаваться с удивительной для нынешней издательской отрасли прытью. Спустя два года я обнаружил в магазине аж три издания этих воспоминаний, что немыслимо для коммерческой индустрии. И это лишь то, что я увидел! Не иначе, какой-нибудь очередной «сорос» проплатил издательствам заведомо экономически убыточную затею… А случилось это потому, что предполагаемого показа героизма советского народа и пафосности изложения в этих воспоминаниях нет. В них есть правда, но без выводов: типа, как было, так и пишу, а вы уж сами смекайте… Разумеется, в прежние времена цензура бы резко прореагировала на такую книгу, назвав текст очернительским, пораженческим, а то и вражеским. И была бы отчасти права. Но мы живем в то время, когда пока всё разрешено и, пользуясь этим, спущенным нам сверху правом, заглянем на страницы воспоминаний и этого участника битвы за Ленинград.

В 1941 г. молодой Н. Никулин – всего лишь недавний выпускник средней школы, не годный к службе в строевых частях и по мобилизации направленный в школу радиоспециалистов. После окончания, в ноябре, переправившись через Ладогу, он попадает в полк тяжелой артиллерии. Воспоминатель не называет ни номера части, ни участка фронта, где он оказался, но из текста становится ясным, что это участок Ленинградского фронта за кольцом блокады:

«В конце ноября началось наше наступление. Только теперь я узнал, что такое война, хотя по-прежнему в атаках еще не участвовал. Сотни раненых, убитых, холод, голод, напряжение, недели без сна… В одну сравнительно тихую ночь, я сидел в заснеженной яме, не в силах заснуть от холода. Чесал завшивевшие бока и плакал от тоски и слабости. В эту ночь во мне произошел перелом. Откуда-то появились силы. Под утро я выполз из норы, стал рыскать по пустым немецким землянкам, нашел мерзлую, как камень, картошку, развел костер, сварил в каске варево и, набив брюхо, почувствовал уверенность в себе. С этих пор началось мое перерождение. Появились защитные реакции, появилась энергия, Появилось чутье, подсказывавшее, как надо себя вести. Появилась хватка…»

Думаете, хватка, чтобы воевать? Нет…

«…Я стал добывать жратву. То нарубил топором конины от ляжки убитого немецкого битюга – от мороза он окаменел. То нашел заброшенную картофельную яму. Однажды миной убило проезжавшую мимо лошадь. Через двадцать минут от нее осталась лишь грива и внутренности, так как умельцы вроде меня моментально разрезали мясо на куски. Возница даже не успел прийти в себя, так и остался сидеть в санях с вожжами в руке. В другой раз мы маршировали по дороге и вдруг впереди перевернуло снарядом кухню. Гречневая кашица вылилась на снег. Моментально, не сговариваясь, все достали ложки и начался пир! Но движение на дороге не остановишь! Через кашу проехал воз с сеном, грузовик, а мы все ели и ели, пока оставалось что есть… Я собирал сухари и корки около складов, кухонь – одним словом, добывал еду, где только мог…

Наступление продолжалось…»

Интересные воспоминания, правда? Не о своих подвигах (коими принято хвалиться фронтовикам, но коих, полагаю, у воспоминателя не было), не о героизме других (что, безусловно, имело место – иначе откуда Победа?), а признание, что «перерождение», которое вдруг произошло в этом новобранце, было направлено исключительно на «добычу жратвы»!

Причем, повторюсь, никто не собирается оспаривать правдивость описанного – подобные случаи рассказывались и другими участниками боев, но там они не были главным содержанием, а лишь эпизодом, мало влиявшим на основной ход событий. Здесь же, эти события, поданные первым планом, не могут не вызвать вопрос: а зачем, собственно, идут на войну – брюхо набить в первую очередь или какая-то другая миссия у солдата?..

Конечно, на фронте не все были героями. Такие «никулины» брались из мобилизованной молодежи, среди которой далеко не все внутренне исповедовали веру, что: «…мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла Родина моя!» (поэт П. Коган). Или еще: «…не до ордена – была бы Родина с ежедневными Бородино» (поэт М. Кульчицкий; оба пали на фронтах Великой Отечественной). В мирное время такие новобранцы бы не вылезали из нарядов вне очереди, драя полы в казарме и сортиры. На войне время нарядов прошло. Методы воспитания недозревших воинов в боевых условиях были строгими – вплоть до расстрела перед строем за, казалось бы, с мирной точки зрения, пустячную провинность (в воспоминаниях Н. Никулина есть такие примеры). Но на то и война, чтобы грех нерадения, а то и трусости искупался кровью.

И все же такие случаи наказания были хоть и не редкостью, но не являлись основой воспитания. А задача воспитания была возложена на армейские политорганы.

Согласно Полевому уставу РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии) 1939 г. политический отдел каждой дивизии имел следующую структуру:

– начальник политотдела в звании старший батальонный комиссар (с 1940 г.), равном подполковнику;

– заместитель начальника политотдела (батальонный комиссар – майор);

– секретарь партийной комиссии, отвечающий за прием в партию (старший политрук – капитан);

– инструктор по организационно-партийной работе (старший политрук – капитан);

– инструктор по партийному учету (старший политрук – капитан);

– инструктор по комсомольской работе (старший политрук – капитан);

– секретарь политотдела (замполитрука – старшина).

Во главе политорганов дивизии находился военком – военный комиссар в звании дивизионного комиссара, равного комдиву (с 1940 – генерал-майору).

В каждом полку был свой полковой комиссар. Ему подчинялись политработники батальонного и ротного звена. В каждой роте был свой политрук и замполит (заместитель политрука по комсомольской работе), в батальоне – старший политрук или батальонный комиссар.

Какие функции политорганам предписывал Полевой устав 1939 г. – еще вроде мирный, но уже и военный, поскольку на востоке шла Халхин-Гольская кампания, на западе – поход по освобождению Западной Белоруссии и Западной Украины, впереди – советско-финляндская война и походы в Бессарабию и Прибалтику?

«Статья 46.

Политический отдел является важнейшей составной частью всей системы управления войсками. Он осуществляет все политические мероприятия, направленные к достижению успеха боевой деятельности войск, укрепления их политико-морального состояния и повышения боеспособности.

Политотдел организует и проводит политическую работу в своих войсках и среди населения района действий данного соединения».

Отсюда обязанности политического отдела:

– обеспечение правильного проведения политики ВКП (б) – Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) – и советского правительства во всех областях боевой деятельности и жизни войск;

– политическое и организационное руководство деятельностью всех подчиненных политических органов, комиссаров и всего политического состава, а также партийных организаций соединений и частей;

– получение и изучение сведений о политико-моральном состоянии своих частей, противника и местного населения с целью принятия надлежащих политических мер…

– организационно-политическая и агитационно-пропагандистская работа в своих войсках и среди местного населения, а также организация пропаганды в войсках противника, и т. д.

Как видим, функции весьма серьезные, по важности – на уровне ведения боевых действий, то есть основной задачи армии как таковой, определяющие стратегическую задачу боевых действий: не только победа, но и смысл этой победы – дальнейшее устройство мира в регионе, а то и шире.

(Сегодня, когда празднуя Победу семидесятипятилетней давности, начисто выхолащивают политическую ее составляющую, грубо говоря, представляют это святое для нашего народа событие в неправедном свете. Не ясно, что все же скрепляло воедино столь большое воинство, которое стояло насмерть буквально с южных гор до северных морей. Ну, не избыток же гречневой каши в разъезженной колее и фронтовые сто грамм, что взрослому мужчине на морозе – лишь на один ус… И тогда из-за спины появляются фальшивые страшилки вроде телесериальных «штрафбатов», «смершей» и пр. – мол, вот что заставляло наших солдат идти в бой, брать вражеские траншеи и освобождать города! Страх, что свои всадят пулю в спину!.. А ведь это и есть политработа – только с той, вражеской стороны, которая заполнила вакуум при отсутствии сегодня политработы своей. Не воспитательной – по-детсадовски звучит, ей-богу! – а именно политической, основанной на стройном мировоззрении, что зиждется не на мифических «общечеловеческих ценностях», коих в принципе не бывает, поскольку все «человеки» – разные, а на приоритетах, свойственных конкретно твоему народу. В сороковые-роковые таковым был пролетарский интернационализм, но первые месяцы войны показали, что ожидаемой солидарности трудящихся всего мира как-то не случилось и немецкие рабочие, вооруженные идеями своего национального правительства, что де в России живут не братья по разуму, а унтерменши, коих надо стереть с лица земли, с удовольствием вседозволенности всаживали штык в тело коммунизма. Где были души его научных теоретиков К. Маркса и Ф. Энгельса, бывших при жизни подданными германской короны? Должно быть, тихо хихикали из преисподней… И та же ВКП (б) в процессе войны сумела перенастроить свои идеологические гусли на другое звучание: возрождение гвардии, смена гимна, введение прежних званий и знаков отличия, учреждение ордена солдатской славы на ленточке по типу георгиевской – всё это следствие той же партполитработы, которая велась в параллель с разработкой и проведением военных действий. И при этом, конечно, дружба народов, основанная на том, что при социализме все народы равны, а это уже подход более высокого порядка – этнополитический, а не упрощенно классовый. А ведь именно здесь враги видели точку раскола единства советского народа, в чем и просчитались. И в этом – главная заслуга нашей партполитработы, которая с успехом проводилась как в довоенное время, так и на фронте.)

Если сказанное выше кажется сегодня кому-то излишне пафосным и даже натянутым, то вот свидетельство врага, который в искусстве пропаганды и агитации знал толк.

Н. В. Трущенко в книжке «Эхо сурового экзамена» приводит цитату из брошюры «Политическое воспитание в Красной Армии», выпущенной Главным управлением СС германского Рейха «для узкого круга»:

«Красная Армия, в противоположность армиям всех небольшевистских стран ни в коей мере не является инструментом аполитичных вооруженных сил. Ее своеобразие и опасность объясняются тем, что она внутренне насквозь политизирована и имеет одну определенную целенаправленность. Работа политического аппарата, его значение равносильно или даже превосходит значение военно-технического аппарата в армии…»

Думаю, сегодня будет интересно узнать, как же всё это достигалось конкретно на практике.

Тот же Н. В. Трущенко, бывший в начальный период войны политработником самого низшего – ротного – звена, вспоминая свою фронтовую деятельность в качестве замполита – заместителя политрука, отмечает, что особенность его работы была в том, что он постоянно находился среди солдат, и в бою, и в моменты отдыха. «Нашим местом работы с бойцами-комсомольцами были окоп, прифронтовые балки. И конечно, напряженные комсомольские собрания. Чаще всего проводили их перед боем, в час, когда солдаты уже получили цинковые коробки с патронами, гранатами и диски к автоматам. На повестке дня: выполнение боевой задачи. Прения подобны перекличке мужественных людей, их коллективной присяге…»

Вот живая иллюстрация к такому собранию – сохранившийся протокол:

«Слушали. О поведении комсомольца в бою.

Постановили. В окопе лучше умереть, но не уйти с позором. И не только самому не уйти, но сделать так, чтобы и сосед не ушел.

Вопрос к докладчику. Существуют ли уважительные причины ухода с огневой позиции?

Ответ. Из всех оправдательных причин только одна будет принята во внимание – смерть…»

Поскольку внезапно началась контратака немцев – 12-я за день! – докладчик от заключительного слова отказался. Но слово взял командир роты:

«– Я должен внести некоторую ясность в выступление комсорга. Он много говорил здесь о смерти и сказал, что Родина требует от нас смерти во имя победы. Он, конечно, неточно выразился. Родина требует от нас победы, а не смерти. Да, кое-кто не вернется живым с поля боя – на то и война. Герой тот, кто умно и храбро умер, приближая час победы. Но дважды герой тот, кто сумел победить врага и остался жив (Курсив мой. – В. С.)»

Так поднимался моральный дух нашего воинства.

В арсенале тогдашних политработников, как правило, не имелось каких-либо особых технических средств. Главным методом была беседа, то есть непосредственное общение. Как вспоминает Н. В. Трущенко, «мне очень хотелось вести живой, настоящий разговор с бойцами, которые все были старше меня, не раз ходили в атаку, видели смерть». Но особого внимания требовали, конечно, молодые солдаты, пополнившие ряды перед наступлением… «Одного солдата подбадривала веселая шутка. Другого надо было успокоить участливым словом. Особенно, если из дома приходили плохие вести… В коротких передышках проводили с солдатами политбеседы, читали вслух газеты, а то и письма от родных, согретые теплом далекого дома… Ничего так не поднимало силы бойцов, как вовремя пришедшая весть об успехе товарищей по роте или батальону, написанный о нем рассказ в боевом листке, который мы выпускали… Много было забот у заместителей политруков: следить за своевременной доставкой на передовую писем, газет, крепкой махры. Всё это не хитрый, на первый взгляд, но по-своему сложный круг забот замполита».

В условиях фронтовой жизни, когда бойцы находятся на позиции, охватить всех своим вниманием в равной степени замполит роты, конечно, не мог. И тогда в помощь ему назначались агитаторы – грамотные бойцы и младшие командиры, не обязательно члены партии. Как правило, они читали бойцам материалы из газет и сводок Информбюро о положении на фронтах, вели беседы по прочитанному. От агитатора требовалось не только понимание предмета, о котором он говорил с другими, но и умение убеждать, внушать веру в свои слова.

Писатель, а в годы войны фронтовой журналист, Александр Чаковский приводит в своей повести «Военный корреспондент (Это было в Ленинграде)» такую сцену:

«Мы вышли из машины и пошли к развалинам.

Немецкая артиллерия била не умолкая. Снаряды ложились правее нас, где-то в районе переправы. Подул холодный ветер, начинало морозить.

Было видно, как горят костры в подвалах сохранившихся домов. Я заглянул в один из подвалов. Там тоже горел костёр, и группа бойцов грелась у огня.

Никто не обернулся, когда мы вошли. Бойцы сидели вокруг костра и слушали кого-то. Говорила женщина. Мы не видели её лица, она сидела спиной к нам.

Мы тихо обошли круг, чтобы увидеть лицо говорившей. Это была совсем ещё молодая девушка. На вид ей нельзя было дать больше восемнадцати лет. У неё был очень высокий голос.

Девушка говорила о Ленинграде. Я понял это не сразу. Она не произносила слово «Ленинград». Девушка говорила «он», и мне сначала показалось, что речь идёт о каком-то человеке.

Девушка говорила о бомбёжках, артиллерийских обстрелах и о пожарах в городе. Она сказала, что Гостиный двор горел…

Наконец девушка кончила говорить.

Я подошёл и спросил, давно ли она из Ленинграда. Но девушка ответила, что никогда там и не была, а всё это только слышала и читала. Она агитатор полка и всю жизнь провела в Забайкалье…

– Вот кончится война, – сказала девушка, – тогда обязательно в Ленинград поеду…»

Б. Ф. Редько, бывший до войны учителем, вспоминает, как инструктор по пропаганде и агитации полка назначил его агитатором минометного взвода:

«– Политрук роты и комиссар полка, – говорил он, – помогут вам, обеспечат нужным материалом.

Сам он дал мне номера «Правды», «Красной звезды», «Ленинградской правды», а также армейской и дивизионной газеты. По их материалам я и начал агитационную работу.

Запомнилась первая беседа о жизни и борьбе ленинградцев, находившихся в блокаде. Все мы знали, что рабочие города на Неве получают в день всего по 250 граммов хлеба, а служащие и дети – и того меньше. Знали, что от бомбежек, обстрелов и голода тысячи мирных людей погибли. Положение Ленинграда чрезвычайно волновало всех нас.

Я подобрал много фактов, которые свидетельствовали о стойкости ленинградцев, их непоколебимой вере в победу, и рассказал о них гвардейцам. Мои товарищи узнали из беседы, что ленинградские рабочие не только ремонтируют боевую технику, создают оружие и боеприпасы, но и сохраняют исторические, культурные ценности. Они частично восстановили трамвайное движение, водопровод…

– Ленинград держится, борется, живет и ждет нас, – говорил я своим однополчанам. – Ждет подвига гвардейцев в боях при прорыве блокады».

Вот так непосредственно на переднем крае вели свою воспитательную работу политорганы Красной Армии.

Вернемся к положению на Северо-Западном направлении в конце 1941 – начале 1942 гг.

Если успешное в целом наступление наших войск с востока позволило освободить железнодорожную линию Тихвин – Волхов и наладить многоступенчатое снабжение Ленинграда: по «железке» – ледовой «Дороге жизни» – снова по «железке», то действия 54-й армии с севера в направлении железнодорожного участка Мга – Кириши встретили упорное сопротивление врага. К началу января 1942 г., наступая, наши продвинулись едва на 4 – 5 км, но закрепиться не смогли, и были оттеснены немцами на исходные рубежи.

В помощь 3-й гвардейской дивизии и другим частям, застрявшим в снегах на подступах к немецкой обороне, из Ленинграда была переброшена 11 стрелковая дивизия, в политотдел которой в декабре 1941 г старшим инструктором по организации партийной работы был назначен мой отец. Прибыв на берег Ладоги, они по озерному льду перешли с западного берега на южный и сосредоточились в районе станции Войбокало. Впереди было Погостье…

Генерал И. И. Федюнинский, командовавший 54-й армией, спустя годы вспоминал:

«Каждому участнику войны знакома не только радость побед, но и горечь неудач. Каждый, вспоминая прожитое, может сказать, когда ему было всего труднее. Такое не забывается. И вот если бы мне задали подобный вопрос, я бы без колебаний ответил:

– Труднее всего мне было под Погостьем зимой тысяча девятьсот сорок второго года…»